Длинная улица. Ряд фонарей. Машины. Неоновый универмаг. Оранжевый, с прозрачными окнами-глазами. Машины. Большинство прямо, но есть и в сторону. Перспектива с огоньками в квартирах. В квартирах живут. Непонятно кто, сколько и зачем. Панораму на прореху закрывает магнитофон (Роберт Фрипп - король...). Прореха - общаги. Сдвинем стаканы плотней. В них тоже живут люди. Эх, братишка, братишка. Братан, Запорожец горбатый (немного подкрасить и кататься). Бедный Тарас! Сверканье. Трамвай хохочет, брызжа электрической слюной. Сумасшедший, пена на губах и слова наоборот. Шизофрения как она есть. Иван Бездомный в общаге. Аккордеон и скрипка. Лестничная клетка. Подмосковные и цыганочка. Монеты в футляре. Крошки от канифоли. Не все золото. Но желтое (тем светлей, чем дальше в перспективу). А слева направо - белые. Или голубые. Тише, люди, тише. Одна остановилась. Пятерка вместо трешки. Все довольны. Колбаса, хлеб и чай, иногда - вино. Среди желтых один белый. Или голубой. Но на тротуаре ни человека. Ни зги. (Лишь один в краю желтых). А может быть, все это зря? Небоскреб. 15-ый этаж? У нас небо ниже! И музыка музыкальней. Мелодичней, что ли. Вон, аккордеонист и скрипач. Слегка заросшие и небритые. Мендельсон? Ах, Маша, Машенька. Марина. Мари. У меня много хороших и добрых друзей. Гы-гы-гы. Недоумок. Бедный. Хотя все мы здесь, впрочем. Чего было не жаль? А вот и Басе. Ни луны, ни цветов. А он и не ждет их, он пьет, одинокий, вино. Думает, все просто. Славно было бы сегодня засомневаться в черезнесколькомгновенийпришествии ночи. И день, снова все по-новому. Хотя нет. Все у телевизора. Все ждут. Самолет. Настоящая цель - когда-нибудь разбиться. Потому что единственная. Что толку, если спишут? My crazy. Но ежели бы для вас возможным было сулить мне счастье, вы бы слегка задумались, и начали бы загибать пальцы, заговорщицки улыбаясь и с серьезными намерениями... Сосед, не спи, повоем на Луну. Тихий дом. Старый переулок. Нелепо верить в приведения. Но лучше верить. Верь. Вeрь, товарищ, взойдет и она. Луна полуночного счастья. А где же звезды? Смог. Мочки ушей вянут. Скрипка. Медяки в футляре. Круглые очки на носу. Вы знали его?! Удивительно! И кто бы мог подумать... А где же его смычок? Да он просто машет руками по воздуху! Стервец! Но впрочем, наград развесил мочки. Вы были влюблены? Ах, как интересно! Да. Да. Ай, что вы говорите. Французская фигура? А где же она, Марья Иванова? И знаете, в Бога веруют. А мой-то, мой! И фонари желтые. И газеты. Раздайте патроны! А вы еще спрашиваете о меценатстве? Оранжево-неоновый универмаг. А вот и мой троллейбус.
Машенька, Вы одна, и я с Вами. Железная дорога, скок с нее - и сразу лужайка. Нет, не очень. Вы готовились здесь к экзаменам? Вот здесь? Но давайте дальше. В лес, в лес! К муравьям, к букашкам, белочкам! Посмотрите, Машенька, поезд. Зеленый. Круглые крыши. На Польшу пошел. Ну что же Вы смеетесь. Я смешон?
А вот, Машенька, Вы писали мне, что спортом занимаетесь. Каким, скажите мне, не стесняйтесь. Дзю-до? Что? Что торчит у меня из рюкзака? Ах это? Да это мандалина. Я Вам после сыграю, Машенька. А давайте вот здесь. Славно. У меня покрывало. А то муравьи. Еще один поезд. Электричка? Да, Вы правы. Ну расскажите, Машенька, как живете? Да-да, мне очень интересно. А что это у Вас? Какая красивая брошь. И сами Вы, Машенька. А помните, нашу первую встречу? Вечер. Футбол. И Вы. Ах нет, первая нет. Первая - это когда Вы в окне. В бадминтон? С удовольствием! Подавайте. Ветер! Давайте я против стану. Ну, ведь ничего смешного! Ветер-то какой сильный! Смотрите, Машенька, махаон! Давайте, Машенька, присядем, отдохнем. Пока ветер. Вот здесь, спокойное местечко. Ну-у, я и не знаю, что Вам рассказать... Может, это?.. Вам все интересно? Какое солнце, Машенька, и ветер. А можно, я Вас поцелую? (Кивнула и личико уткнула в колени). Словно ночь на провинциальном вокзале. На последний дизель опоздали. Ваши губы, Машенька. Поезд. Или электричка? И солнце светит. А где же ветер? А впрочем, уже и волана не найти. Вам хорошо, Машенька? Я всегда удивляюсь Вашим темно-карим глазам. Вы милы сегодня, Машенька. Я люблю Вас. Уже надо идти? Ну, это наверняка электричка. Слышите, как стучит? А помните, зимой... На этом месте. Вы - моя наездница. На плечах. Снег лежал тогда дня три. И мы в него. Прямо лицом. Помните? А сейчас уже бабочки. Май... Или уже июнь? Или ноябрь? Ваш дом, Машенька... До свидания, Машенька. До свидания.
Ночь. Но нет электричества. И нет ни желтых, ни белых. Темно. Лишь фары горят. И блестит их отраженный свет на мокром асфальте. По цвету узнаешь направление их. По делам их. Хотя нет, где-то вдали горят желтые. Где-то едет в троллейбусе моя любовь. Будущая. А может, в машине. А где-то - жена. Но я еще ее не знаю. Желание быть последним бастионом в этой войне. Но кольца сыпятся. Из рога. Эта уезжает в Мурманск. А эта - в Мюнхен. До чего непохожие судьбы. А что у Вас? Ветчина на балконе? Это не так уж плохо. Не стыдитесь этого. Настольная лампа. My Bonnie. Моя милая! Как Вам сейчас? Хорошо? Я спел бы для Вас, но не умею петь. Сыграл бы на флейте, но все дырки закупорились. А Вы молчите. Не пожирайте меня глазами. Я ведь не устрица. И не Джокомо Казанова. Я менее благородный. Но Вы милее при этом свете. Милей Бриджит Бордо. Вы милашка, моя настольная лампа.
А февраль, Машенька? Вы помните февраль? Да-да, те славные деньки, когда выпал снег, единственный за последние годы в наших краях. Вы забыли варежки, Машенька, и я дал Вам свои вязаные перчатки.
Поляна. Беседка. Покрытое темным лаком дерево. Столик посередине и снег по колено. Не пройти, и не надо. А что там, Машенька? Куда эта дорога? Скользко. Осторожно, Машенька, не упадите. Да нет, я не ставлю Вам подножку. Это само собой получилось. Речка. А льда еще нет. Хотя мороз. Как она называется? И Вы говорили, да я позабыл. Свернем на эту дорогу? (Машенька рассказывает сюжет какого-то французского фильма, я иду рядом и слушаю с охотой, но без внимания. А жаль). Ах Франция, Франция, Сен-Лоран. Хотя Вам, Машенька, несомненно пошло бы больше от Валентино. Красно-черное. И золото на груди. Шанель за ушком. Но к глазам ничего не надо. Блеск лучшим не бывает. Уже тропинка. Мы с Вами обязательно побываем когда-нибудь в Париже. Обязательно. А здесь еще никто не ходил. Снег проваливается под ногами, образуя водяные проталины. Обязательно в поезде. Ложечки в стаканах и разговор в тамбуре. Ложечки подпрыгивают. Гнилые стволы на нашей тропинке. Обопритесь о меня и прыгайте, Машенька. Проводница только улыбнется. Но я без сахара. А Вы, Машенька, конечно же, сластена. А вот и ручеек какой-то. Три деревца через него. Тонкие. Вся кладка. Я уже на этой стороне. Идите же ко мне, Машенька. (Она оступается и правой ножкой дотрагивается до дна). Здесь неглубоко. Чуть выше косточки. Но холодно. И у Вас осенние туфельки. Распахнуты настежь. Белые толстые носки. Джинсы. Скоро появятся сосульки. Машенька! Вам не больно? Бегите же ко мне... Замерзли? Но здесь глубокий снег. Только узкая тропинка. Какие-то двое уже здесь шли. Как, на этом фильм и закончился? Расскажите еще что-нибудь. Пожалуйста, Машенька. (И она говорит). А я молча иду рядом. По глубокому снегу. Снег на лапах сосен. Статичная природа. Тихо. И мороз. Мороз, Машенька, был точно. У Вас красные щеки. Поворачиваем обратно? И светящиеся глаза. И мне кажется, я уже вижу нимб над Вашей головой. Где побольше снега, забрасываю ее на плечи, и верчу, верчу, верчу, и вместе падаем в холодный снег. Снег был, это точно, Машенька. Его я запомнил по замерзшей от снежков перчатке, которая в электричке согрелась и пустила слюни. А может кровь. Если стоять в тамбуре, виден Ваш город, Машенька. Не спешите отрицать. Это было. Это было.
А у нас, Машенька, зима.
Зима, Машенька, зима.
Представляете, снова зима.
И падает снег, и ложится под фонарем. Только под фонарем. Ведь, кроме того, у нас еще и ночь. И тихо. А Вы, наверное, спите. И сладко было бы думать, что Вы кричите по ночам, и меняете влажную от пота постель. Но это не так. Да, это не так. И потому мне сладко думать, что Вы кричите по ночам.
Я бы, конечно, мог сказать, Машенька, что Ваши пальцы пахнут ладаном, но это не так, ведь я помню, что Ваши пальцы пахнут снегом. И этот снег сейчас на моем старом пальтишке. А может, Вы совсем не кричите, и не спите, а смеетесь и пьете Рислинг. Что ж, как это ни трудно себе представить, если Вы этого хотели, то этап пройден, и я рад за Вас. Хотя я уверен полностью, что Вы спите. Вы спите сейчас в Вашей маленькой комнатке с салатовыми обоями, вместе с мамой, и Вам скоро вставать.
Я уже давно не видел Вас, и, быть может, при встрече не узнаю. Быть может, Вы отпустили усы... Глупо, но ведь так хорошо помечтать!
Тем более, что сейчас ночь, и падает снег. И горит фонарь. И пусть глубокая ночь, кто сказал, что фонарь не нужен? - ведь глубокая ночь, и на улице темень.
Ведь помните, Вы пели: "Ты успокой меня, мне бесконечно жутко". Песнь песней Соломона.
Вы, Машенька, наверное опять спите. Вы, видимо, видите спокойные сны.
А ко мне нагрянули гости из Подлунной империи. Они режут мне кожу и рассказывают сказки. Они одеты в серые одежды и голоса у них одинаковы. Зато лица у них разного цвета. Только так и различаю. И говорят они разные крамольности (с Вашей точки зрения) о том, что человек создан не только для любви, но и для других дел. И в общении с ними, с гостями из Подлунной империи, я вдруг перестал, моя милая Машенька, ощущать разницу меж мной и Вами, и о чем бы гости ни говорили, как бы я ни относился к их бредовым речам, я вижу, Вы на моем берегу, и это так странно, ибо раньше мы видели лишь те огромные пропасти, лежащие меж нами, которые притягивали нас (и не в этих ли пропастях лежал секрет нашего тяготения друг к другу и нашего противостояния?). А сегодня мы на одной баррикаде и меж нами километры и километры.
А еще гости из Подлунной империи говорят, что совсем не они гости у нас, а мы у них, и они нас оберегают и хранят, и смеются над нами и умывают водой. И я не знаю, Машенька, как Вы отнесетесь к этому. Больно страшно ведь терять почву под ногами. Тем более свою. Тем не менее под своими.
А они лишь смеются и говорят: сомневайтесь - не сомневайтесь, все так и есть. Что ж, ну разве страшно в таком случае умирать? Что ж, разве хочется в таком случае умирать? Разве хочется?
Но, с другой стороны, и мороз в тамбуре тогда непонятен. Нету снега, а есть мороз. (Но Вы же знаете, Машенька, снег был, был снег, это точно). А чего же не было? А чего же не было тогда? А ведь не было многого. И паровоза ведь, Машенька, тоже не было. И Вас не было. Не было там, где снег. Где мороз. Где солнце. Где день чудесный. Чудесные дни. Смешно. Так может, это и называется счастьем - тамбур, мороз, и отсутствие паровоза? А гости из Подлунной империи пьют на кухне чай и дико гогочут. Вчера я им объяснял, что такое Хлеб и что такое Вино, и они никак не могли понять, к чему это ближе, к Богу или к колбасе. А ночью сегодня я ближе к Вам. И дальше на один день. Ибо еще одно письмо не написано.
И Вы скажите - да ты слегка пьян, не бойся, прогони гостей, - и блеснете розовыми шелками, забыв добавить о тенденции изменения расстояний меж мной и Вами. И я скажу: "Ты небо". А кто-то заметит: "Лжет поэт. То лик не человека, а небесный". А Вы мне: "Проспитесь, Наполеон".
В костеле было прохладно и просторно. Или пространственно? И не прохладно, а холодно - на улице ведь выпал снег. Ну конечно же, стоял февраль. (Или не было снега и шел март?) А в костеле было холодно и пространственно.
Костел реставрировали. Каких-то пять мужиков-шабашников бегали туда-сюда и на нас не обращали внимания. Стены, на которых не было штукатурки, были завешаны материей. Ждали какого-то праздника. Иконостасы тоже были завешаны. Чтобы та же штукатурка на него не попала. И мы сели на скамейки. И тут заиграл орган. И бабки, подметавшие пол, замахали радостно руками и закричали куда-то наверх: "Ваня, сыграй песню якую!" И Ваня-органист заиграл какую-то церковную песню и бабки стали ему на польском ензыке подпевать. А мы сидели и слушали, как где-то там, вверху, под сводами костела растворялся, не пробившись в окна, среди пыли, звук. И ты сидела, затаив дыхание, и вспомнила, что ты католичка. Бабки вовсю развеселились. Щеки их порозовели и носы приветно и радостно сопели. Пошли смотреть фрески и иконы, те, что не были завешаны. И тут вышел ксендз в зеленых одеждах, блестящих от пробившегося сквозь пыль света.
- Дзень добжы, панове.
- Дзень добжы.
И я спросил, а можно ли обвенчаться католичке и православному. И он сказал, что конечно же можно, что Бог примет всех в свои объятия. (И тут мне совсем некстати пришел в голову и навязался старый стишок Б.Г., помнишь: "Мой сын, смиренно учитесь у овец. - Боюсь, что стричь меня Вы будете, отец"). И ксендз еще немного поговорил с нами о вере (хотя почему-то все время говорили о религии). А затем отец сказал, что он занят и много работы, и спешит он, и просит у нас извинения. Да нет-нет, что Вы, отвечали мы, это так понятно, ведь праздник скоро. И мы вновь поплыли вдоль стен. А бабки судачили, что все уже готово, что осталось лишь немного подмести. И я подумал, что раз это так, то Святой отец пошел мыть пятки Христа, чтобы очистить его ноги от песка и грязи земли Галилейской.
А когда мы подходили к выходу, то заметили какой-то цилиндр из сбитых досок, возвышавшийся вверх, с маленькими круглыми окошками. И мы вошли в него и стали подниматься по крутой винтовой лестнице (а это была именно она). Лестница была очень крутой, и ты даже картинно упала в бессилии сверху на меня, и мы чудом не покатились кубарем вниз. А наверху был орган. И органистом был, как мы знаем, Ваня, который работал органистом по совместительству, а на деле был трактористом в соседней деревне. Тракторист-органист. А орган был электрический небольшой ящик с розеткой и выходом для усилителя. И Ваня долго объяснял, что мог, конечно, играть на свадьбах, но это было бы весьма скверно, ведь для верующего играть в костеле это большая честь, и пусть даже бы ничего ему не платили, он все равно остался бы здесь. Ваня мило улыбался и мило блестел из-под щеки золотой зуб. А затем мы все вместе вышли и он нас немного проводил. Да, шел снег, был февраль. Более того, было 17 февраля, ведь на груди у меня висела крупная цепочка, на которой крепились несколько колокольчиков...
к о н е ц