Гена Хлобустин закончил в этом году Московский Университет Дружбы народов, получил диплом филолога и уехал на периферию искать работу. А нам оставил три своих рассказа. Один мы ему вернули, второй, "Лезвие меча", напечатали (см.№11) и вот печатаем оставшийся.
Молодому да неженатому все нипочем. Закинуть в загаженный тамбур тяжелую сумку, оттолкнуться от низкой платформы перрона, всунуться в щель.
Вот он я, весь до копейки, поприветствуй студента, страна!
Пожилая заспанная проводница попросила билет. Его, по обыкновению, я держал наготове. Женщина взглянула подозрительно и потребовала студенческий. У моей задницы толкались новые пассажиры, по свойски вытирали о брюки свои облупившиеся чемоданы.
- Может, в вагоне посмотрите?
Проводница, прищурившись, считала печати.
- Так даже в ЧОПе не проверяют.
- Это не ЧОП, - наставительно сказало свалявшееся пальто. - Это фирменный московский поезд.
Машинист нахально встряхнул состав и поволок его мимо обшмыганных привокзальных построек. Я сузился в проходе, чтобы пройти в вагон. Там ночлежники, все еще стесняясь друг друга, притирали на себе сырые простыни. У пока бесплатного общественного туалета кто-то иносказательно храпел. Было зябко.
В моем купе два молодых человека, наспех выплеснув из стаканов чаище, гоняли по капиллярам водку.
- За знакомство!
- За знакомство!
Какие орлы, подумал я и бережно затолкал подальше свою сумку. После чего припал к окну и стал дотошно изучать ночной пейзаж.
Но пить не предложили!
"Няма того, что раньше было" - досадливо подумал я, продолжая наблюдение.
Оценив мою расторопность, захмелевшие спутники наперебой кинулись потчевать меня астраханским арбузом.
- Спасибо, друзья, я их не люблю.
- Да, арбузы дрянь, вот дыни очень хороши, - сказал тощий и уважительно посмотрел на бородатого:
- Давай еще!
- Да не гони!
Столбов с зажженными фонарями за окном было наперечет, а сквозь занавес мрака дальние балки и перелески тошнили однообразием.
Пристроив допитую бутылку под холодную батарею, приятели наметились курить. Хотя тощему не хотелось. Он вообще не курил.
- Пойдем за компанию, - убеждал бородатый.
- Я за компанию хожу только в ресторан.
- А я в армии начал. Сначала курил "Яву" дукатовскую, когда ее не стало, перешел на дукатовские "Столичные", не стало этих, смалю "Шахтерские", но и их уже хрен найдешь.
- Значит, бросать пора. И пить заодно.
- Э, нет, брат! Что пропито, погребено, все в дело произведено…
- Ну да плевать, пошли!
На газетной передовице издавала смрадный дух и кончалась вареная колбаса.
Я снял с полотеночной сетки подсохнувшие простыни и завалился спать. Сквозь сон услышал хрипотцу бородатого:
- Арбузом-то побрезговал земляк.
- Нет, спасибо, честное слово не люблю я его. "Странно, почему если хотят соврать, всегда говорят "честное слово", - а вслух сказал:
- При желании можешь считать, что побрезговал.
- Да че ты земляк, я ж не в обиду.
Я поворочался и снова уснул. Снилось, что меня, розового и громкого, под шелест осыпавшегося лодочками вишневого листа несли в древнюю прохладу Троицкого собора. Крестить. Поначалу я упрямился как отставной прапорщик и даже, помню, местами слабел рассудком. Затем, уже в храме, совсем непозволительно размяк и в упоении долгожданного освобождения от язычества задрыгал ножками, поприветствовал подошедшего мужика.
Батюшка был проницателен, как вся православная церковь, и, неминуче раскусив во мне отпетого атеиста, стал искушать добрым ковшом черной икры. Но я ловко ушел от подношения. О чем с годами жалею. А "Кагору" выпил.
И так на душе моей светло стало, что даже на иконостас загляделся.
Батюшка спрашивает:
- Осенять крестом, сын мой?
- Осеняй, - говорю. - В комсомол и таким примут…
- Наливай, - говорит. - В коммунизм и такими въедем…
Услышав сие, я на всякий случай проснулся: может, подъезжаем. Прислушался. Огляделся. По вагону стлался низкий храп, бородатый и тощий сидели в потемках, а между ними стояла початая бутылка водки.
- Я тебе так скажу, приятель - все вранье…
- Да не шуми ты!
- Никому не верю, - бородатый пододвинулся ближе. - Что изменилось-то?
- Не скажи, - чуть понизив голос ответил тощий. - Взять, к примеру, меня. Вот куда я сейчас, по твоему, еду?
- Ну, в Сыбтаккар.
- Пожалуй, что и так… А зачем?
- А еду я искать покупателя на мои арбузы.
- Ты же говорил, пчеловодом работаешь.
- А я и сейчас от своих слов не отказываюсь. Но пчела летает сама по себе, а я сам по себе. Вникни! Пчела в улей нектар носит, а я на баштане арбузы выращиваю, улавливаешь? Сезон закончился - я вольный. Там и мои арбузики подходят, значит, отвозить пора.
- А что, дома продавать нельзя?
- А какой резон их тогда выращивать? Домой их другой поставщик привезет, из Мелитополя, скажем, дома они копейки стоят. А на Севере народ денежный, шахтеры. Хотя погореть тоже можно. В прошлом году повезли в Воркуту, приехали, вьюга метет, холодище неимоверный, аж песок из тебя сыпется, мы уж и губы раскатали, кинулись - а арбуза в магазинах завались. И цена, как в Москве.
- И один ты такой, старатель?
- Почему один, один ты на земле ничего не сделаешь. Трое нас, хозяинов. Я вот, к примеру, базу искать подался, а Мыкола и Колян, в случай я телеграмму дал, метнули товар вагоном. Так и живем. Худо-бедно тысяч семь-восемь за сезон берем. И государству выгода, и мы не в накладе. А пару лет назад не я бы на Север, а меня… А ты говоришь, ничего не изменилось.
- А почем думаешь на этот раз сдать? - заинтересованно спросил бородатый.
- Как фишка ляжет. По два за кило, пожалуй, что и сдам. Да три тонны… Но там тоже: не подмажешь - не поедешь.
- "Пшеничка" туда ехала? - с ухмылкой спросил бородатый.
- Ясный Павлик!
Не уснуть, подумал я. Во треп развели! Пьянь нечесаная. Да и вообще. Мужик нынче бледный какой пошел, все барахтается в затхлом болоте: политика, анекдоты, бабы. И уж как поддаст, так непременно про политику речь заводит, вот напасть.
Проехали Харьков, давно перевалило за полночь. Словно песок на зубах, неотвязчивый стук колес приутих да сгладился, скорый покатил по бархатному рельсу, клубил вдоль насыпи заиндевелое листье полунагих лесополос.
Мне вспомнилось время, совсем близкое, когда в поездах спали по-детски безмятежно. А нынче не до сна - по российским проселкам неслась свежая тройка шукшинских мастей, и, как обычно, никто не знал, куда она вывезет…
Я открыл один глаз. В скудной полутьме верхнего света без труда узнал знакомые силуэты. Бородатый больно сдавил лоб и лицо ладонью, затем провел ею вниз до подбородка и тяжко вздохнул:
- Это ж как пахать надо, в гроб его мать…
Тощий очухался от дрема:
- Ясный Павлик! Задаром ведь и прыщ не вскочит.
- Да, как по мне, гори они пропадом, такие деньги! А потом еще мытарствовать по всей стране, примите, будьте пожалуйста, мои колобки. И да, а почему по телефону нельзя договориться?
- Видите ли, молодой человек, по телефонному шнуру ни водка не течет, ни рупь не двигается, вот только поэтому… А так конечно, двадцатый век, и все такое прочее…
- Кстати, о водке - выдыхается. - Бородатый выплеснул остатки зелья в стакан. - За безвременно усопших! - и выпил залпом.
Тощий молча взболтнул жидкость и опрокинул в глотку. А бородатый увидел над полями рассвет.
- Это у тебя уже в голове брезжит, - тощий нажал на подсветку часов, взглянул на циферблат. - Два. Пожалуй, пора ложиться.
Он с усилием оторвал от насеста обмягшего обожателя Авроры и бережно усадил на мои щиколотки. Потом привычно убрал столик, заправил обе постели, и, уложив бородатого внизу, забрался на верхнюю полку. Скоро забылся и я.
Проснулся, когда за окном занималось утро и верхний свет потушили. Наконец.
Проснулся от холода и сразу же почувствовал, что меня знобит. "Хоть бы чай скорей давали". Бурча что-то себе под нос, мела пол проводница.
- Когда чай будете носить?
- Так рано я даже собственному мужу чай не готовлю, - огрызнулась она. - Только любовнику.
- Так ведь и то верно, хозяюшка, к Скуратову подъезжаем. А там картошечки рассыпчатые, только с пару, огурчики малосольненькие, вот бы и позавтракать заодно…
- Та чого ты встряваешь, Мифодьевна, куда не слид. Иий выднише.
Я приподнялся на локте: на сеседних боковушках две усталые женщины раскладывали на столе всевозможную снедь, в газетной, видимо, районного формата, обвертке. Одеты они были очень по-домашнему, как вроде бы выскочили налегке задать корму изголодавшейся скотине, да так и побежали к поезду, едва успев накинуть пальтецо.
Более молодая, та, которую назвали Мифодьевной, спросила:
- Ты сколько будешь брать?
- Мабуть, килограммов семьдесят. Одним словом, скильки уволоку.
- А я с полсотни возьму, руки уже не те, не довезу…
Наверно, за сахаром, решил я. Самогонщицы. Причем из начинающих. Потому как старые бойко обходили талонную систему, доставали дефицитный продукт дома. И, конечно, мешками. Хватило, видно, не на всех, и ротозеи спешили за песком в столицу, благо рядом. Поездом ночь и еще полдня.
Можно было купить талоны на знаменитой Озерке, но - дорого. Или у автобусной остановки на Новомосковск возле проходной Карлаганки. Там один трудящийся, я сам видел, предлагал православным талоны по рублю за килограммовый, но когда толпа напомнила ему насчет совести, тут же сбил цену до полтинника. И дело пошло. Так что жить было можно…
Слез со своей полки тощий. И недовольно пошел курить. Бородатый тем временем видел четвертый сон рябой кобылы - до сна у него, стало быть, была своя охота.
Скоро тощий вернулся, поздоровался, облегченно сел напротив. Теперь опасаться, что сгонят с чужого места, было нечего. Потому что тульская публика предпочитала электрички.
Принесли, тяжело сопя, печально известный тридцать шестой чай. Как вроде были еще тридцать пять.
- Тебе сахару сколько? - спросил я.
- В гостях я кладу четыре ложки, дома две, а вообще-то люблю три.
- Горазд ты, батенька, острить. Чувствуй себя как дома.
- Спасибо, я перестраиваюсь…
- Это, брат, перегибы на местах…
Неожиданно в проходе появился высокий красивый малый и без слов положил на нижнюю полку стопку фотографий. Восточные мотивы, сонник, календарь православной церкви, Майкла Джексона и другого Майкла, и, разумеется, Владимира Высоцкого - до признания.
Чуть поодаль, наособицу, лежала Дева Мария с младенцем, а внизу горело золотистым: "Обличение во грехе не есть покаяние".
Мы привычно взялись рассматривать снимки, наперед зная, что не купим. Немой прошел в следующую половину и уже тихонько раскладывал свой товар.
Вдруг, откуда ни возьмись, ошалело сверкая глазами ему навстречу выбежала из своего купе проводница, сердито отбросила в сторону веник, пошла на немого грудью, в самом что ни на есть прямом смысле этого слова.
Пассажиры опешили. Смотрели с удивлением, нисколько не завидуя немому. Самым обидным для них было то, что немой лишь жестами да мимикой испуганного лица пытался оправдаться, и естественно, это выглядело жалко. Губы его что-то пристыженно шептали, но проводница чувствовала свое превосходство и оставалась непреклонной. Она теснила немого к тамбуру. Подбирала на полках фотографии. Рвала их в клочья.
- Та что ж ты делаешь, пакостница? - подняла крик Мифодьевна. - Хрыста на тоби немае! Последнюю копийку у хлопця отнимаешь!
Словно в базарный день, зашумел весь вагон.
- Да как же так, по телевизору про милосердие говорят, а тут…
- Дак то ж по телевизору…
- Знаем мы этих немых, больше нас имеют…
- На завод бы шел, повкалывал бы с мое, знал бы цену копейке, а то ишь ты, дурные деньги наладились зашибать...
- И это ведь труд, зачем же рвать? Сколько себя помню носят они эти фотографии, и ничего…
- А что, это противозаконно? - поинтересовался тощий у проводницы, проходившей обратно.
- Да вы что, смеетесь? - сказала та негодующе. Собрала со всех полок фотографии и унесла к себе.
Немой больше не показывался. Народ по инерции еще пороптал немного да и утих.
Разбуженный перепалкой пассажиров, задвигался на своей постели бородатый, надавил на лоб, и, раскачавшись, принял вертикальное положение. Редкий барбос его сейчас не пожалел бы.
- Садись, чайку похлебай, - с пониманием текущего момента отозвался тощий.
- Всю воду не перепьешь, - с горечью выдавил из себя бородатый. Рухнул за стол, умылся по кошачьи и сказал: Так и быть. Давайте.
За пыльным стеклом бесконвойно стекали в ложбины веселые российские коровы. Печаль их была светла - они совсем недавно перешли на самофинансирование. Каждая решила дать в текущем году по пять тысяч литров. Были бы ведра.
Пассажиры, заглядываясь на коров, безудержно острили. Они не завидовали коровам. А коровы не завидовали пассажирам: уж добрую четверть века они с трудом отгадывали на обратном пути их иконописные лики. Сами же знали, что в эти дни на рационе да с витаминами сколько-нибудь поприбавят.
Пока подмосковные буренки прогнозировали, фирменный уныло подъезжал к столице. Тощий будто что-то вспомнив, нехотя оторвался от окна и спросил у бородатого:
- Значит, если сегодня ночным не уеду, на тебя рассчитывать можно?
- Не понял.
Я с удивлением посмотрел на бородатого.
- Ну, ты же вчера говорил, что живешь с родителями на Ордынке, двухкомнатная, старый отреставрированный дом возле аптеки, и нет проблем.
- Может, спьяну… На Ордынке тетка живет. А мы на Гостином Валу, в коммуналке. Так что извини, брат, не мог я тебя приглашать…
Тощий только рукой махнул:
- Да черт с ним, на вокзале пересплю…
Колеса простучали мост через Яузу. Народ поспешно одевался, машинально настраивался на суматошный столичный лад.
- Пассажиры, кто полотенце не сдал? - истошно прокричала проводница и двинулась по коридору вагона.
Все переглянулись.