* * *
То ли хмель под череп мой заглянул,
то ли стали дни мои мне тесны -
Я сегодня вырежу тишину
города, горячего от весны.
А она уставится на меня,
как еврей на Сталина: "Пожалей!"
Ну-ка, тихо, старая! И, звеня, -
Пулю шестиструнную ей в филе.
Скатится мертвечина в душный люк,
мне под ноги выплюнув синий гром.
И тогда я жизнь свою полюблю,
пальцы в струнах вымазав серебром.
* * *
Давайте придумаем нового бога.
Ах, нового бога? Давайте, давайте.
Он будет небрит и упрям, как тренога,
в притоптанном солью квадратном халате.
Он сядет к костру, сигаретку раскурит,
и раненым пальцем укажет на солнце.
"Веди!" - завопит изувеченный улей
и станет счастливей на тридцать червонцев.
А это так просто: уластит, заманит,
и льдом поцелуя отбросит на цепи,
где нет ни креста, ни садов Гефсимани -
лишь лес, лишь костер, лишь хронический пепел.
Он будет распят на обычной березе,
у тысячи родин до срока отобран.
На самом суровом славянском морозе
Стеклянными станут священные ребра.
А он знал и это. Он трогал руками
тоннели галактик и бездны молекул.
Он будет по-полночи снят лесниками
И пущен стрелой в черномазое эхо.
А что будет с нами? А что будет с нами?
Нам нужен был бог, а не спившийся Йорик.
Теперь мы отыщем за пазухой знамя
и выйдем на площадь а ро тер ор.
И в этом броске ваше первое право.
Мы знаем, мы помним, как в сказке старинной
огнем и мечом выкупается слава,
и только бессмертие - кровью невинной.
* * *
Я живу в твоей квартире,
Я курю в твоем сортире
И в гардины прячу насморк.
Ты живешь в моей груди.
Раз в неделю, для щекотки,
Принимаю литр водки
(Коли будет очень жарко,
потерпи - не уходи!).
Ну, а в будущем - туманы.
Эй, неплохо бы бумагу
Сочинить и пропечатать
В жилотделе (не в уме!):
Мол, прописана навеки
В этом самом человеке
Эта самая гражданка,
К ним претензий не иметь.
Я б тогда тебя, любаня,
И в столовую, и в баню
На руках носил, скрывая
От мужских настырных глаз.
А кормил бы только кашей,
Чтобы было счастье наше
Без намека на одышку
И кивка на ишиас.
И однажды, в лет расцвете,
Из тебя пошли бы дети.
Я бы был, конечно, счастлив,
Хоть и очень удивлен.
Но вопрос решил бы тонко:
Одного под селезенку,
А второго - в позвоночник,
Улучшать баланс и сон.
Так и прожили бы вместе
Лет шестнадцать, али двести.
Я бы бегал на дежурство,
Ты бы штопала носки.
Только вот какое горе -
Нет бумаги под рукою.
Без бумаги - что за жизнь!
Окочуришься с тоски.
* * *
Рассыпав волосы, как бусы,
когда-то в детской, на полу,
тайком тоскую по Исусу
и божьей свечечке в углу.
Напялив джинсы, циркуль синий,
с балкона, витого плющем,
кладу глазенки на Россию.
А сверху кое-что еще.
И, до небес себя возвысив,
от всей архангельской души
плюю стремглав на блюда лысин
непривередливых меньшинств.
Очистив душу от земного,
валюсь с размаху на диван
и пропускаю по столовой
за пролетариев всех стран.
Жую гашиш, сосу "Папайя",
у чьих-то ног волчком верчусь,
затем бесследно засыпаю
и ни харема не хочу.
Мне снятся бурые подвалы,
сержант с пинцетом, скользкий пол,
где, не проснувшийся к началу,
в конце подпишет протокол.
Так и живу. Зачем? Не знаю.
Но понимаю, что не зря
ты широка, страна родная,
как красный зад секретаря.
БАБУШКА
- Твой дед погиб не на войне,
в чудовищном бою,
не в сталинградском колтуне
застошпал жизнь свою.
А было - полночь без конца,
упругая, как ком.
Смерть тарахтела у крыльца
зловещим "воронком".
И рвал виски упрямый пульс:
"За что?
За что?
За что?"
И - в дырах от сентябрьских пуль -
щетинилось пальто.
Но было поздно и темно,
и вечность до утра.
И поезд с клетчатым окном
шатал слепой буран.
Назад вернулось лишь письмо -
прощанием немым.
Не щедр был тридцать седьмой
на письма из зимы.
* * *
Здесь намеком могильным - камыш,
здесь улитки липнут к кресту.
Возвращайся назад, малыш,
ты просрочил свою мечту.
Ты вошел нагишом туда,
где морозные бьют ключи.
Но подумал ли ты, чудак,
что не думают палачи?
Ты не нужен здесь никому!
"Убирайся!" - кричит вокзал.
И вагоны, в сыром дыму,
желтой злобой плюют в глаза.
Никому не доверишь - нет
ни пророка, ни алтаря.
И у каждого свой секрет.
И у каждого жизнь зря.
Но я слушаю волчью ночь,
и мне чудится битый час,
будто тот, кто решит помочь,
уже дышит в замочный глаз.
* * *
Но нет меня. Есть тело, есть поэт.
Есть гражданин, и просто милый мальчик, -
С самим собой то Гамлет, то Лаэрт,
Он до сих пор до смерти не заманчив.
Но нет меня, живущего в живом,
Есть снег, есть лист, ржавеющий под снегом,
Есть дом, с трудом вмещающий Содом
Друзей и книг, с их памятью и смехом.
Но нет меня. Трепещущий туман
Пересекаю маршем деревянным.
Целую в лоб и говорю: "Зима…"
И спать ложусь, и просыпаюсь рано.
Но нет меня. Я умер. Я живу
В другом конце расплывчатой палитры.
А впереди дорога и триумф.
А значит бег и ранние молитвы.
Но нет меня. Больничным фонарем
Перегорев, скриплю под проводами.
И двор, и сад, и нас в саду вдвоем
Через стеклянный панцирь наблюдаю.
Там нет меня, всем опытом, всем дном.
А из щелей не высосать восторга.
Ну что ж, малыш, представь, что ты сукно,
А бесконечность въедлива, как хлорка.