И. Высоцкий
(повесть о настоящем человеке)
Глава XLV
ПОЛИВКА КАКТУСА
— Эй! А шлем? Ты свой шлем будешь
забирать? — кричит Инна мне вослед.
Я машу рукой, не оборачиваясь.
— А где мотоцикл твой? —
спохватывается.
Теперь оборачиваюсь и, шагая
задом, складываю ладони рупором и кричу:
— Мой мотоцикл угнали!
— Как? — шепотом спрашивает Инна.
— Так. — шепотом отвечаю я.
...Теперь мы шагаем рука об руку в
метящейся декорации вечерних огней. Мимо
нас летят фары, над нами снуют строчки
рекламы, ну и фонари, витрины, окна... Я уже
ничего не хочу от Инны, мне бы к встрече с
любимой себя хоть немного подготовить, хотя
бы побриться да переодеться. У меня еще есть
немного времени — попасть домой и оттуда —
на вокзал.
— Надо бы в милицию заявить, —
всё ещё переживает Инна по поводу мотоцикла.
Я машу рукой, мол, забудь.
— Рано или поздно это должно было
случиться. А в милицию заявлять... Это не
первый мотоцикл, который у меня угнали...
— Но что-то же делать надо!
— Я бы поесть не отказался да и
выпить чего-нибудь. Ты «Кагора» с собой
случайно не прихватила? Жаль. А вообще, мне
домой надо.
— А как же мотоцикл? Тебе не жалко?!
— На всё воля Божья. Бог знает что
творит. Мой мотоцикл теперь в руках того,
кому он нужнее.
— О каком Боге ты говоришь? Ты же
безбожник лютый!..
— Нет, Инна, нет! Из всех верующих
я, может быть, самый верующий, как ты этого
не видишь?!..
Мы идем и продолжаем разговор о
Боге. То есть, я говорю, как я это дело
понимаю... А понимаю я это дело так: Бог — это
и не Бог вовсе, а такой коллектив, братство,
вернее сказать, общность душ, воплотившихся
во плоть на том — высшем уровне. Мой Бог
вовсе не равен Богу ближнего моего, ибо мой
Бог — это всего-навсего общность душ моих
родных, близких и тех, кто меня знал, ушедших
в мир иной прежде меня — вот они-то и
курируют меня на земле — каждый в меру
своих интересов и способностей. Я
совершенно чётко знаю, что есть в
настоящий момент мой Бог. Мой Бог — это: мой
убитый подонками в отрочестве младший
братишка, моя мама и мой друг... Причем, друг
— он в моём Боге больше всего места
занимает — он был немного «не от мира сего»,
но понимал меня, как никто... Вот три кита
составляющих моего Бога, а сколько еще
бабушек и дедушек, дядь и теть, учителей
всяких, просто знакомых, завистников,
недругов и даже тех, кому мне довелось
только дудеть на похоронах — т.е. инфузорий,
медуз, акул, дельфинов и прочей плотвы
вмещает в себя мой Бог! Люди вокруг мрут как
мухи, впрочем, далеко не всякая душа
присовокупляется к Моему Богу — лишь та,
которая коснулась меня в земном бытии. И тут
надо понимать, что ТАМ Боги живут своей
жизнью, что самые серьезные наши жизненные
катаклизмы для них — только сиюсекундное
переживание, вроде тошноты при
беременности. У них свои катаклизмы, своя
жизнь. Они могут вздорить промеж собой за «своих
земных», могут и отвлекаться на дела куда
более важные, в конце концов, мы у них не
едины, да и внутри себя Бог не един, он может
сам с собой повздорить, как могли бы, к
примеру, не найти общего языка на земле моя
Мать с моим Другом. Каждый из них тянет
одеяло на себя: Мать думает о моем благе в
своем представлении, Друг — в своем. А мне
из-за этого тут, на земле — хоть разорвись.
Мама говорит, что по ночам надо спать и
хорошо высыпаться, а Друг заставляет стихи
по ночам писать, рифмы диктует... Вот что
такое Мой Бог. Он не постоянен и
непредсказуем, совершенно неизвестно, что
он будет являть собой завтра. Всё зависит от
«свежих струй», которые он примет в себя
отсель. И такие вот странные дела
получаются: чем больше земной человек
теряет влюбленных в себя ближних, тем
могущественней его Бог и тем лучше этот Бог
сечёт, что его человечку потребно
насущного. А не за горами то время, когда и
сам я вольюсь в коллективы, представляющие
Богов — моего сына, моей дочери, моей
любимой, ежели опережу её, моих друзей — для
каждого в разной мере. И для тебя, Инна, если
переживешь меня, я буду частью твоего Бога,
ибо ты в моем сердце имеешь место. Я тебе
тогда всё припомню, сучка ты эдакая!.. Так
что Бог в моём понимании — существо
конкретное, сложное и неоднозначное. А
Библия или там... Коран — это замечательные
литературные произведения древности. Это
хорошие книжки — так их и надо воспринимать,
не делая из них культа. Да мало ли хороших
книг! Вон, про «Карлсона» почитать! Мне «Альтист
Данилов» нравится, к примеру. Нет, вот,
Библия! А почему, собственно, Библия? А
потому что религию на Карлсоне не построишь.
Религия — это клуб недалёких фанатов
замечательных литературных произведений
древности. Литературные произведения
создавались пытливыми умами своего времени,
пытающимися осмыслить мироздание. А клубы
фанатов создаются хитрожопыми жрецами, с
целью безбедного паразитирования за счет
этих самых несчастных фанатов, готовых
расшибить в коленопреклонении лбы, но
отдать в статью «приход» церковной книги
последний свой грош...
Я всё ещё продолжаю эмоционально
говорить и вдруг замечаю, что Инны рядом со
мной нет. Оборачиваюсь — она отстала шагов
на десять. Возвращаюсь:
— Ты чего?
— Ты разумом пытаешься, —
говорит, — а к Богу нужно сердцем придти.
Вся твоя философия — от лукавого. Или ты
хочешь сказать, что Иисуса Христа не было?
Я открываю рот, чтобы сказать, что
я ничего не хочу сказать, но Инна
приставляет мне палец к губам:
— Тс-с!
И я молчу, не понимая, чего хочет
она. Наконец, она поясняет:
— Не говори ничего, довольно уже,
— смотрит на меня страдальчески, не
выдерживает: — Ну что?! Так и будем стоять?!
Делай, ну делай же что-нибудь, раз уж
совратил честную девушку с пути истинного.
Доводи начатое дело до конца.
— Прямо здесь? — спрашиваю,
весьма удивленный таким поворотом,
настроенный теперь более на разговорный
лад. И вдруг спохватываюсь: — А сколько
времени?
— Времени — девятый только.
Я присвистываю и поясняю:
— Мне через три часа жену
встречать с поезда. Так что со временем у
нас небогато.
— Ты не можешь меня бросить
сейчас.
— Может, тогда к тебе?
— У меня — евреи.
Не вести же её в сарай, — мучаюсь,
отнюдь уже ничего не желая. К себе домой я,
конечно, её не поведу, там дух любимой бдит,
а стен мало осталось, причём — одни
капитальные, не приведи Господь!.. Да и
времени — в обрез. Мне бы теперь с Инкой и
расстаться, но как? Сам-то переболел
желанием, а её только раскочегарил. Женская
природа дольше эти дела переваривает, а
мужчине должно быть джентльменом в
подобной ситуации — её же школа.
Мы стоим в сумерках на безлюдной
улочке, подле угла мрачной пятиэтажки. Моё
внимание приковывает к себе номерная
табличка дома с названием улицы. В памяти
тотчас всплывает еще одна цифра, вроде как
номер квартиры... Но чьей?.. Точно! Именно
этот адрес вбивал мне в подкорку Валентин —
собрат по перу, приглашая как-нибудь
наведаться в гости, мол нам есть много о чем
поговорить... Не зайти ли, коль уж рядом с
оказией случился? Там глядишь — между делом
Инку проброшу, а заодно узнаю, как домочадцы
коллеги моего да и он сам подарок судьбы в
виде Ленки восприняли...
— Пойдем-ка, — говорю своей даме
интригующе. — Пойдем-пойдем. Кактус польем...
Но дверь на звонок не открывают.
«Ну, всё правильно, — думаю, —
день-то выходной, вероятней всего — опять
на даче. Что ж... На нет и суда нет. Жаль,
конечно. Валентин бы в два счета мозги Инне
запудрил болтовней литературной, она бы и
забыла чего хочет. А так, вот, надобно что-то
придумывать... Мне б только к поезду не
опоздать... В подъезде её сделать, что ли?..»
Я уже прощаюсь с дверью за ручку,
но задерживаю ручкопожатие, ибо соблазн
поковырять замок ключом от сарая —
неодолим. Гоша говорил, что заедало... У меня
тоже заедает, но вот я ключиком немного на
себя, вверх и в сторону — поворачивается!
Ощущая себя подсудимым на следственном
эксперименте, ступаю за порог, увлекаю за
собой во мрак прихожей Инну.
— А вон и кактус, — указую сквозь
приоткрытую кухонную дверь на подоконник,
залитый светом уличного фонаря. (Откуда мне
было знать, что у Валентина есть кактус?) —
Сейчас мы с тобой его быстренько польём...
Проходи, не стесняйся, чувствуй себя как
дома. А вот свет включать не надо. Ни к чему
это. Конспирацию соблюдай. В ванной —
включить можешь.
Какие бы то ни было переживания
по поводу вторжения в чужие частные
владения пресекаю в корне — сколько той
жизни осталось! Движимый скорее чувством
долга, а так же осознанием ограниченности
во времени, воскрешаю в себе желание,
пытаюсь подхватить Инну на руки, дабы
отволочь куда-нибудь в комнату, но нет, так
дело не пойдет, ей по науке подавай. То есть
— с чувством, с толком, с расстановкой.
—...Потерпи, родной, одну минутку,
— с этими словами Инна выпихивает меня
дверью из ванной комнаты.
— Не могу терпеть, — кричу, —
Времени нету!
А в ответ — воды шуршанье за
дверью, окаймленой узкой полоской света. На
ощупь двигаюсь от неё вглубь квартиры.
Планировка мне ясна: проходная комната, и —
еще одна, к ней примыкающая; должно быть, там
— спальня. Так и есть. Вот и кровать —
светом всё того же уличного фонаря сквозь
тюли освещена. Двуспальная. И черта с два
потом её так заправишь!.. А всё равно
придется мять...
Я мысленно обращаюсь к Валентину:
Прости, коллега, а что делать? Что делать?! —
и падаю плашмя на гладь одеяльную.
Покачавшись, замираю, прислушиваюсь к жизни
дома. Водопроводную систему — слышу —
лихорадит. Это, поди, Инна не может
догадаться кран чуть привернуть...
Спохватываюсь: чего это я прямо в верхней
одежде завалился-то, даже ботинки не
соизволил в прихожей снять, да и вообще, не
раздеться ли — в качестве сюрприза — к
приходу вожделенной? Только бы успеть!
Успеть бы только!.. Она уже вот-вот.
Успел. Пихнув свои шмотки ногой
под шкаф, снова кувыркаюсь на кровать и лежу
теперь поверх покрывал совершенно голый. А
вожделенная не идет. Да что ж она там свою
гигиену всё никак отмыть не может?! Надо бы
поторопить...
— Инна! Ты что там так долго? — я подле запертой изнутри двери.
— Секунду, милый, — шум душа тотчас стихает. Вытирается, стало быть, — Одну секундочку, родной!
— А ты кофе с чем любишь? — спрашиваю игристо.
— С мужчиной, — отвечает в тон. — Не с мальчиком, но с мужем.
— Муж, надо полагать, это я. Стало быть, вторая позиция налицо, — рассуждаю, — А насчет кофе — не гарантирую. Пойду пошарю...
Я иду на кухню вынюхивать по шкафчикам желанный аромат.
Есть! — ликую. И турка — вот она, и даже коньячок в холодильнике! — всё как у цивилизованных людей. Чиркаю пъезозажигалкой над газовой конфоркой. И в этот момент до моего слуха доносится лязг замка входной двери, еще секунда — и в коридоре вспыхивает свет. Я слышу рассудительный голос Валентина, продолжающий начатую за дверью фразу:
— ... потому что я не могу позволить себе этого! Это обыватель может просиживать часами у телевизора, быть в курсе всех политических событий и ещё уделять внимание своей жене. А мне приходится еще и делом заниматься, у меня совершенно нет досуга. Если я смотрю в окно, это не значит, что я смотрю в окно, я работаю. Поэтому, Наташа, твои претензии ко мне не принимаются, они не обоснованны... Я ещё договорю, погоди немного, только спущусь за сумками, а то Артемида Павловна замерзнет на улице...
— Да, да, — отзывается супруга Валентина, и я чувствую голой своей задницей, что первым делом она сейчас проследует на кухню. Что будет?! Ай, что будет?!..
Я гол, как сокол. Я пячусь, прячусь за символическую кухонную гардинку, потом, лихорадочно повздорив с неподдающимся шпингалетом, в панике щемлюсь в громыхнувшую балконную дверь...
— Эту сумку — сразу на балкон, — слышу уже по ту сторону балконной двери наставления тещи, обращенные к спустившемуся Валентину, но не вижу никого — они под козырьком подъезда. Второй этаж — слава Богу! А Наташа уже на кухне, на лице её беспокойство по поводу горящей конфорки. Знаю, она меня не может видеть, ибо я в темноте, она — на свету. Милое личико с только-только высохшими руслами слёзных рек. Тяжело ей с писателем приходится... Вот стоит она у конфорки и не видит еще, как дверь ванной комнаты открывается, Инна из-за двери показывается во всей своей первозданности, хоть бы халатик или полотенце какое накинула... Что сейчас будет! Что будет!.. Только бы теща с Валентином в подъезд успели зайти!.. Только бы успели... Нет у меня другого выхода, кроме как — через перила.
Эх! Хоть бы раз — с парашютом попробовать...
Жаль, кактус не политым остался...
|
