I
Великий искус - литература: она может придать любому событию многозначительность, а величайшее - предать забвению. То есть она может менять акценты в истории, так что после не остается никакой возможности отыскать нить Ариадны. Надлом в истории России нашел воплощение в великой идеалистической литературе XIX века - до мельчайших и самых интимных подробностей. Толстовство - зародыш русской Реформации, достаточно мощный чтобы угадать в растоптанном великое; адогматичная религиозная мысль, Релизиозно-Философские общества… - Этого не было почти нигде, даже в Речи Посполитой, где надлом оказался закрыт, припорошен, а вся трагедия приобрела внешний вид.
Надлом в разных странах и в разных обстоятельствах находит различную форму выражения, порой вовсе несхожую. Существует один признак - сам надлом: упрощение и опустошение. Перелом развития. Как бабочка из гусеницы. Была гусеница (энергетический подъем, перегрев) - стало имаго. Через надлом. В этом смысле надлом характеризуется как событие даже в большей степени, чем все прочие фазы этногенеза: для кого-то - единовременное, для кого - постоянное возвращение к нерешенной за раз проблеме "взросления" и становления рациональности.
Надлом - государственность под вопросом, - государственность именно в старом, "гусеничном" смысле: Речь Посполита, Российская империя, Священная Римская империя. Выкукливаются же "Франция", "Англия", "Пруссия", "Россия". Суперэтнические системы, спаянные повышенной энергетикой, разваливаются, хотя прошлое единство еще долго может давать о себе знать.
Для Германии (толчок VIII века) фаза надлома обозначилась решением вопроса о Священной Римской империи: что сие? зачем? в какой форме? Золотая булла Карла IV (1356) об избрании императора курфюрстами (избирательными князьями), в общем-то, сделала шаг в нужном направлении. Император перестал быть единовластным самодержцем - абсолютным монархом (в том смысле, в каком были императорами Александр Македонский, Петр Первый и Наполеон). В 1438 году началась императорская династия Габсбургов, что с учетом их правления до 1918 года позволяет говорить о некой стабильности (значит, инерционности). Но Габсбурги - испанская династия, и испанцы - на тот момент столь же, если не более пассионарный народ - привнесли в историю Германии немало "смещений", искажений, что способствовало рецидиву надлома вплоть до XVII века!
Испанские Габсбурги в Империи стали основателями испанской католической химеры в центре Европы (даже не испанской, собственно говоря, потому что Испания на тот момент свой надлом еще не прошла и грезила Вселенскостью). Вершиной ее стала империя Карла V (1519-56), в которой "никогда не заходило Солнце". Большая пассионарность испанцев означала большую цельность натуры, большую тоталитарность и большую идеациональность - приверженность цельной тоталитарной религиозной культуре. Из несоразмерности миропредставлений родился конфликт, который вошел в историю под названием Реформация.
Зачастую Реформацию трактуют исключительно духовно и возвышенно: как явление культурогенеза - возвращение к истокам, критически обработанным мыслью идеалистической культуры, преодоление догм, основанных теми же истоками, но - в закрытую идеациональную эпоху…
Но вот вопрос: что придало Реформации такой исторический размах? Она явно выпадает из ряда чисто духовных явлений. - Нежелание проводить чужое миропонимание в жизнь, нежелание жить по чужим законам - вот подлинные истоки Реформации
. А энергичный протест всегда найдет глубокие идейные основания. Мартин Лютер - "отец" Реформации - стал и "отцом" Новой Германии. Перевод Библии на немецкий язык, формула нового мировоззрения, новая чувственно-рациональная религиозность - далеко не полный перечень его основных подвигов. Главным итогом Реформации стала политическая эмансипация Северной Германии (а заодно и многих других государств: Англии, Соединенных провинций, Скандинавии) - их отпадение от универсализма к себе.
Новая Германия (Северная, протестантская) завершила собой "гусеничное" развитие - стала имаго. Но рядом и по соседству с Новой Германией сохранилась Германия "старая", "гусеничная" - Империя, в которой к тому же сильна оставалась испанская составляющая. Эта Германия также нуждалась в собственной эмансипации. Но как еще велика была тяга к Универсуму!
Последним рецидивом надлома в Германии стала Тридцатилетняя война (1618-48) - ужасная, кровопролитная и изнуряющая, в которой очень скоро встала главная причина и основание: что такое Империя и может ли она такая быть? На волне первых побед император Фердинанд II совершил ужасную ошибку, которая привела в конце концов к поражению Империи в войне - принял Реституционный эдикт (1629), заставлявший протестантов сдать свои позиции католической церкви. Это возбудило такие силы в Германии, что Империя не выдержала натиска. Но для Фердинанда эдикт не был ошибкой: для него вера имела куда более важное значение, нежели государство. - Такое различие в принципах "ради чего все…"
По преодолению внешних препятствий (превращение внутригерманской межконфессиональной войны в общеевропейскую) и удовлетворению Франции и Швеции "гусеница"-таки окончательно трансформировалась в имаго. Подлинно инерция началась уже в ходе войны, с подписанием Пражского мира (1635), примирившего католиков и протестантов Германии. Уже то, что выход из изматывающей войны искался исключительно в юридической и дипломатической форме (мирный конгресс длился несколько лет, а заключительный документ состоял из 347 статей!), говорит о текущей инерции. А самим олицетворением инерции стал император Леопольд (правил 1658-1701), напрочь лишенный "жажды бурной деятельности", чем обеспечил возрождение Империи как технического союза.
В результате при сохранении единства языка и, отчасти, культуры (инерция суперэтнической общности) в рамках Империи образовались достаточно автономные государства: Бранденбург, Бавария, Саксония, Пфальц, Брауншвейг - и "Австрия" как собственно домен императора. Власть императора сохранилась полуноминальной. Осталось влияние авторитета (когда личность императора тому соответствовала), вокруг которого было возможно объединение в случае серьезной опасности (антифранцузские кампании на Рейне, войны с Османской империей). - Остались выгода, рациональный расчет - и очень мало высоких идей.
Самостоятельность же свою отдельные государи Германии закрепляли получением корон негерманских государств: курфюрст Ганновера стал королем Англии (1688), курфюрст Саксонии - Речи Посполитой (1696), а курфюрст Бранденбурга - Пруссии (1701). Так завершился надлом в Германии, объяв собой три столетия и оставив собственно инерции лишь полтора.
Тридцатилетняя война оставила глубокий отпечаток на теле Германии, главным образом - катастрофической убылью населения. Больнее всего война ударила по "низам" - по собственно народу, и самой войной, так как народ не имел оружия в руках и не мог себя защитить, и связанным с войной голодом, расстройством торговли. Тогда как наемные армии были и сыты за счет реквизиций и мародерства (это тогда родилась формула, приписываемая имперскому генералиссимусу А.Валленштейну: "война должна кормить войну"), и не сильно горели воинским азартом (в отличие от ополчения, наемники не заинтересованы в исходе войны), а сражения с определенного этапа приобрели "шахматный" тактический характер (угроза - меневр - отступление). Тем более сохранилось дворянство. -
Вот такая демографическая катастрофа, поразившая народ Германии - источник истории, имела следствием своеобразие инерционной фазы: отсутствие политического единства и "феодальную раздробленность". Конфессиональная рознь католической Южной Германии и протестантской Северной усугубляла проблему. Даже в таких важных вопросах, как сопротивление французской экспансии на Рейне, то один то другой немецкий князь выступал с собственным мнением, а военные контингенты не всегда получали единоначалие. Результатом стала аннексия и "офранцуживание" Лотарингии и Эльзаса. Только поражение от Наполеона, имевшее причиной в значительной степени отсутствие единства, всколыхнуло народ. Война 1813-14 годов получила наименование Освободительной. В пределах этого же поколения выдвинулась было и идея восстановления Общегерманской Империи (1848) , но конфессиональное (и мировоззренческое) различие Северной и Южной Германий не позволило тогда свершиться объединению. Наличие двух центров (Австрии и Пруссии) явно мешало заданию единого ритма. Оттого война за объединение Германии во второй половине XIX века приобрела характер Немецкой войны (1866). А после поражения европейского гегемона - Франции объединение Германии (с нарочитым исключением Австрии) получило завершение в виде Империи (1871).
Драма германской истории, однако, заключалась в том, что победа объединительной тенденции - главное событие инерционной фазы этногенеза, стала одновременно ее финалом. Грядущий ХХ век, буквально в следующем поколении, явил все ужасы обскурации: политическое банкротство Вильгельма II, поражение в Первой мировой войне и крах Империи (1918), революцию 1923 года и, наконец, национал-социализм как эталон "помрачнения" сознания народа - знак эпохи.
* * * *
Удивительно: "вселенскость" проявляется порой исподволь, скрываясь в самом приземленном, невозвышенном - словно проявление настоятельной потребности оправдаться перед лицом Вечности! Вероисповедание, даже самое что ни на есть реформаторское, не "кафоличное", разводит людей по разные стороны баррикад, то есть остается самодовлеющим, оправдывает само себя.
Тридцатилетняя война, Швеция, протестантизм - под знамена Густава Адольфа становятся практически все протестанты Германии (1630). Шведы одерживают одну победу за другой, но далеко не только своими собственными силами. В итоге войны Северная Германия получила религиозные свободы, но уступила Швеции устья всех немецких рек (Померанию, Бремен и Верден), и таким образом - мировую торговлю. Потребовалось полстолетие войн, прежде чем Северная Германия освободила прямые выходы к Балтике и мировому рынку. Но уже никогда не стала морской державой и всегда чувствовала себя обделенной колониями.
Швеция же, достигнув максимального расширения и могущества к концу Тридцатилетней войны (1648), оказалась не в силах защитить все свои благоприобретения перед лицом ополчившейся против нее почти всей Европы. В двух Северных войнах (1655-60 и 1700-21) она явила миру двух сверхэнергичных и талантливых военачальников (Карла Х Густава и Карла XII), но ее претензии явным образом вошли в противоречие с материальными ресурсами, людскими и природными. В итоге шведы ушли из континентальной Европы (окончательно - после Венского конгресса 1815 года), и хотя продолжали претендовать на роль регионарной сверхдержавы, например, нападая на Россию в 1741 и 1788 годах, вершин достичь уже не смогли. В эпоху приземления запросов и интересов, не имея возможности аккумулировать чужую энергетику в счет "кафоличности", рассчитывая только на свои силы, Швеция явно уступала более состоятельным странам и заняла место в общем ряду обычных стран.
Что такое ЦЕРКОВЬ как исторический феномен? Что позволило Швеции, подхватив знамя германского протестантизма, аккумулировать даже генетически чуждую энергию и добиться полуевропейской гегемонии на сто лет вперед? Имеет смысл повториться: "Абсолютное значение силы еще ничего не значит. Многое зависит от выбора доминанты - мотивации поведения, целеполагания - куда будет направлен вектор силы. Вместо борьбы с сильным противником можно попытаться сделать его своим другом, одарив или внедрив в него собственные ценности…" ("Книга Царств", 1995).
Военная служба - это сила. Но есть другая, не менее важная задача - пестование вектора, оберегание его в чистоте и непорочности, дабы не мог противник в войне воспользоваться моральным перевесом. Как много значит боевой дух и настрой, об этом говорит вся военная история. И религия всегда играла здесь первенствующую роль.
"Мир истины" и "мир факта" - развел О.Шпенглер церковь и власть, которая олицетворялась вооруженной силой. Но в условиях единства и гармонии мира такое разделение может быть только внешним, условным. По меньшей мере, у них должен быть один источник и фундамент. Исторически воины-цари и князья нередко бросали "мир" чтобы уйти в монастырь, а церковные деятели участвовали в мирских делах поболе иных мирян. Широко известен спор между иосифлянами и нестяжателями в Русской церкви (XVI век). - Спор по сути о роли и месте Церкви и обществе: над обществом, "иного рода", идеально-духовная организация, подающий личный пример и действующая исключительно силой авторитета (нестяжатели) или опирающаяся на авторитет силы, для чего нужно влияние, деньги, вотчины (иосифляне). Больше импронируют, конечно, нестяжатели, но победу в истории одержали иосифляне, потому что именно они - в истории, в "мире факта".
Потому что истину нельзя трактовать исключительно идеально и объективно. Истина всегда конкретна, фактична, значит субъективна. Церковь - исторический, а не чисто духовный феномен. В той борьбе, что разворачивалась внутри и вокруг церквей, в той роли что играет Церковь в истории - угадывается участие в истории. Ни одна реформа в Церкви не проходила безболезненно и бескровно. Так же как любая смена конфессии оставляла тяжелый след на теле народном. Нам ли в Беларуси не знать того?! Едва ли не каждый век церкви насильно захватывались иными конфессиями, которые исторически оказывались на высоте (сначала униаты захватывали православные храмы, а спустя столетие-другое православные священники изгоняли униатов). И власть свою каждый новый правитель закреплял конфессионально.
Конфессиональный разброд - это преддверие крушения по причине бессилия. Власть, которая всегда претендует на божественное помазание (даже демократия базируется на "обожествлении" народа), в условиях конфессионального разброда в лучшем случае уважается (если есть сила), но уже не воспринимается своей, ради которой можно жить отдать (Иван Сусанин).
Европа эпохи становления и расцвета суперэтноса (XI-XIII века) явила нам чудовищную политическую раздробленность - и в то же время единство, которое на тысячелетие вперед позволило говорить о единой Европе. Единственной объединяющей силой была Церковь - но что это была за сила!
Крушение суперэтноса и обособление европейских наций манифестировалось распадом вектора - Реформацией, ее распространением и увеличением ее разнообразия. В итоге едва ли не каждая европейская нация стала веровать в Христа по-своему. А всякое восстание и освобождение "малой" нации от влияния "большой" приобретало конфессиональный характер, вплоть до XVIII века - века религиозного безразличия и толерантности. Сама же Швеция здесь и пример - таково было ее освобождение от Дании (XVI век).
Оттого не сложилась идея Протестантской Империи - Реформация отражала как раз "антивселенскость", чтобы самому протестантизму состояться в качестве "вселенскости".
* * * *
Франция (как и Германия, дитя "толчка" VIII века) решила свои проблемы почти за один раз: из Столетней войны (1337-1453) она вышла с пониманием что такое - Франция. В легендарной истории ее основательницей стала "Орлеанская дева" - Жанна д,Арк. Далее Луи XI (правил 1461-83) провозгласил: "одна вера, один закон, один король", к королевскому домену (собственно Франции) были присоединены Бургундия, Пикардия, Ниверле, Прованс и Бретань, и с того времени "Франция" на протяжении трех столетий (длительность инерционной фазы) больше не становилась как проблема.
Однако выйдя из надлома (Столетней войны) с пониманием "что такое Франция", она сохранила множество достаточно разнородных элементов - субэтносов: кельтскую Бретань, Бургундию, баскский Юго-Запад (Гиень, Гасконь), Лангредок, - и в то же время сохранила приверженность "кафоличности" - универсализму. Как и в Германии, проявлением эмансипации стала Реформация. Учитывая национальные особенности, здесь получила распространение другая ветвь Реформации - кальвинизм (последователи Кальвина стали называться гугенотами). Оплотом Реформации стали окраины.
Религия - индикатор. Под маркой "Религиозной" (гугенотской) войны скрывалась борьба за эмансипацию провинций против "вселенскости". Война за эмансипацию в Германии привела к фактическому распаду Империи и выделению из нее самостоятельных государственных образований. - Во Франции своеобразие истории вознесло на королевский престол Генриха Наваррского - одного из вождей гугенотов и выходца из Беарна - с Юго-Запада. Кому как не ему удалось бы примирить разнообразие Франции? Его политическое чутье и такт помогло зарастить страшную рану на теле нации и государства. При том что самые непримиримые противники, как гугеноты, так и лидеры Католической Лиги, сгинули в огне кровавой гражданской войны. Генрих IV оставил после себя словно прежнюю единую Францию. - Прежнюю, да не прежнюю: без вселенских притязаний, веротерпимую - почти на столетие! - во время которого неторопливо, но настойчиво удалось привести французов к единому знаменателю.
Удивительно: гугеноты во Франции составляли менее 10 % населения, но религиозный вопрос оставался на повестке дня долое время. Причем он был актуален с двух сторон: что делать с инакомыслием, во-первых, и как обуздать крайнюю католическую партию, требующую реванша и возврата к "вселенскости", во-вторых.
Главную роль в политике приведения к единому знаменателю сыграли Луи XIII и его первый министр Ришелье. Взятие и разрушение протестантских крепостей (Ла-Рошели, Монпелье, Монтобана) лишили гугенотов военной и политической автономии. Но те же гугеноты неоднократно бывали прощены и немало способствовали возвышению и укреплению позиций Франции в Европе. Франция здесь выступала как единое государство. Гугеноты оказались особенно полезны в войнах с Испанией и Империей - оплотами католичества в Европе. Французское правительство обвиняли даже в "потворстве" еретикам, которых оно "натравливало на единоверцев - испанцев и австрийцев. Эти обвинения усилились после того как Франция поддержала Швецию - оплот протестантизма в Тридцатилетней войне. Но Луи XIII и Ришелье - правоверные католики уже были достаточно рациональны, что отличать собственные интересы от вселенских.
А Луи XIV просто отменил Нантский эдикт, дававший возможность гугенотам сохранять свое отличие. Очевидно, система была уже достаточно устойчива и однородна, чтобы терпеть инакомыслие без нужды.
Отмена Нантского эдикта произошла в преддверии большой европейской войны (за Пфальцское наследство, 1688-97): Луи XIV нуждался в конфессиональном однообразии, отсутствиии внутренних врагов и агентов влияния. Но уже в ходе следующей войны за европейский передел (за Испанское наследство, 1701-14) протестанты Лангредока ("камизары") потребовали отвлечения значительных сил и средств на усмирение. "Французы ли они?" - как воспринимали они себя, когда "вся нация" напряглась в борьбе с половиной Европы? А что ощущали жители Савойи, которая стала ареной нескольких военных кампаний? Не следует обольщаться их "французскостью", как и "французскостью" корсиканцев. Край, который становится жертвой большой политики - страдательная сторона истории. Редко когда представители его элиты могут принимать самостоятельные решения себе и краю на благо. Чаще они разводятся по разные стороны уже возведенных баррикад в условиях нарастающей перед войной полярности, конфессиональной и политической. Причем пристрастия расколотой элиты чаще всего случайны и субъективно-личностны. Евгений Савойский - выдающийся австрийский полководец и генералиссимус вполне мог сражаться на французской стороне и обеспечить присоединение Савойи к французской короне на столетие раньше Наполеона. Но что здесь интересно: не так уж велика разница для обывателя, какая страна присоединила к себе его край! Он переживет многое в истории (если не падет жертвой обстоятельств). Тем более что в те далекие времена люди служили не Родине, а государю. Обыватель выгонялся на поле брани с оружием в руках отнюдь не идеями, а принуждением, хорошо если закамуфлированным. Доистрический уклад бытия по сути уплачивал барщину и оброк истории. При этом власть была чуждой что "своим", что "чужим". В условиях жесткой сословной границы она вовсе не была "народной" и не представляла себя таковой. "Французы" - это подданные Людовиков, не более. Гораздо позже они стали французами в нашем теперешнем понимании. Но для этого следовало разрушить сословные перегородки и основательно "перемешать" народ.
И мы бы пережили бы и "полонизацию" и говорили бы на польском языке и были бы католиками или униатами; пережили бы и русификацию и были бы теми кто мы есть сейчас - православными по-русски говорящими белорусами; пережили бы и германскую оккупацию, что в Первую мировую войну, что во Вторую. - Мы, как обыватели, это бы пережили и снесли. Только история в нас заставляет поднимать голову и искать и строить свой мир. Внутренняя сила и энергия не позволяет пассивно воспринимать окружающее с его претензиями на наше тело и нашу душу. А так можно понять и ответ наших предков века XIII: "Отчего мы должны?.."
* * * *
Англия в последние два тысячелетия представила истории три совсем различных государства: первое - кельтское, завоеванное Римом в фазе надлома и пережившее инерцию под его властью. В фазе обскурации кельты явили, как принято, непростительную беспечность, пригласив в качестве воинской дружины англов и саксов. - На этом история кельтской Британии завершилась, кельты были в массе своей истреблены, а прочие вытеснены в Уэльс и Корнуолл.
Второе - англо-саксонское государство - одно из государств "саксонской" пассионарности, совпадающее по фазам развития с континентальными саксами, франками, а также славянами. В IX-XI веках они переживали инерцию и в 1066 году (со второй попытки) были завоеваны Вильгельмом, герцогом Нормандским.
Вильгельм Завоеватель основал третье государство, "норманнское" - генетически норвежское, но культурно эти норманны уже давно офранцузились, так что Англия оказалась одним из государств французского суперэтноса. Именно этот французский суперэтнос пережил надлом в Столетнюю войну (1337-1453) и раскололся на самостоятельные платформы, из которых одни пошли далее своим путем (Англия, Франция), а другие были аннексированы и потеряли самостоятельность и в конце концов самобытность(Бургундия).
Одна земля не позволяет прокормить два народа, поэтому войны за территорию всегда носят истребительный характер; так англо-саксы истребляли кельтов (VI век). Таковы даже современные войны за землю (резня армян турками в 1915 году и этнические чистки в Югославии). Но в XI веке норманнам не было нужды истреблять англо-саксов - они подчинили себе Англию с ее населением, надстроились над ней. А это значило совсем иную термодинамику, иное движение энергии - соответственно, иную историю. Смешение народов привело к появлению своеобразной Англии, во-первых, и смещению фаз этногенеза, во-вторых.
Спокойные триста лет инерционного развития Англии отсчитываются от времен революции XVII века (1640-60) и достигают буквально наших дней. Началом инерции стала "мягкая" реставрация Стюартов в 1660 году, продолжением - "Славная революция" 1688 года, участие в европейских делах, для чего Англия в каждом веке делегировала истории одного выдающегося представителя: Мальборо - в XVIII веке, Веллингтона - в XIX веке и Джона Черчилля Мальборо - в ХХ. Наиболее активные пассионарии искали приложения своим силам где угодно - в Новом Свете, в колониальных войнах, на службах иных государств, - но не находили места в "доброй старой Англии". Нигда на протяжении этих трехсот лет не видели мы кровавых внутрианглийских событий. Напротив, видим "устойчивое развитие", преобладание "англо-саксонской" культуры и как-будто отсутствие фатальных проблем: на каждый исторический вызов Великобритания и США находят рациональный ответ.
Зная "маршрут" и видя "запаздывание" Англии к общеевропейской истории в двести лет, можно прогнозировать, конечно, начало фазы обскурации. Но здесь не место и не время обсуждать эту проблему. Место и время - ответить на вопрос: что нового привнесено в исторический опыт угасающей энегетикой?
До определенного момента в истории развитие экономики вовсе не играло центральной роли. Были важны пассионарность народа, его способность к войне - к захвату чужих территорий и защите своих. Развитие производительных сил повсеместно было примерно равным, а экономический расцвет и упадок больше определялись вовлечением в войны, чем собственно экономической политикой.
Рубеж XVI-XVII веков явил НОВОЕ ВРЕМЯ: зарождение капитализма, движение частной собственности, до того - весьма неразвитого инструмента, равно как и денег, и банков. Итогом стало современное индустриальное и даже постиндустриальное общество, глобализация экономики и научно-технический прогресс. Мир, кроме энергетического, получил как-будто дополнительное экономическое измерение. - Все это требует своего объяснения и осмысления.
Ведь и при феодализме были деньги, была частная собственность. Но основным укладом была частная собственность на землю, причем не "свободная", а привязанная к титулу, который определял место в социальной иерархии. Земля отчуждалась только вместе с титулом, что означало смену или падение сеньора. - Капитализм открыл общество, где частная собственность стала всеобъемлющей, потеряла связь с землей. Сама земля стала объектом купли-продажи, то есть товаром. При этом она потеряла сакральность и свойство кормилицы. Еще бы, ведь в условиях набирающего силу мануфактурного производства земля - не единственный, а скоро - и не главный источник существования. -
Так стало общество, требующее отчуждения (для продажи) всего и вся - и земли, и положения, и труда, и интеллекта (это потребовало теперь принятия законов об авторском праве). Требовались свобода, отсутствие гарантированности, полное и беспрепятственное движение денег, труда, земли и товаров, - через ломку прежних структур, через Французскую революцию - к тому классическому капитализму, каковой описал К.Маркс и какой остался лишь в теории, но которого уже больше нет.
Интимный механизм развития капитализма можно представить себе так: в XVI-XVII веках - в эпоху чувственно-рационального мировосприятия - в условиях сословных перегородок по нижнюю их сторону накапливалась энергия, которая не могла претвориться никуда, кроме как в экономику - в "жизнедеятельность". Ибо военное дело было делом дворянским, а экономика - единственно тогда автономная сфера. Она также требовала энергичности, как и военная и богословская, но несколько иных качеств, редко экстремальных (жертвенности, стремления к идеалам), которых в фазе инерции недостаточно. Зато здесь востребуются и гармоничная личность, и мало-мальская энергичность.
Видимо, именно такой вектор развития дал своеобразное общество Нового Времени - общество бурлящее, как в джунглях, жестоко и бессердечно разводящее людей на удачливых и аутсайдеров. Отсутствие внешних преград - внеевропейских вторжений в Европу (агрессия турок-османов в 1664 году была остановлена в Венгрии силами почти всей Западной Европы, а в 1683 году под Веной их новое вторжение отбили только благодаря участию польско-литовской армии Яна Собесского) дало этногенезу проявиться во всех своих фазах практически без значительных смещений. Островная Англия оказалась в еще более "тепличных" условиях. Действительно, кроме турок, против которых ополчился весь Христианский мир (включая Россию), никто не угрожал внутриевропейскому устройству. А собственные европейские войны (весьма кровавые) не меняли европейских же принципов государственно-экономического устройства, зато отвлекали монархов и дворян от занятий хозяйством.
Немаловажен был приток золота из Американских владений Испании (XVI век), после чего Европа, до того бедная сравнительно богатейших империй Азии, резко поднялась в первоначальном капитале, а Испания, получившая первые и самые значительные золотые и серебряные вливания, несла европейскую гегемонию до середины XVII века и немало оставила своих денег в Европе.
Экономический взлет в Европе - суть видимая энергетика. Созданная же структура позволила пользоваться ею при упадке одних наций и преобладании других. - Она сама стала полем, но не предметом борьбы. В уже созданную экономическую структуру вливалась все новая энергетика, усложняя и расширяя ее. Даже войны не колебали ее, ибо востребовали ее же продукты. А разрушенная экономика какого-либо края легко, даже с технологическим превосходством, регенировала из других мест и из собственных сохранившихся точек роста: знаний и умений менеджеров, инженеров и рабочих.
Экономика - сфера, где можно преодолеть даже обскурацию, так как обскурация сама востребует ее плоды, оттого может лишь "придушить" ее, но не "удушить" окончательно (Гитлер). В то же время экономика - прекрасная сфера для сохранившейся энергетики приложить свои силы и знания.
Только подлинное иноземство грозит экономике - современная исламская энергичность яывляется полным антиподом западной цивилизации, в том числе принципов экономической деятельности. Но уже в силу нужды в отдельных технологиях она должна обращаться к плодам западной цивилизации - экономике, как за деньгами, так и за товаром.
Таким образом, рынок в нынешнем "расширенном" виде - явление историческое, но вряд ли его ждет падение вместе с цивилизацией, его породившей. Как "римское" право, он останется заветом увядающей цивилизации, ее вкладом в мировую историю. Вот только иные культуры привнесут в него новые побуждения, новую этику, откроют новые горизонты.
II
Россия - ровесница ВКЛ, но те же фазы этногенеза, только чуть смещенные по времени (на 3-4 поколения позже), она переживала в иной форме. Не было в истории ВКЛ такой тирании, как во времена Иоанна Грозного или Петра Великого , так же как в истории России такого "феодализма" и самостоятельных "панств", "магдебургского права" и противостояния городов и феодалов, как в Речи Посполитой. Похоже, иное происхождение государств, иные источники культуры и традиций, иная энергетическая подпитка обусловили существенную разницу. И в первую очередь, речь должна идти о своеобразной социальной структуре России.
Это была не обычная сословная монархия, а некое "народное самодержавие": опорой царю и его "администрации" были не столько бояре (позже - дворяне); как раз бояре по логике фазы перегрева этногенеза весьма ревностно относились к царскому всевластию, сами претендовали на участие в управлении и стремились ограничить монарха. Более эффективной опорой власти был "простой" народ, который воспринимал царя своим заступником от боярского самодурства. Царь был не просто одним из крупнейших феодалов и совсем не был первым среди равных - благодаря народной поддержке он был действительно самодержцем.
Впервые эта коллизия проявилась явно во времена Иоанна Грозного - как раз когда Россия входила в первый пик перегрева. В пору младенчества государя оформилась было олигархическая модель власти ("Семибоярщина", Дума). Но как только юный царь возмужал, он легко сломал прежнюю структуру и вернул себе все полномочия, настолько неограниченные, что они позволили ему беспрепятственно устроить геноцид над собственным пассионарным народом. (Кровопролитие оказалось инструментом усмирения пассинариев фазы перегрева: мы видим в ВКЛ "парламент" и "шляхетские вольности", в Московии - горы трупов и головешки сожженых царем собственных же городов и предместий.)
И позже, когда аристократия заявляла свои права на управление, царь обращался к "простому" народу и быстро расставлял акценты "кто есть кто". Причем боярство - слой сложных и энергичных людей, оно никогда не отличалось единством интересов и действий, поэтому царь всегда находил поддержку в его среде, сталкивая одних бояр с другими.
Очень эффективным орудием власти было сексотство челяди и крепостных, писавших доносы на своих хозяев об их мнимых и реальных заговорах. Нередко доносы писались не за награду (деньги, волю для крепостных), а "за идею" - свидетельство отчуждения между привилегированным и угнетенным сословиями. С.Л.Франк писал позже: "…русские народные массы никогда не понимали объективных оснований господства над ними "барина", ненавидели его и чувствовали себя обездоленными. Это была не одна лишь "классовая" ненависть, классовая рознь подкреплялась еще гораздо более глубоким чувством культурно-бытовой отчужденности…"
Когда место царя занимал один из бояр (Борис Годунов, Василий Шуйский), это нисколько не помогало ему укрепиться: власть оставалась для народа чужой, узурпированной. Боярам во власти не хватало харизмы - мистического отчуждения от слоя, из которого они вышли, и близости "простому" народу. Только избранный в 1613 году на царство Романов соответствовал народным представлениям - возможно, в силу усталости, энергетического упадка после Смуты. Но очень быстро Романовы ушли от своей корпоративной принадлежности, а уже с начала XVIII века матримониальная политика полностью обособила царя-императора и дворянство.
Обособлению самодержца способствовало и постоянное увеличение числа бояр-дворян за счет инкорпорации в него инородческой знати. Едва ли не большая часть русской аристократии - нерусского происхождения: монголо-татарского, литовского, кавказского, позже - европейского. Царь возвышался над неофитами как нечто неизменное, исконно русское, даже когда перестал быть русским по крови.
Такая треугольная социальная структура обладала чрезвычайной устойчивостью и регенерировала после, казалось, самых фатальных событий. Романовы, часто обязанные царским венцом своему окружению, вовсе не вели себя как должники; приглашенная в 1730 году в императрицы Анна Иоанновна разорвала составленные для нее дворянской верхушкой ограничительные "Кондиции"; возведенные на престол штыками гвардии и заговорами дворян Елизавета Петровна (1741) и Екатерина II (1762) также правили вполне "самодержно", без особых уступок дворянству как слою, а не отдельным личностям. Лавируя между двух опор своей власти, царь в итоге мог проводить собственную политическую линию. Этому требовалось соответствовать; явное "предательство" одной из сторон грозило гибелью монарху (Павел I). В свою очередь, для самых зарвавшихся аристократов всегда маячил фантом крестьянского восстания, которое - вот русский феномен! - приобретало вид самозванства.
С упадком собственно дворянства (с середины XIX века) структура общества нимало не изменилась. Место дворянства - энергичных и сложных людей - начали занимать разночинцы (М.М.Сперанский), а из смешения старых и новых пассионарных элементов на рубеже XIX-XX веков сформировалась русская интеллигенция. Разрыв интеллигенции и "простого" народа, о котором болело российское общество того времени и которое ищет объяснения посейчас, таким образом, не историческая драма, случайность или злая воля, а инерция вековечной общественно-политической структуры. Драма оказалась в потере интеллигенций поведенческого стереотипа служения власти (не народу, ибо народ в истории всегда имеет сословное строение), в ее фрондерстве, с одной стороны; в бурлении энергетики в среде "простого" народа (вовсе не "простого", просто он не может поднять голову от тягот и забот бытия), с другой; а на вершине - потеря властью, именно Николаем II, технологии властвования, весьма сложной, но которой прекрасно владел его отец Александр III.
Русская Смута ХХ века развязала вековой антагонизм "простого" народа и людей сложных - угасающего дворянства и интеллигенции. Результатом стала кровавая бойня и резкое "опрощение" государства: регресс его до элементарной структуры "властители"-"подчиненные". Но традиция "треугольного" государства оказалась настолько сильна, что оно возродилось после всех перипетий революции и гражданской войны. Уже при Сталине была возрождена "трудовая интеллигенция", которая спустя одно-два поколения вернула себе привилегированное положение и возможность участия во власти. "Сословной" перегородкой "простых" людей и интеллигенции стало служить высшее образование. Вскорости интеллигенцию стало отличать корпоративность, обособленный характер интеллигенции подчеркивался тенденцией к эндогамии и образованию династий. Интеллигенция воспроизвела даже "дворянские" претензии к власти: фрондерством, письмом Г.Померанца XXIII съезду КПСС о создании некоего "Интеллигентского центра", который бы давал советы руководству, и действительным созданием механизма советников при Отделах ЦК КПСС.
Устойчивость послесталинской советской системы обусловливалась извечным антагонизмом "простоты" и "сложности", особенно ярким по причине "свежести" разделения обоих сословий. Власть при этом, как правило, принимала сторону "простоты". Союз власти и "простоты" (неквалифицированного труда) прекрасно описал в 1987 году Г.Лисичкин. Удивительно, но он, похоже, не сильно изменился в России и оказался законсервированным и востребованным у нас в Беларуси. Успех А.Г.Лукашенко во многом определяется опорой на "простой" народ, который он натравливает на интеллигенцию: это интеллигенция проповедовала национальные принципы построения нового белорусского государства и едва не привела к конфронтации с Россией; это интеллигентские профессора ввергли страну в кризис, способствовали его разворовыванию и закабалению; это интеллигенты не хотят добросовестно трудиться в медицине, образовании, на производстве за те деньги, которые может предложить небогатый народ. - Эффект от такой пропаганды весьма велик, а потенциал ее неисчерпаем, ибо питается парадоксом: чем сложнее окружающий мир и применяемые в нем технологии, тем устойчивее система, так как она отталкивается от сложности и оснуется реакцией "простоты" на недоступный ее пониманию профессионализм.
"Простота" обращается к власти как к последней защите от "сложности" окружающего мира. Поэтому-то позиция "чем хуже, тем лучше" не может привести к смене системы: как раз от "плохо" и ищет "простота" спасения в патерналистском политическом центре. И никакой рациональной критикой харизму власти не поколебать. Переменной является только личность, а не функция, но и она меняется по законам смены харизмы.
Глупо сетовать на иррациональную наивность "простых" людей - это их отличительная черта от сложности. Уповать приходится на личность властителя, который либо ищет перспективные пути развития и оттого должен опереться на "сложность", призвать ее к службе, либо не способен осознать стоящие перед государством задачи и только стравливает "простоту" и "сложность" себе на забаву. - Исходом таких забав бывает пустошь.
* * * *
Российскую власть всегда отличала автономность. И хотя она вынуждена была учитывать интересы как боярства-дворянства-интеллигенции, так и "простого" народа, в большей степени сдерживающие начала находились внутри нее. Это особенно очевидно, когда сдерживающих начал оказывалось недостаточно и власть действовала скорее деструктивно, нежели конструктивно.
Это же отличало власть советской эпохи - сохранился ее автономный характер, мистическая отстраненность и закрытость снизу (хотя в этот период власть рекрутировалась из общей массы народа - через комсомол). Механизм отбора во власть был так сложен и многоступенчат, что отбираемые уже не были представителями "простого" народа или интеллигенции. Буквально со школьной скамьи шел отбор "актива" от инертного большинства. "Актив" должен был проявить силу воли, умение и желание руководить - "управлять массами". Только прошедшие комсомольскую школу попадали во власть. Неудивительно, что нынешние властители в большинстве своем - вчерашняя комсомольская номенклатура. "Простые" люди и интеллигенты не удержались во власти - они оказались слишком чужеродными для нее элементами (С.Шушкевич, А.Собчак, Г.Попов): не имели ни ее поведенческого стереотипа, ни нужных связей.
Но данная устойчивость имела только внутренний характер. Мировая претензия и жажда перспективы предъявляли другие требования. Вопрос соответствия статусу европейской (позже - мировой) сверхдержавы вставал перед Россией в начале Северной войны (Нарвское поражение 1700 года), после проигранной Восточной (Крымской) войны 1853-56 годов и в конце XIX - начале ХХ века, когда встали специфические проблемы ускорения развития капитализма, в том числе отчуждения земли и повышения производительности труда. Усилиями Д.И.Менделеева, С.Ю.Витте и П.А.Столыпина Россия немало продвинулась в этом направлении. Но окончательно проблема была решена революцией 1917 года - отчуждением земли (но не в частную собственность), повышением производительности труда и индустриализацией. Только противоположный идеологический вектор обусловил итоговую неудачу: уродливость "капитализма" и регрессию к феодальному крепостничеству.
Во второй половине ХХ века возникли новые вызовы: наметилось технологическое отставание СССР от США и западной цивилизации. Ускорение научно-технического прогресса оставляло за бортом СССР, где сложившийся экономический уклад не в полной мере (в силу идеологической ограниченности) использовал людской потенциал. Казалось, СССР всюду успевает - и в сфере атомной энергетики, и в освоении космоса и ракетных технологиях. Но каждый новый шаг давался со все большим трудом, требовал несоразмерных усилий. Новые технологические задачи (компьютерная техника, программа "звездных войн") вкупе с непредвиденными расходами на войну в Афганистане привели к острому политико-экономическому кризису. Возникла угроза выпадения СССР из ряда сверхдержав.
Устойчивый социальный "треугольник" исключал возможность общественно-экономических изменений помимо существующей власти. Власть выдвинула вперед М.С.Горбачева - помнится, светлое пятно на фоне предшествующих геронтократов. Он был поставлен у руля как наиболее динамичный лидер, способный обеспечить нужный темп развития. Начавшиеся в 1985 году реформы призваны были перераспределить силы и догнать передовые страны в технологическом плане. Именно поэтому первым лозунгом перестройки стало УСКОРЕНИЕ научно-технического прогресса. Но далеко не всеми даже в руководстве страны "ускорение" понималось как качественный скачок, далеко не все поняли, ЧТО требуется от перестройки, ЧТО требуется "ускорять". Система уже не была столь требовательна к себе как в сталинские времена, руководители не были готовы высечь самих себя, а "красные директора" стали слишком самодовольны и самодостаточны, чтобы ориентироваться на сверхзадачи. Структура, главным мотивом к развитию которой было насилие и принуждение со стороны осознающей (пусть извращенно) перспективы элиты, утратила жесткость, а с ней и мотив; развитие сменилось стагнацией.
Так стало ясно, что никакое ускорение в рамках сложившегося уклада невозможно. Сам Горбачев не был поклонником сталинской системы, то есть не мог проводить перестройку "железом и кровью". Только экономическая свобода, развязывание энергетики - деловой инициативы, а также (немаловажно!) - уступка США в геополитическом противостоянии, давали шансы получить доступ к современным технологиям, освоить их и сформировать новую экономическую систему с надлежащим коэффициентом полезного действия.
Если бы Горбачев и Ко сразу знали модель, к которой следовало стремиться, можно было бы прекрасно спланировать весь механизм перестройки и рассчитать цену в лучших традициях "социальной инженерии". Нам явили бы новую в истории оригинальную социально-экономическую модель. Но что политическая элита коммунистических времен знала об обществе? Да и центр власти вовсе не был един в понимании целей и методов. Так получилось, что все структуры власти и сами планы оказались мельче масштаба решаемых задач. Власть разрывалась между имперскими идеями, "вселенскостью" ("коммунизмом") и рациональными требованиями модернизации. Горбачев-самодержец был достаточно гибок, в силу опыта партаппаратчика постоянно держал в поле зрения одно неизменное - собственную власть. Но и он не смог переступить через идею СССР - на чем у него и отобрали власть в Беловежской пуще.
Зато перестройка возбудила массу долгожданных чаяний, связанных с собственностью - от министерских верхов до крестьянина, спекулянта, уголовного авторитета. ЭТА составляющая была востребована поистине широкими массами. ЭТО давление на власть обусловило необратимость процесса, наряду с регионарными элитами, допущенными к собственным пирогам. ЭТИ силы стали движущими, когда власть стала тормозить перестройку. С неудачей путча ГКЧП в августе 1991 года путь назад, к прежнему всевластию центра, был отрезан. Но проигрыш путча означил падение Империи, которую больше нечем было удерживать. Так перестройка (1985-91) оказалась завершающим актом российского надлома. В ней были осознаны собственно российские интересы, менее вселенские, более рациональные. - Бабочка превратилась в имаго.
"Регионализация" и "отраслевизация" привела к тяжелому экономическому регрессу - до самых основ, до земли, до сырья. Землю не отдали, а сырье поделили - в России появились новые сильные самостоятельные элиты: аграрная и компрадорская буржуазии (то есть капитал, получающий прибыль из посредничества между сырьевыми ресурсами страны и мировым рынком). Аграрное и сырьевые лобби стали самыми экономически влиятельными силами, которые способны были диктовать условия власти. Но что это за условия? Разве стратегические интересы государства совпадали с их интересами? А как же технологический прорыв, ускорение НТР? Власть, мечтавшая о сохранении статуса сверхдержавы, обязана была дистанцироваться от сырьевых и аграрного лобби.
С другой стороны, последние 10-15 лет оставили тяжелый след в народном сознании. Жестокая цена реформ, чувство "заброшенности" и незащищенности толкнули аутсайдеров (а их обычно больше удачливых) в объятия власти. Власти настоятельно рекомендовали воскресить патерналистский стереотип и воспроизвести прежний "треугольник". - Так власть нашла опору в противостоянии сильному энергичному давлению. Прямые, равные и тайные выборы в этом смысле оказались только на руку. Под лозунгом проведения социальной политики власть оставила за собой рычаги управления экономикой, а значит, способна теперь самостоятельно определять стратегию развития.
Устойчивость новой (старой) структуры будет определяться умением власти лавировать между простотой и сложностью, благо, технология эта разработана досконально. Слабое звено системы - смена лидера, передача власти. Здесь возможно закрепление демократической традиции мирной смены президента и правительства, соответственно, конституирование механизма ответственности. Но ключом к демократии является не разделение властей, не что-либо иное, а неотчуждаемое право местного самоуправления - чего никогда не было на Руси. А без него слишком легко разрушаются преграды к тоталитаризму.
* * * *
Российская империя пережила надлом с минимальными территориальными потерями. Утрачены явные иноземства: Казахская степь, Средняя Азия, Закавказье, Прибалтика и осколки ВКЛ - Украина и Беларусь. Но вот вопрос: сохранится ли и в какой форме современная Российская Федерация? То что она не вечна - понятно. - Когда? В какой форме?
РФ - уже не империя, или по меньшей мере, империя в стиле поздней Священной Римской: система сдержек и противовесов ее субъектов вокруг авторитета, все более лишающегося реальной власти. Такая система может быть устойчивой и слабеть постепенно, почти незаметно. Политический гений может даже придать ей блеск на пару столетий. А может - периодически сотрясаться катастрофами, если кого-нибудь из Президентов обуяет вдруг жажда бурной деятельности.
История не закончилась, она продолжается. На границах России уже сформированы новые исторические вызовы - именно перед лицом таких вызовов происходит сокращение и умаление великих держав, будь то Рим, Византия или "монголосфера". Конечно, сложно среди мировой мозаики найти-нащупать нити истории. Вот две: Чечня и Афганистан - дети пассионарного толчка XVI века (начало переселения чеченцев в долины Терека, Сунжи и Аргуна и зарождение "феодальных" отношений), проявившие явно свою повышенную энергичность в веке XVIII (Афганистан Ахмад-Шаха Дуррани +1773 и начало бурления Кавказа с восстания Ушурма 1785).
Россия столкнулась с пассионарностью Афганистана в конце ХХ века, когда влезла в чужую историю и поучаствовала в чужой гражданской войне. Российское вмешательство вряд ли стало определяющим: оно никому не могло помочь, - но и мало навредило: внутренняя энергетика этой войны намного превышает все что могла бы привнести в нее Россия. Основной вред Россия принесла себе - людскими и материальными потерями.
Чечня же - часть России, ставшая центром антирусского восстания еще в XIX веке (Кавказская война 1817-64) и еще дважды попытавшаяся взломать стянувшие ее оковы в годы Советской власти (в 20-е и 40-е годы), пока, наконец, не стала вновь центром антироссийского влияния на Кавказе в начале 90-х годов. С чего начиналась Кавказская война в XIX веке, что двигало Россию на юг? Защита собственных интересов, торговых путей с Ираном-Персией, которые постоянно нарушались наглыми набегами горцев. Для горцев это была доблесть - украсть у русских, ограбить караван. А что делать русским?
Спустя полтора столетия все вернулось на круги своя: автономная независимая горская страна ("военно-теократическая диктатура") ничего не может производить сама и собирается жить разбоем. Все господа, но нет рабов - что ей делать? Что делать с ней? Война на Кавказе в той или иной форме была неизбежна. Но Россия нынче не в той форме, чтобы подавить Кавказ.
И Чечня и Афганистан отличаются явной идеациональной культурой, потому мало кому интересны в Европе и России: не кичливо, не попсово, все очень строго и интровертивно. А как ужасается цивилизованный мир рефлексу "детского вхождения в мир": разрушению Талибаном немусульманских памятников культуры и явным пренебрежением "культурными нормами". Сейчас Чечня и Афганистан переживают перегрев, поэтому не всегда могут достичь поставленных задач: для императива "будь самим собой" нет внешних авторитетов, все слишком сильны и амбициозны. Но уже сформировано суперэтническое единство - очевидно, исламское, причем страны и народы поэнергичнее выбирают его менее окостеневшие и наиболее энергичные формы - ваххабизм.
На фоне таких вызовов внутренние проблемы России видятся мельче, малозначительнее. Просто существует межконфессиональное различие (православие, ислам, немного буддизма), которое нечем сглаживать. Огромная протяженность с запада на восток делает трудно управляемой территорию за Уральским хребтом. Наконец, главная проблема: совокупная проблема энергетики. - По сути, та же самая проблема конфронтации с сильными энергичными нациями, только линия фронта проходит далеко от государственных границ: это борьба за рынки самого государства, за место под Солнцем внутри самого маленького городка России, в котором кавказская диаспора угрозами и деньгами занимает доминирующее положение. Какова энергия сопротивления такой экспансии? Способны ли русские к такому сопротивлению? В каких формах оно возможно?..
Любой народ самоорганизуется в соответствии с наличной энергетикой, которая всегда находит форму для выражения. Но разве форма не имеет значения? Форма - суть слагаемый стереотип поведения - не может не играть роли, тем большей, чем меньше осталось энергии. Инерция означает движение по течению, где наличная энергетика ниже энергии сдерживающих структур - культуры в широком смысле этого слова. Именно она определяет длительность - перспективность государства.
Перспектива базируется на духовности - не чем ином как ипостаси естества; духовность всегда естественна, идет "от корней травы" и опирается на базовые понятия: желает рождения и воспитания потомства, учит его добру и злу, что становится первой ступенькой адаптации нового поколения в жизни, и вообще налаживает с окружающим миром положительные системные связи. Основа их - любовь, то есть привязанность. Привязанность к месту обитания укореняет людей в ландшафт - делает его собственно народом.
"+"положительные связи - это априорная приязнь к своему народу, к своим соотечественникам, к собственному образу жизни - вплоть до потребительского "отечественное - лучшее". Это априорное признание своей элиты, своего правительства - именно априорное; критичность к действиям власти должна быть не первична, а реально вытекать из самых этих действий. - Ненависть к окружающему миру, к собственной земле, дому, стране и ее элите, которая есть плоть от плоти самого народа - что может дать такая "антисистемная" духовность? Уж она-то своего дома не защитит.
Православная Россия возвращается к православию, исламская - к исламу. Но пока это внешнее возвращение. "Из тоталитаризма невозможно выйти с честью - честь остается по ту сторону истории". Разве можно предать забвению полувековую проповедь человеконенавистничества и богоотрицания? Все время хочется вынести коммунизм за скобки, посчитать его зигзагом истории, недоразумением, после которого Россия и мы с ней вернемся к "нормальной" жизни. Но нет, коммунизм пришелся на ранимый и едва ли не самый важный период этногенеза, как вирус, включился в генотип и стал неотъемлимой нашей частью.
О чем сие? Россия завоевала обширную территорию: Восточную Европу, Кавказ, Среднюю Азию, Сибирь, Дальний Восток, - но чем она могла объединить проживающие там народы? Что стало бы соединяющими скрепами? Сила в лице государственных структур - недостаточное скрепление, ибо именно в катастрофические периоды, когда настоятельно требуется единство - его нет. Так же и рациональный расчет (перед лицом, например, иноземной опасности, где Россия выбрана меньшим злом) - нет ничего более изменчивого обстоятельств. Во все времена идеальным решением считалась общность религиозная, причем жестко догматная: не просто христианство, а определенного толка, с единым духовным пастырем-авторитетом. Но могло ли стать таким объединяющим началом в многоконфессиональной России православие?
Объединила все окраины Советская власть - новая религия, над- и интернациональная, со сложной догматикой, в которой мало кто мог разобраться, но все понимали суть: "светлое будущее". А что еще требуется? Историческое мышление (в отличие от природного) требует исторической же цели, дурная бесконечность для него преодолевается эсхатологией; пусть будет "коммунизм". А какая религия без жертв? Кровь и страх спаяли воедино не одно государство, не один народ, не одну культуру. Спустя уже два поколения коммунизм перестал вызывать идиосинкразию. - Мы не стали единым советским народом - эти попытки и не могли окончиться успехом, - мы на время стали единым СУПЕРЭТНОСОМ с сохранившимися этническими различиями, но единой системой надэтнических ценностей, поначалу достаточно чуждой, которая с поколениями становилась все более привычной.
Однако для своей цели коммунизм оказался слабым идеологическим инструментом - слабым ВЕКТОРОМ, слишком надуманным и античеловечным, ненавистническим более чем созидающим. Конфликт энергии и задаваемой ей формы порождал насилие. Самые алкающие духа не находили в теории и практике коммунизма истины - истины именно в архетипическом смысле. Советский человек должен был запоминать "правильные" ответы, они не рождались у него само собой. В конце концов, именно эта слабость привела к падению коммунизма.
Границы советского суперэтноса на Западе достигали Эльбы, прошли по Берлину, под его влияние подпало огромное количество интеллектуалов западноевропейской цивилизации, особенно во Франции, в Италии, США, что даже заставило американцев ввести "санационный" режим по примеру Ю.Пилсудского! - С крушением советской структуры суперэтнос как-будто откатился назад. Но не думаю, чтобы стереотип поведения, культивируемый полвека, был сброшен в одночасье. Рьяное же преодоление коммунизма в бывших соцстранах и союзных республиках - не более чем волна. Тем более это верно для бывших советских республик. Главное, о чем может идти речь - о сроках: количестве поколений, в которых может быть преодолен или не может быть преодолен коммунизм. Прибалтика, Запад Беларуси и Украины имеют те же полвека; Россия, Закавказье, восток Беларуси и Украины уже несут в два раза большие сроки. ГУЛАГ и террор действительно выковал нового человека. Его можно пытаться сломать, что мы и делали в 80-е годы, но потом эту попытку бросают (кто теперь пользуется модным ранее словом "совок"?), а свое "Я" вновь начинают лелеять. От коммунизма остался даже не стержень, а дивное смешение догматов и народного их восприятия, как остается от догматического православия в голове неграмотной и темной старухи.
Коммунизм может играть теперь роль индикатора. А что же займет место религии - естественного довершения собственного мироздания? Без магических скреп общество атомизировано, нестойко, бездуховно - в нем не хватает чего-то, что отличает полноценное общество от простой группы людей. Кажется, в наш насквозь секуляризованный век нет места религиозным прозрениям и истинам. Но опыт других культур, нам единовременных, показывает: эти истины возможны и необходимы. Пока же "русский мир" не пошел далее православно-славянских мотивов. Может, некуда? Ведь суперэтноса больше не будет. Остается его влияние из прошлого, остается культурная инерция, языковая общность. А все его бывшие составляющие элементы продолжат собственную историю и со временем начнут тяготеть к новым суперэтническим системам.
* * * *
Структура Новой России формировалась исподволь: даже ослабленное российское государство заставляло простых обывателей платить налоги и отбывать повинности. Усилившись, оно заставляет платить "дань" и более сильных, которые до того успешно избегали тягот и податей. Доходит дело до олигархов, до бандитов, совсем "крутых", не признающих никаких авторитетов - кто-то сможет организовать и их, подчинить их структуре, которая означит новый уровень энергетики.
Кровавость экономических разборок на постсоветском пространстве говорит именно об энергоемкости складывающейся структуры и о цене размежевания по различным этажам социальной лестницы. О том же говорит коэффициент разности самых богатых и самых бедных. Таким образом, никакая цивилизация, никакие культурные нормы не могут отменить законов термодинамики в человеческом обществе. Сами эти нормы - плод человеческого общества в определенный период истории и отражают его, общества, исторические представления, которые отнюдь не предвечны и необязательны.
Что вообще останется от доминирующих ныне само собой разумеющихся истин? Возможно ли удаление насилия если не из межчеловеческого общения, то хотя бы из международной политики? Или: неужели удастся канализировать историю по ненасильственному пути? - Скорее пассионарная энергия взорвет совершенный мир! К тому же энергичность вполне может игнорировать государственные границы, структурируясь в виде транснациональных корпораций и религиозных общин.
"Права человека" - при всей привлекательности этого лозунга ("все люди рождены свободными и равными в своих правах") это не правда. Не-Истина. Этот лозунг не описывает историю, не объясняет ее. А аргумент "пришло время" вообще наивен. - Люди рождаются несвободными и неравными - значит, и в своих правах. Эти права не неотъемлимая их часть. Люди как раз легко лишаются своих "неотъемлимых" прав и остаются при этом людьми. Из неравенства созидается вся социальная иерархия, которая сдерживается разницей потенциалов разных ступеней - суть энергией угнетения. Это пирамида несвободы. Но ее разрушение (социальная революция) не ликвидирует неравенства людей. Уничтожением верхушки пирамиды (гражданская революция в России, например) истребляется и энергичность, но естественное неравенство выстраивает новую пирамиду несвободы. Разве она будет менее жесткой?
Революционеры взламывают и сбрасывают ненавистный режим в момент его наивысшей слабости (Луи XVI во Франции, Николай II в России, Карл I в Англии), значит они основывают новый режим, который в итоге будет куда жестче предыдущего из-за большей энергичности революционеров. Так, во Франции Робеспьер и Наполеон превзошли по жесткости режим королей, а в России большевики - последних царей. Постепенно режим утрачивает жесткость, правящая элита растрачивает энергию наиболее интенсивно. И тогда к власти прорываются ранее недопущенные к ней пассионарии. При этом освобождается энергетика, а не вообще "все". Поэтому лозунги свободы в эпоху революции - не более чем фетиш. Революция не дает свободы, ибо сама она алкает не свободы, а освобождения. Свобода - абстракция, тогда как освобождение конкретно, субъективно, потому эмоционально, желанно. Оттого при освобождении энергии формируется новая структура, которая "помнит" свое освобождение и принимает его формы, отрицая свободу.
Неравенство людей заставляет одних претворять идеи и потребности других. В этом - суть и смысл неравенства: биологически более адаптированные особи берут верх над менее адаптированными. Чистая природа. "Права человека" - это отражение уменьшения неравенства в странах, что "низвергли тиранов", проявляя диффузию, рождается иллюзия равенства. Тут же опровергаемая историей. Пассионарии в обществе есть всегда, готовые проявить себя в какой-нибудь катастрофический момент (Черчилль, де Голль, Тито). Они не создавали историю в подлинном смысле этого слова, это их создали обстоятельства. Без катастроф мировых войн они останутся изгоями, которые с трудом бы нашли свое место в обычной жизни. Но зато в силу этого же они не смогли стать ничем более "зигзага истории" в масштабе своего поколения: Югославия Тито, например, сгорела в огне межэтнического конфликта 90-х годов. Тито не смог дать новую парадигму своему народу, смог обратиться лишь в прошлое: к Объединенному Королевству сербов, хорватов и словенцев. Подлинная пассионарность основывает новую идею (пусть даже выраженную старыми словами), новую традицию - и новый народ. У Тито не было новых идей, новых традиций - и нового народа. Ему не удалось даже зарастить рану этнических различий - и это не вина его, а беда всех югославян.
Мы продолжаем говорить "права человека", когда полыхают или тлеют многочисленные этнические конфликты (в той же Югославии), словно не замечая бесполезности этих заклинаний, их неэффективности, значит - обесценивания. Надеюсь, уже никто не верит, что США в Югославии защищали "права человека" - просто необходимо постоянно утверждать американский мир, расширять его зону влияния. Если что сдержит Америку от распространения "своего" мира на весь мир - это не идеи, не "права человека", а сила, энергия.
Лозунгу "прав человека" можно противопоставить только "человечность", приобретая при этом правдивость, истинность картины мира и утрачивая возможность разочарования. "Права человека" - слишком политично, слишком далеко от самого человека. Что станет с этим лозунгом в Сумерки Запада? "Моральный диктат" падет сам собой. Уже теперь закрываются глаза на нарушения прав человека, где это видится оправданным. Например, в Латвии из-за демографической политики Советского государства вес коренной нации упал до критических величин, что чревато утратой национального самосознания, а значит, национальной независимости. Что делать? Политика "национального реваншизма" (по сути, тихая этническая чистка) привела к огромному количеству неграждан, нарушению гражданских прав. Желая быстрее встроиться в Европу, Латвия пошла на нарушение Декларации прав человека (ст.6: "Каждый человек имеет право на признание его правосубъектности"), что дало лишние козыри нынешней России и привело к недовольству общественного мнения Европы. Конкретный ветеран не должен нести ответственность за деяния своего бывшего государства - СССР, - вот что такое права человека. Хотя исторически все отвечают за все, юридически - нет. Все прекрасно понимают, что с усилением прав неграждан усиливается возможность России влиять на страны Прибалтики, но что можно сделать в мире, который пришел к формуле "пусть рухнет мир, но воцарится закон"? Только отбросить эту формулу…
Нынешний столп западной цивилизации - США; вот страна "победившей рациональности", слепленная по теории Ж.-Ж.Руссо об "общественном договоре" и взявшая из Европы "Декларацию прав" и "Конституцию", но избежавшая кровно связанной с ними революции. Избыток энергичности и столкновение укладов Севера и Юга привели к кровопролитной гражданской войне (1861-65); история США знает и другие кровавые события. Но весь ХХ век словно призван подчеркнуть величие разума, олицетворенного Северной Америкой!
Только я не верю в Разум, в возможность разумных оснований чего-либо устойчивого. "Устойчивый" мир - иллюзия, хотя его крушение всякий раз - откровение. Можно все предчувствовать - и все же всякое новое крушение будет неожиданностью: по времени, по форме, по итогам. После будут искаться причины, поначалу они будут найдены в поверхностном, затем чем дальше, тем больший масштаб причин будет отыскан.
Падение СССР явил нам: как страшно неустойчив, иллюзорен "устойчивый" мир. Он взрывается изнутри, причем по дням и неделям видится: еще ничего страшного, просто трещинка возникла, да еще одна, да все они видны, известны, под контролем… - Вот только энергия, накопленная где-то, невысказанная, нетраченная - немая, невидная - уже узнала выход. И та трещинка окажется - трещинка в твердотопливном ускорителе "Челленджера", что унесла жизнь 7 астронавтов и разметала могучий корабль над Атлантикой. Или Чернобыль: тоже, поди, начиналось с "трещинки" и "все под контролем"…
Всякий великий крах - из незначительного. Потому что важно не перечисление событий (о том - информационные потоки "Новостей", многих и разных) - важно понимать их ценность, иерархию. "Незначительность" - оценка того, что на самом деле значительно, только, может, не броско, не проявилось всем ликом. Что может стоять за "трещинкой"? Энергия ТТУ, атомного реактора, многометровый слой водохранилища. -
Я знаю хрупкость мира. Поэтому ищу хоть каких-то основ, которые смогут устоять когда все вокруг обрушиться. При этом сложность мира и высокие технологии - это высота, по которой оценивается потенциальная энергия падения. И ни "права человека", ни что либо иное рациональное - не спасение. - Грядет новый мир, который не вмещается в старые лозунги и отбросит их. Хорошо если останется хотя бы "человечность"…
