Виталий Сеньков - один из наших постоянных авторов. На страницах "Идиота" уже опубликовано восемь его рассказов, мы с большим удовольствием следим за творчеством молодого писателя и ждем от него новых и новых произведений.
Редакция
У меня есть два пистолета. Один из них настоящий боец, большой, черный, самодовольный. Когда он греет мне ребра под курточкой или пиджаком, я чувствую себя превосходно. А какое это наслаждение - направлять Бойца в лоб или переносицу! Мой второй друг невелик и изящен. В отличие от Бойца Котенок - я назвал этот пистолет Котенком в честь Алинушки - не любит эффекты и отправляет "туда" без лишнего шума.
Еще буквально вчера у меня была жена. С Алиной я познакомился два года назад на одной вечеринке. Алина была оголтелой патриоткой кофе, пила его без всякой меры. В любовном чаду я ласкал губами ее грудь и шептал, что мой котенок посадит свое сердечко. Настоящей любви, если таковое имеет хоть какой-нибудь смысл и право на произношение, между нами не было. Или то внезапное и жаркое и было нашей настоящей любовью? Юная, девственная Алина взорвалась в ту же ночь, да и я такой сказочной сладости никогда ранее не испытывал. Мы бездумно поженились и стали жить в моей трехкомнатной квартире, в которой были еще прописаны, как говорит один знакомый простолюдин, - какие-то существа. О детях и речи не могло идти - интим и развлечения стали нашей единственно приемлемой средой обитания. Благородные спиртные напитки, музыка, полумрак, обмен женами в одной комнате - и мы были счастливы. Возможно, все это несколько порочно, но, Господи, какое же великое счастье - быть порочным! А заниматься любовью в лифте (в лифту, как говорит тот же простолюдин)! А... и многое другое.
Будущее Алины меня, казалось, мало беспокоило. Мы были просто друзьями. В перерывах между сильными ощущениями мы летали к морю, где выглядели такой миленькой семейной парочкой, читали вслух модных писателей, играли в джентльмена и даму, посещая в красивых классических одеждах театр и полуподпольный ночной бар. У меня еще водились относительно большие деньги, однако мой тайный и опасный источник начинал иссякать. Из праздного любопытства я спрашивал Алину, что она собирается делать в недалеком будущем. Моя распутная жена была очаровательно беспечна.
Вчера вечером я занимался аутотренингом. Я был максимально погружен в свои ощущения. Тепло и тяжесть в конечностях, ритм сердцебиения, прохлада лба - я начинал преуспевать в своем саморастворении. Моей заветной целью была высшая ступень, то есть чувственный ответ на сакраментальный русский вопрос. Я расхохотался бы, если б вдруг признался себе, что ищу - еще не хватало слова "мучительно"! - смысл жизни. Эта штука, кроме здоровья и богатства, никаких ассоциаций у меня не вызывает. Тем не менее я уже упустил две фантастические возможности заняться посредничеством: первый раз проспал (буквально), а во второй Алина со своей подружкой предложили мне кое-что новенькое. Благо еще, что я не склонен к примитивной выпивке, и в свое время в отношении какой-то травки проявил благоразумие.
Итак, я балдел в прострации, когда ко мне в комнату вошла Алина.
- Миленькая, - произнес я, приходя в себя и раздражаясь, насколько вообще был способен раздражаться после полугодового активного презрения к реализму. - Моим единственным условием...
Я был тихо потрясен незнакомым мне смятением Алины. У моей жены был такой вид, словно со мной произошло что-то непоправимое.
- Уж не хочешь ли ты сказать, что этот час настал?
- Да, Симушка. Я принесла тебе разной вкуснятинки.
- Как это мило с твоей стороны.
- Ты можешь хоть сейчас говорить по-русски?
- Конечно. Ну-с, и кто же он?
- Я еще толком не знаю. Но несомненно - богатый и благородный человек.
- Он из бывших?
- Из настоящих тоже.
- У него есть иномарка?
- Еще бы! И сейчас он ждет в ней, пока я соберу вещи.
- Смотри, детка, не промахнись, - я встал и нежно обнял жену. - Ты мой милый дружок. Ты была моим маленьким комочком наслаждений. Не переживай за меня, рано или поздно это должно было случиться. Кстати, нам ничто не мешает иногда встречаться.
- Мы уезжаем.
- Куда?
- Ах, что-то сказочное! Я еще толком не знаю.
- Не нравится мне твое незнание, - мне было почему-то жаль ее; мне казалось, что ее обведут вокруг пальца. - Теперь ты играешь один на один. Я жалею, что не сообразил научить тебя быть умной и жестокой.
- Он благородный человек!
- Дай Бог, женушка, дай Бог.
- О разводе не беспокойся, мы все сделаем сами.
- Спасибо, дружок. Если буду жив, ты всегда сможешь на меня рассчитывать. Я только сейчас понял, что по-своему люблю тебя.
- Я тоже люблю тебя!
- Если не повезет, возвращайся. С кем бы я ни был. Ты мой самый лучший друг.
Она всплакнула, я гладил ее по голове. Когда Алина ушла, прихватив с собою лишь часть своих вещей и двести долларов, которые я всучил ей насильно, я тоже немного взгрустнул. Потом вышел на улицу, побродил по реализму.
Закончился еще один отрезок моей жизни. Эти два года были самыми яркими. Алина оказалась способной дать мне такое разнообразие острых переживаний. В мои двадцать шесть секс стал для меня богом, верой (недавно в ресторане я сказал одному джентльмену, что я чрезвычайно набожный человек). Если бы не было секса, вряд и тогда стоило жить. Хотя не исключено, что в таком случае во мне в масштабах мироздания развился бы мой второй духовный оплот, на который сейчас и придется ставить. Я прирожденный игрок. Для моих сверстников игрушечные солдатики умирали слишком абстрактно, для меня же важнейшим делом были их конкретные имена и судьбы. Впоследствии я играл в инженера, писателя, офицера ВМФ США, обывателя и прилежного семьянина. Моей первой женщиной была Рита, одноклассница. Миленькая девчушка в короткой юбочке. В первых числах мая - в это время я всегда задыхаюсь какой-то необузданной потребностью счастья - хорошенькая дурочка Рита сообщила мне на ушко, что она беременна. Тем же летом нас и поженили - ведь я считал себя джентльменом. Самым опасным препятствием в пути наверх, к настоящей жизни, которую я представлял себе довольно смутно, - некий ласковый французский шепот или солнечный закат над шоссе сквозь равнину Техаса (знойное марево и тишина над автомагистралью Калифорнии), - был мой маленький сын. Я резонно опасался, что моя дикая любовь к нему засосет в трясину навсегда.
Со временем старые игры, полные людской конкретики, перестали меня удовлетворять. Я искал другую игру, которая бы универсально объединила все мои мироощущения в стройный ежедневный ряд. Еще вчера вечером, стряхивая с себя последние граммы Алининого духа, я полагал, что цель близка. Я уже имел бриллиантовые фрагменты моей новой пожизненной игры, в которой жаждал исчезнуть. Всеобщая душа высшей ступени была лишь стимулирующим средством моему воображению и чувствам, а их результатом и должно было явиться мое спасение и счастье.
Налет на полированной поверхности того, что люди называют пылью, - пожалуй, единственное, что так и останется одинокой вещью вроде космического мусора, болтающейся рядом со станцией.
Был тот милый вечерок конца июля, когда девятиэтажный микрорайон обретает явственно слышимую, тихую речь. Мне бежалось легко и весело. Своей спортивной одеждой и стройным бегом я идеально сочетался с прямоугольным проспектом, и такой частичкой души тихого летнего проспекта был только я. Мы понимали друг друга посредством многих сферических звуков: проспект любил легкие прикосновения моих белых кроссовок, мой летящий, красивый, длинноногий бег; я любил проспект за его асфальт, хотя и далекий от совершенства, строгую перспективу с розовым тускнеющим небом, белые корпуса современного и чистого завода с одной прекрасной свечкой-офисом, любил за его блики в окнах заходящего солнца.
Потом был теплый душ, чашка теплого молока, которое я покупаю в близкой деревушке, всегда щедро переплачивая, долгое одиночество в кресле с устремленным взглядом на темнеющий зеленый холм и густую синюю стену леса и незаметный переход к аутотренингу. Вскоре я куда-то уплыл; нечто крайне приятное обволокло меня с ног до головы, я ощущал себя тяжелой массой. За долю секунды я хотел подумать о своей уверенности в том, что обманул-таки противостоящий реализм, но за вторую долю решил, что не следует отвлекаться, меняя вечное блаженство на краткое злорадное торжество, и дрогнувший сладкий гнет необъяснимой тяжести продолжался. Ведь это были лишь первые успехи, впереди меня ожидало еще полгода тренировок, и вот тогда я опережал людей не на чуть-чуть, а на целые порядки.
Но что это? Может быть, корабль не совладал со скоростью? Комнаты наполнились земными шорохами, мой полет резко затормозился, меня дернуло от инерции вперед. Я открыл глаза. Еще не совсем стемнело, и можно было различить одновременно бросившиеся на меня детали предметов. Со стены на меня смотрел котенок - обыкновенная увеличенная открытка с деревянной рамкой, - но... как он на меня смотрел! Я перевел взгляд на "Мадонну Литту" с календарем. На меня пристально смотрел младенец! Я цинично улыбнулся ему. Он тоже оскаблился, и от уголка его глаз пролегла морщинка. "Черт вас возьми!" - крикнул я, вскакивая с места. Включил в спальне свет.
Неожиданно я хорошо поужинал (а должен был воздержаться), посмотрел по телевизору все новости и лег спать. Мне не хотелось больше летать, и я решил дать себе пару дней отдыха. Я поймал себя на том, что меня влечет все земное. Боже, за ужином я съел три кружка влажной ветчины, а в чай спустил три ложечки сахару! Ничего, успокоил себя, завтра увеличу нагрузки и уменьшу количество пищи.
Алинушка! Как одиноко лежать и тщетно стараться уснуть. Бывало, после наших вечеринок, на которых напиваешься кофе, як дурни на поминках (простолюд., воронежск. диал.), ты гладишь нежные участки кожи на моем теле, и я быстро засыпаю. А помнишь - и я увлекся нашими пикантными подробностями.
Нет, не спалось. Меня донимал обыкновенный страх. Я бродил по квартире, зажигал везде свет. Идиотизм какой-то.
Я извлек из запасника еще одну отдушину: долгое барахтанье в пенной ванне. Затем гладил брюки от костюма и воротничок сорочки. Впервые за последние два года меня посетили сомнения. Да, моя мысль великолепна, но хватит ли сил? Не случится ли так, что однажды я с ужасом пойму: моя мечта была лишь легкой формой шизофрении? Нет-нет, об этом лучше не думать.
Несмотря на бессонную ночь, утром я был бодрым и спортивным. Чуть слышно поскрипывали мои кожаные туфли. Я элегантно стоял у окна во всю вертикаль на втором этаже государственного учреждения. Считается, что здесь моя, как вы выражаетесь, работа. О, это уникальнейшая работа! Я не начальник, но у меня есть отдельный кабинет и все принимают меня за начальника. Меня все уважают, правда, непонятно за что. Поговорив с моим проспектом, я отправился к лифту, чтобы подняться на двенадцатый этаж, к своему кабинету. В лифте встретил простолюдина с двумя детками. Простолюдин мне понравился. Он называл детей гавриками, гладил ближнюю к себе девочку по голове и веселым взглядом призывал меня умилиться. Я охотно им улыбался: простолюдин, не замечая, вытирал локтем оплеванную (обхарканную) пластиковую стенку кабины.
Вот и она. Я даже не знал имени этой женщины. Блекло-черный халат уборщицы, старая обувь, красные маленькие руки, погружающиеся в грязную холодную воду, простая прическа, точнее, полное отсутствие таковой, - казалось, каждое мгновение эта женщина ждала обиды и унижений и готова была все чарующе снести. Ее хотелось обидеть, чтобы потом пожалеть. И ощутить блаженство от этой жалости.
А молодчина! Едва вошла со своим хламом и, по обыкновению стесняясь, произнесла приветствие, как сразу же уловила мои теплые волны, не поверила, испугалась и замкнулась в себе. Подшибленная птичка.
- Послушайте, - бархатно сказал я и вышел из-за стола. - Как вас зовут?
- Меня?! - едва ли не выкрикнула она, резко выпрямилась и обернулась - стояла, согнувшись и полоская тряпку в ведре, ко мне спиной - и быстро-быстро вытерла руки о халат, вверх-вниз по бокам. - Светой... Светланой Петровной.
- Светой, стало быть, - серьезно сказал я. - Вы только не подумайте ничего плохого. Я же вижу, что вы одинокий человек, что вам, наверное, живется несладко. Представьте себе, Светочка, я тоже одинок. Да-да, вы не верьте внешнему лоску. Вы мне нравитесь. Я хотел бы пригласить вас поужинать со мной в ресторане.
- Ой, нет, что вы!
Она не знала, куда себя деть, и именно сейчас жестоко застыдилась своих носков.
- Давайте так, Света, - подбираясь все ближе и в такт речи покачивая обеими ладошками, доверительно произнес я, - вы часто не убирайте у меня. Достаточно раз в неделю. Кстати, вы можете поменяться с напарницей?
- Могу.
- Поменяйтесь, пожалуйста. А почему месяц назад вы стали уборщицей? Вы боитесь сокращения?
- Да, - детской улыбочкой ответила Светлана, и я чуть не расхохотался.
- Не бойтесь. Если вы хотите вернуться в отдел, я это устрою.
- Даже не знаю.
- Ну, подумайте, как вам лучше. Вы можете взять пару дней отгулов? Возьмите обязательно. Почему вы так грустно смотрите на меня?
- Нет, я ничего.
- Я не обижу вас, поверьте! Я уважаю вас и, ну это... А давайте я заеду за вами. Какой ваш адрес? Когда вам удобнее? В котором часу?
- Давайте завтра, - чуть слышно произнесла Светлана.
- Вот и хорошо.
Я записал ее адрес, подошел к ней близко, с удовольствием замечая на ее лице испуг и маленькую радость, осторожно, стараясь придавать жесту не сладострастие, а дружеское участие, прикоснулся ладонями к ее плечам, сверху оценивая их замечательную хрупкость, и прошептал, уже с легчайшим оттенком сладострастия:
- Ничего не бойтесь. И если судьба вам улыбнулась, улыбнитесь и вы ей.
Она через силу улыбнулась, и мы расстались до завтра.
Я ушел домой - на проходной учреждения надымившие граждане самозачаровывались при моем появлении - и до обеда занимался гимнастикой и оздоровительным бегом, а после необременительного обеда (луковая похлебка с кусочком литовского хлеба и немного фруктов) отправился в гараж. Подкачал шины своей еще крепкой "тройке", подлил масла и прибрался в салоне. Потом поехал в кабак к Амбразевичу.
- А-а,- расплылся вширь желеобразный Амбразевич. - Вот и Симон Васильевич к нам пожаловал. Кофе? А может, коньячку?
- Какой у тебя коньяк?
- Наш, отечественный.
- Нашел себе отечество.
- Ты что, Симушка во Фронт вступил? Я обмочил губы в каком-то кавказском коньяке - приятно закололи иголочки. От курева отказался.
- Странное дело, Пашенька. Вроде бы мне следовало тебя презирать. Ну, как все наши. Но я люблю тебя. Красивые вещи люблю, ноги твоих сотрудниц.
- Ах, ах, - Амбраазевич опять расплылся.
- Вы моя земная станция, и я иногда буду прилетать к вам.
- А ты всегда казался мне умным и странным.
- Я завтра приду с дамой. Сделаешь столик.
- Алина, что ли?
- Нет, я теперь люблю другую женщину.
- Кто такая?
- Уборщица одна.
- Н-не понял?
Поздно вечером я принялся подбирать книги для бессонной ночи. "Лолиту" отложил, чтобы продлить удовольствие ожидания. Ну, а кроме его англоязычных романов (русские я вызубрил наизусть) для меня существовал лишь Чейзушка. Вдруг - ну, не чудо ли я в перьях! - прихватил красный учебник истории СССР (я имею в виду цвет переплета) и бледно-желтую, с золотым теснением, толстую книгу Соловьева. Зачем, недоумевал я?! но продолжал чудить. Ладно бы хотел изучить историю западноевропейского средневековья или Рима; ладно бы сам банально и до жуткой боли постыдно стремился сменить шкуру.
Я сидел с этими книгами в зале до тех пор, пока полностью не рассвело. Во всех комнатах горел свет.
Я начал с самого начала и сразу же увяз. Утром подумал об уникальном, но таком хрупком сооружении аутотренинга, лег в домашней одежде на диван и спокойно уснул.
В назначенное время я подъехал к ее невзрачному пятиэтажному дому. Район, в котором проживала Светлана, тоже был сереньким: беспорядочные низкорослые постройки, гниющее дерево, одна отвратительно асфальтированная узкая улица, магазинчик с хлебом и большой очередью за дешевым вином. А денек выдался чудесный. Солнечная желтизна убаюкивала нервы, голубое небо, невероятно высокое над моей головой, воскрешало давние смутные мечтания: зеленые парки, прогулки, красивая любовь. Было тепло, нежарко, я разнежился и не заметил, как подошла Светлана. Не стал выходить, открыл ей дверцу. Светлана осторожно уселась.
- Здравствуй, - сказал я, без предисловия накрывая своей рукой ее маленькую руку; спохватился, но опоздал, пошлость уже вылетала: - Ты любишь, когда тихо-тихо шелестят зеленые листья?
- Не знаю. Люблю, наверно. Сходим в кино?
- Конечно. Когда будет хороший фильм. Ты ведь любишь ходить в кино, есть мороженое с медом, а потом бродить по парку?
- Люблю, очень. Когда была школьницей, так и делала.
- А я школьником подползал к железнодорожному полотну, - которое в конце Московского, - подкладывал под рельс палочку с веревкой и ждал в кустах состава.
- Мы не спеша поехали по нашему летнему городу. Вот с высоты открылись виадук, новостройки, стройная полоса проспекта (и я опять на мгновение поддался искушению жить честно и прямолинейно). Вот мы остановились у большого, вполне приличного перекрестка, а рядом подползла желтая громадина "Икаруса", наполнив все вокруг тяжелым смрадом, и сверху на меня глянул дядька. "Киевлянин", - сказал я Светлане, указывая на дядьку, но она не поняла. Вот мы на нейтральной полетели под асфальтированную гору: ратуша (каланча, простолюд.), зеленокудрый мост, круглый ресторан, повисший над зеленым обрывом парка, нарисованная на щите церковь слева от ратуши и предполагаемый собор справа от нее; шагаловская улочка, невероятным образом сохранившаяся; большой синий дом на донышке Илемницкой, некогда мой самый любимый кинотеатр, в гордом одиночестве продержавшийся больше года на интеллектуальной высоте, - кто знает, может, и стоило довериться Богу, курить, терпеть, не бояться смерти, рано умереть и воспеть этот город, который я обязан любить по штатному расписанию.
Светлана была одета в красное, скорее, в бордовое платье. Я остался удовлетворен ее добросовестным отношением к своей голове.
Над Илемницкой опускался солнечный круг. Мы остановились на том контрастно окультуренном пятачке, над парком, по другую сторону воображаемого собора, с плиточными дорожками, прямо-таки парижскими фонарями (впрочем, я не знаю, какие в Париже фонари), который я назначил столицей этого города и где солнечными осенними днями любил когда-то играть в индивидуального и преуспевающего, где, прогуливаясь с неким джентльменом и балдея от своей одежки, в политической запарке воскликнул: "Я русский писатель!" Светлана изящно ступила туфельками на плитку - как быстро восстанавливается природный рефлекс, - я захлопнул дверцу с ее стороны, согнул руку в локте и мы пошли к "Хате лесника".
Наш столик был накрыт просто восхитительно.
- Ну, как? - шепнул я своей даме.
- Есть хочу!
- А страна, между прочим, голодает.
- Пропади она пропадом.
Все посетители ресторана были моими дальними или близкими знакомыми. В пути к нашему столику я дважды галантно раскланялся (рожу Шолкина скрючила ирония), а одной даме, общепризнанной суперледи, поцеловал ручку. Все эти жрачи некоторое время оценивали Светлану. "Ты извращенец", - шепнул мне Воронов. Амбразевич поиграл мне бровями, дескать, а что, пойдет и эта. А потом мы слились со средой и смогли сполна насладиться трапезой.
- Представляешь, Светочка, - говорил я, ухаживая за дамой, - один хамелеон написал, будто бы мы похожи на тех детей, которые выросли и прогнали больную мать взашей.
Светлана, не переставая жевать, описала вилкой в воздухе фигуры презрения к хорошо оплачиваемым патриотам; во всяком случае, я ее так понял.
- А другой хамелеон написал, что сетовать на свое время, дескать ты не вовремя родился, - это то же предательство родины.
А на этот раз Светочка и вовсе не сочла нужным что-либо отвечать. Она ела много, но меня это не смущало. Сам же я поначалу старался не налегать, заглушив легкий тонизирующий голод рассасыванием на языке какой-то обалденной мясной штуки (не знаю названия). Фирменную котлетку, однако, съел - грешно не съесть нашу котлетку. Что меня приятно удивило, так это отсутствие черной или красной пошлятины, хотя Света сказала, что умолола бы и ее. Из спиртного мы пили сладкое шампанское, охлажденное и с киви, и два незнакомых мне ликера: желток с ванилью на спирту и жидкий тягучий шоколад, тоже с ванилью и на спирту. А когда мы были пьяные и сытые, ублюдок Амбразевич принес шашлыки из дикой лесной свинки. Я дрогнул и съел со Светочкой эти шашлыки. Амбразевич предлагал еще жаркое из лосятины (о, знаю эту вещь!), но я его прогнал к черту.
А Шолкин объелся до икоты и все лез целоваться к своей мадаме:
- Мамочка, еще шампунички?
- Как они тебе? - спросил я Светлану.
- Душевные люди, - ответила она, успешно сражаясь с чем-то пестрым и щекотно пахнущим; ба, это же охотничье ассорти.
- Они все свиньи, Светочка. Но мне нравится быть среди них.
Прикрывая глаза, Света глотала сладкие ликерные шарики. Я придвинул свой стул к ее стулу, положил ладонь ей на колено и, поглаживая эту светло-коричневую, в микроскопической сеточке ногу, шепнул на ушко своей подружке:
- Сегодня мы отправимся в сказочную страну секса. Ты не возражаешь?
Она проглотила и дохнула мне в лицо ароматом шоколадного спирта и яблочной помады:
- Не-ет...
Я накрыл ее губы долгим розовым поцелуем.
- Хочешь курить?
- Пожалуй.
Окинув гордым взглядом ресторан, щелкнул пальцами, привлекая внимание Амбразевича, и показал ему дымный жест из двух пальцев у губ.
Это милое заведение мы покинули около полуночи. Я спросил Свету, не холодно ли ей. Нет, ей было не холодно. Мы присели на скамейку и долго целовались. Усилием воли я вгонял себя в состояние чистой любви к Светлане. Потом мы задумчиво молчали, но втайне я все-таки хотел хохотать. Меня все не устраивало по большому счету, однако я выжимал себя с тем радостным ощущением, с каким выжимаю тяжеленные гантели, и вот уже вроде бы верил: она прекрасная женщина, мое чувство к ней и есть то, что называют любовью, а моя склонность к сложным размышлениям, которой я горжусь, вполне может иметь издержки. "Расскажи о себе", - принимая жизнь за чистую монету, медленно-парящим слогом произнесла Светлана. Своему внезапному раздражению я тоже не поверил и с успехом его подавил.
- Родилась в тысяча девятьсот сорок девятом году, - начал я рассказывать о себе.
- Родилась?
- Именно так. Я подбросил монету, выпала решка, значит - девочка. Моего отца звали Тангароа. Скорее всего, он был высоким красивым меланезийцем. Матушка тоже была красавицей, родом из Олдема, женой манчестерского богача. На островах Вануату он вел крупное дело и жил с матушкой в Виле, это их столица, в белом и легком, как пух, здании, вроде дворца. Их имен я не знаю. Богач меня мало интересовал, а имя матушке я не придумал: перебрал несколько английских женских имен, но так и не решился. Впрочем, назовем ее условно Изабеллой. Это английское имя? Ну, неважно. Изабелле было 32 года, когда она впервые увидела Тангароа. Он в самом деле был хорош: мускулистое мужское тело, шея, как ствол русского стройного дерева, темная гладкая кожа, кусочки материи на теле, густые пышные волосы и правильное, мужественное лицо. Этакая редкостная жемчужина Океании. Он родился двадцать лет назад на одном отдаленном острове Вануату, в каком-нибудь первобытном селении. Тангароа неосознанно стремился к цивилизации, которую представлял весьма смутно: что-то такое в красивой одежде. Как было в него не влюбиться Изабелле: вечное солнце, ни тебе комочка белого снега, ласковый, теплый, зелено-прозрачный океан, усыпляющее голубое небо, тишина, нежный шорох прибоя, одиночество - богач часто уезжал на другие острова, - экзотические фрукты, нега, что-то коралловое в тихой изумрудной воде...
- Акулы.
- Господи, неужели так бывает!.. Да, я тоже вначале думал, что Тангароа спасет Изабеллу от акулы. Зачарованная женщина падает с пристани, а тут акула. Вышло все иначе. Тангароа подрядился в Виле матросом на рыбацком суденышке. Однажды на пристани Тангароа увидела Изабелла и с тех пор каждый день приходила смотреть на него. Умный и благородный Тангароа все понял. Он был потрясен такими странно-чудесными глазами белой - она всегда была в ослепительно-белом наряде - дамы. А ее волосы из-под шляпки! А ее тонкая живая фигурка! За одну только любовь к себе женщины из другого, неизвестного и сказочного мира он полюбил Изабеллу, полюбил блаженно и тяжко. Он даже плакал однажды ночью, тайком в своей люле: ведь он думал, что между ними непреодолимая пропасть.
- Правильно думал...
- А еще он наивно мечтал о том времени, когда крохотные островные государства объединятся в могучее Содружество и станут равными среди сильных мира сего. Это была бы совершенно другая цивилизация, с чистым, как легкие младенца, воздухом, без зим, с естественным и красивым душевным стремлением... В нем не было звонкого патриотизма, но в нем была природная и скромная гордость за то, где, кем и когда высшие силы тебя породили. Когда рыбаки ушли в океан, Изабелла подолгу замирала в блаженстве на белых мраморных ступенях, у самого края тихого и огромного океана. Его необъятная гладь была грудью спящего гиганта; дыхание гиганта было медленным, спокойным. Спустя несколько дней вернулись рыбаки. Богач ушел с купцами на далекий Санта-Крус. Изабелла с верным человеком послала Тангароа записку, и его провели во дворец. Молодого меланезийца, ошеломленного, волнующегося, встретила Изабелла. Тангароа решился и приблизился к ней, и они обнялись... Потом бездетный богач ошалел от счастья. Он донимал Изабеллу своей любовью, предусмотрительностью, заботами, нежностью. Он смертельно утомил ее своими сюсюканьями, и она все ему рассказала. Богач купил двух бродяг, и они убили Тангароа. У матушки были драгоценности, она бежала вначале в Австралию, потом в США, где я и родилась. А затем я женился. И все! И поехали-ка домой.
Ночью автомобильные стекла, рижские трамваи, улицы и дома, аптеки и парки кажутся идеально чистыми и тревожат меня вечным и коварным притяжением.
Мы не слишком быстро ехали по ночному городу. Через мое опущенное окошко вползала и охватывала нас прохлада. Я тихо напевал одну хорошую песенку из "Ассы", левой рукой держа руль, а правой - ладошку Светланы; переключу скорость - и снова легонько сжимаю этот маленький ряд косточек. Мною владело второе состояние: желание долгих и небурных ласок, шептаний и поцелуев. Мне хотелось дурачиться - и я ехал слева, останавливался поперек пустынной улицы и шептал Светлане в ушко любимые словечки. Ее медленные повороты лица и волос близко к моим глазам, ее запах духов и кожи, ее краткое дыхание мне в лицо... Я слышал, как издалека к нам бежал автомобиль, как он перешел на шаг и осторожно прокрался рядом и уже где-то позади снова побежал. Я целовал Светлану и был благодарен всем своим соотечественникам. Которых вообще-то ненавидел.
Зарулив на стоянку - соседи знают, что не люблю, когда мое место, застолбленное номерным и восклицательным знаками на вертикали бордюрчика, занимают другие - и, заглушив двигатель, я выбежал в облаке веселых ликерных паров из машины, чтобы очертить на галантных цыпочках полукруг вокруг капота и открыть даме в чулочках - я мысленно уже стащил с дамки платье и перешел в первое состояние - дверцу, как вдруг, совершенно мимоходом, глянул на окна своей квартиры. Мне показалось, будто бы в глубине зала горела свечка, и этот крохотный отблеск за черным стеклом моментально протрезвил меня. Далекий от парализующей покорности и даже входя в азарт, я повернулся спиной к дому, достал Бойца, взвел его и вернул обратно в запиджачные ремешки. - Что это у тебя? - спросила по ту сторону гладкой крыши Светлана, нарушая правила игры, но я уже весь переключился на предполагаемую схватку.
- Водяной пистолет. За двенадцать рублей старыми деньгами в кооперативном ларьке. Играю в супермена.
- И ты собираешься защищать меня водичкой? - веселилась бедняжка, действительно принявшая Бойца за водяной пистолет, что меня удивило и смутило.
Мы прошли в подъезд, к лифту.
- Де-вя-тый, - сказала Светлана, нажав кнопку и приподняв назад каблучок; в лифте (лифту) я немножко поласкался с ней (потискал), но теперь мне было не до лямуров.
Повернул ключ в замке, толкнул рукой входную дверь, пропустил даму вперед. Вошел сам, прислушался. Светлана по-домашнему собралась разуться, но я приказал ей пройти к постели в туфлях и секунду обождать.
Я заглянул на кухню, включил свет. На столе покоилась тараканья куколка, поблескивая на бочке тошнотворной свежестью дозревающего сока. Я тихо матюгнулся, накрыл куколку носовым платком и вместе с ним выкинул ее в форточку. Погасив свет, я двинулся по длинной и темной прихожей в сторону спален - в одной из них, справа, беспечная Светлана уже зажгла ночничок - и вот тут-то и увидел, как чье-то явное присутствие в копне прихожей свернуло за угол, в комнату к моей женщине. Я достал пистолет и побежал следом.
- Ты что? - на этот раз серьезно удивилась Светлана, застыв с приподнятым подолом в перекрещенных руках.
- Подожди, я сам, - сказал я, держа перед собой напряженного Бойца.
Стремительно и решительно обошел все помещения квартиры, зажигая везде свет, но по уходу гася его. Вроде бы ничего больше не заметил, ни теней, ни свечей.
Однако, проходя этот длинный коридор-прихожую, вновь явно ощутил чье-то присутствие, прямо-таки дыхание на щеке. Быстро прошел мимо, обернулся и всмотрелся в темные очертания.
- Ты мне мешаешь. Убирайся, - произнес я и демонстративно спокойно ушел к даме, прикрыв за собой дверь.
- Да что, наконец, происходит?
- В квартире была засада в количестве трех человек. Но я их убил. Теперь мы можем заняться друг другом.
Мои более чем глупые выходки и вместе с тем испуганное лицо смутили Светлану. На нее напала прежняя скованность.
- Ну, что ты, - ласково сказал я и привлек ее к себе; Боец словно прирос к ладони.
Поглаживая ей плечи, я прекрасно слышал медленные шаги в прихожей. Кто-то приближался к нашей комнате.
- Ты слышишь что-нибудь?
- Что я должна слышать?
- Как бьется мое сердце.
- Я почему-то устала.
Шаги приближались. Я оторвался от Светланы и попятился в угол и таким образом оказывался невидимым за раскрытой дверью.
Светлана в недоумении смотрела на меня, а я с непослушной кривой ухмылочкой смотрел на нее. Затем она перевела набухавший взгляд на дрогнувшую и медленно поплывшую дверь. Лицо женщины передернул молниеносный страшный удар. В жестоком усилии Светлана попыталась выдавить звук. Звук прорвался и вырос. Она завизжала, махая руками, трясясь всем телом, не отрывая страдающих поврежденных глаз от дверного проема, потом захлебнулась, простонала еще каким-то побочным звуком, осоловела и рухнула на пол.
Мгновение стояла тишина. Я коротко выбросил за дверь руку с Бойцом и звонко грохнул выстрелом наугад. Слыша, как вслед за выстрелом чиркнула о стену гильзочка, я бросился вперед, обернулся и выстрелил еще дважды в черный проем, в котором прямо-таки жаждал что-то увидеть, но так ничего и не увидел.
Мне ли трусить, взбадривал я себя своей выработанной спесью-вдохновительницей, но чувствовал в руке мокрую от пота рукоятку. Постояв какое-то время, я решился и вышел в прихожую, тотчас у ванной с туалетом стволом пистолета нажав все клавиши. С едким страхом я смотрел в пространство другой спальни, наконец ворвался в нее, включил и здесь свет и в некотором приседе повел по сторонам Бойцом. Таким же образом посетил зал и кухню. Затем вернулся в прихожую и вдруг услышал за спиной шорох. Был ли он на самом деле или мне показалось, только одновременно с моим резким разворотом грохнул еще один мой выстрел. Я не сразу сообразил, что с потолка посыпался претензионный стук соседа - я выстрелил в потолок, и пуля, проделав огромную воронку, может быть, скрылась в потолке, а может и отлетела куда-то. Хорошо еще, что не в меня. По потолку в направлении кухни - значит, к балкону - побежали решительные шлепки. Я тоже, тогда плохо владея собой, побежал на кухню, выскочил на балкон и посмотрел на небо, некрасиво задрав голову. С неба на меня смотрело возмущенное лицо Леонида Андреевича.
- Сейчас же прекратите стрелять! - разразилось оно сухим треском, но сразу же скрылось, увидев вылетающую из пасти дружка моего остроносую мушку и уже за балконной решеткой услышав вселенский ночной гром.
- Вот мы на вас... - треснуло было оттуда.
- Я тя щас уррою, с-сука! - позаимствовал я у наших городских транспортных джентльменов убедительную интонацию; прислушался... Убедил.
Теперь я побежал к Светлане, бережно переложил бедняжку с пола на кровать, подсунул под голову подушку и влепил Свете добротную затрещину. Лапушка моя открыла глаза, посмотрела на дверь и, содрогаясь телом, начала плакать. Я лег рядом и долго целовал и успокаивал ее. Но успехи мои были незначительны. Она совсем не могла говорить, но так мучительно пыталась что-то сказать.
- Отвезти тебя домой?
- Д-д-да...
- Ты можешь идти сама?
Закивала лихорадочной головкой. Однако идти она могла с трудом, и я кое-как доволок ее до лифта (лифта'), затем до машины, аккуратно поместил бедную женщину (не повезло) на переднее сиденье и пристегнул ее ремнем безопасности. "Кто у тебя дома? А? - пытался я в дороге добиться от нее толку. - Ну, говори же! Света, не молчи!" Она опять вздумала терять сознание, но я быстренько съездил ей по роже.
Ключи от ее квартиры я нашел в ее сумочке, которую предусмотрительно прихватил с собою. Дома у Светланы никого не было. В дороге она немного успокоилась, могла уже идти без моей помощи, но по-прежнему дрожала так, словно была прекрасная зимняя ночь, без малейшего дуновения, с огромными сугробами, с бледным лунным сиянием, с обволакивающей тишиной и морозным ароматом, с голубыми китайскими кальсонами и новым зимним "Белвестом".
- А где твой сынишка? - спросил я Светлану, уложив ее в одежде в постель и укутав одеялом, что я любил проделывать со своим внезапным отпрыском - постелька стынет в проветриваемой перед сном комнате, затем в постельку помещаешь крохотное тельце, уютненько накрываешь его одеяльцем, уголки подправляешь, тайком от Риты целуешь глазки этого тельца и ощущаешь, какая бешеная энергия передается тебе от этого фантастически маленького существа.
- Какой сынишка, Симон! Т-ты только не уходи!
- Нет, Светушка, ну что ты. Спи, лапушка, спи. Котя, котенька, коток... - я пел ей колыбельную, целовал ее глаза и, коль вспомнил о своем мальчике, думал, что целую глаза посторонней женщине (телке).
Утром, когда Светлана крепко спала и уже совсем рассвело, я уехал домой, оставив записку, что приеду после обеда.
В моей квартире, кроме нескольких пулевых ссадин на потолке, дверях маленькой спальни и стене и завернувшегося пушистого половичка в прихожей, - у Светланы заплетались ноги, - ничто не напоминало о кошмарных событиях минувшей ночи. Я несколько удивился своей уверенности в том, что при дневном свете мне ничто не угрожает. Это была даже не уверенность, а невосприятие ужаса, словно днем вы забываете о ночной страшной истории или не можете отнестись к ней всерьез. А в квартире было разлито драгоценное летнее солнце. Я всегда не мог уловить этот кратчайший миг истины, чтобы растянуть его во времени, законсервировать и хранить до потребления, и в моем душевном хранилище должны были располагаться аккуратные ряды трехлитровых консерваций счастья с идеально чистым стеклом - центральные улочки и парки в солнечном июле, Илемницкая, ратуша, высокий мост сквозь еще более высокие джунгли среднеширотной зелени, а внизу - речушка моего детства, в названии которой мне видится гордый славянский рыцарь, микрорайон с дачным городишком, где я поедаю прямо на месте зелен, яблоки, петербургские сорта малины и черной смородины, сок которых пьянит как вино, железная дорога рядом с дачами, по которой мне всегда хочется уехать в Москву, но когда я туда приезжаю, мне кажется, что меня обманули, я никак не могу привыкнуть к пыльному солнцу в коридорах того общежития, и к тому особенному запаху пыльных матрацев и немытых с тридцатых годов паркетов, да и к тому сборищу тех, кто по законам жанра должен жить волком-одиночкой, и я рвусь домой, хотя дома первую неделю рвусь обратно в Москву и, странное дело, скучаю по тому же сборищу; мой девятый этаж, мои дамы, моя теперь уже и навсегда редкая желанная зимушка, мое пронзительно-голубое июльское небо, мои голубые китайские кальсоны и чудо пенной ванны на девятом этаже, - но я так остро осязал эти мгновения, желал их систематизировать и жить вечно в этой системе, и у меня ничего не получалось. Я разделся догола, замочил свою белую сорочку в итальянском порошке - одна мадам (дура) сказала, что этим порошком в Италии моют лошадей, - раскрыл настежь балконную дверь - в комнату хлынуло пахучее лето и детские звоночки, - разобрал средство для сна и отдыха (то есть снял розовые надутые покрывала, тоже, кстати, маде ин чина), юркнул в средство с немым "хи-хи-хи", блаженно вздохнул и тотчас уснул.
И выспался чудненько. Затем принял свою драгоценную пенную ванну, с удовольствием побрился, со смаком сварил и выпил чашку своего драгоценного кофе - его пахучие банки с коричневыми голографическими этикетками я буду с ненавистью и Бойцом защищать от любых принципов, это мой принцип - надел свои драгоценные джинсы, майку, курточку и кроссовки (их я тоже готов защищать до последней, как принято выражаться, капли крови) - дозарядил Бойцовушку и с приятным кофейным перегаром во рту поехал к Светлане.
Несколько раз я нажимал кнопку звонка, полагая, что Света еще спит. Замок тихо щелкнул, и дверь приоткрылась. И я уже знал, что никто к ней не подходил, что и днем меня не оставляют в покое. Я приготовил пистолет, резко ворвался в квартиру и обшарил ее за считанные секунды, пренебрегая классической осторожностью и готовый к стрельбе на поражение. Ни одной живой души здесь не было. То, что еще утром называлось Светланой Петровной, лежало поперек кровати, запрокинув голову. На шее багровели следы стремительного, жестокого удушения.
Подкрепившись в погребке-шашлычной, в шагаловском закутке, с прекрасным, темно-густым отечественным пивом, небрежно переплатив при этом одной блистательной купюрой, станочной краской приводящей в восторг иллюзий мою обслугу, я уселся на лавочке в любимом парке, который, правда, имени, на высоком берегу древней и некогда могущественной реки и, сыто отрыгивая, отметил, что жалость к моей бедной Петровне так меня и не посетила.
Когда стало смеркаться, я почувствовал на теле излишнюю вечернюю свежесть (немножко продрог) и решил дождаться ночи в областной библиотеке, которая тоже, правда, имени. Я попросил какую-нибудь хорошую, насколько это, конечно, возможно, книгу по истории Древнего Рима. Мне принесли штатный учебник.
- Давненько вы у нас не были, - улыбнулась мне библиотекарша; стройнее и симпатичнее женщины с узкой и короткой юбкой, под которой к тому же я, закоренелый фетишист, разглядел и узелок пояса, век не видывал. - Вы уже самостоятельно не делаете контрольные?
- Мне за них не платят, Леночка. Кстати, а не отужинать ли нам... - полетел из моего рта стандарт-брикет, но я ухватил его за кончик лоснящейся упаковки и затащил обратно: в читальный зал прошла девушка, лет семнадцати, скорее всего абитуриентка, и мне вдруг дохнуло в лицо солнечно-снежной, влажно-ветренной свежестью середины марта; я отпустил поблекший брикет: - как-нибудь на досуге?
- Как-нибудь, Симон Васильевич?
- Да, на досуге. Ну, мы еще вернемся к этому вопросу.
Я проследовал в читальный зал и уселся за спиной абитуриентки в соседнем слева ряду. Раскрыл учебник, но вскоре потерял всякий интерес к сухим строчкам на некрасивой бумаге, сквозь которые не мог увидеть пыльный шлем с хвостом и скрип бело-желтого песка под вооруженным воином у стен обобщенной крепости знойным средиземноморским днем, и все чаще стал посматривать в сторону девушки. Она прилежно занималась, что-то выписывала в тетрадку, что-то вычитывала и в ее раскинутых ученических локтях была заключена вся священная академическая строгость. Лицо ее еще во многом было детским, а вот то, что обычно называется формами, только-только расцвело. Я даже не стал сально осматривать все это, и так было понятно и до ревности тревожило, - поднялся и тихонько подсел к ней.
- Как любил говаривать Лу Брэндон, держу пари, вас зовут Верой, - сказал я шепотом, сев к девушке в пол-оборота.
Она посмотрела на меня своими карими глазами, очевидно, от неожиданности не зная, как прореагировать, и эти карие, еще детские глаза, и худенькая шея ребенка, и все эти косточки, плечики и горлышки под кожей возбудили во мне жалость к подростку.
- И как любил выражаться тот же Лу и все его соотечественники, бьюсь об заклад, вы водолейка.
"Водолейка" рассмешила девушку, и, видя ее молоденькую легкость и беспечность, я тотчас представил ее своею женой - вышло недурно.
- Что вас так рассмешило?
- Водолейка напомнила мне Зулейку.
- Вы просто умница!
- Но я действительно Водолей, вы угадали.
- О, Верочка...
Она снова несколько смущенно рассмеялась.
- А что теперь?
- Я - Вика.
- Боже мой, как же я мог ошибиться! Вика, приношу вам свои извинения. Да-да-да, я обязан был сразу догадаться, что вы Вика. В самом деле, никакое другое имя вам не идет. Да еще и Водолей! Должен вам сказать, Вика, что я питаю к Водолеям необъяснимые симпатии. Мне кажется, что они лучше всех.
- Должно быть потому, что вы сами Водолей.
- Формально я Водолей, но вообще-то нет. Если б вы не подумали, что я о себе слишком высокого мнения... а впрочем, можете так думать, потому что так оно и есть. Я родился под тринадцатым созвездием.
- Но это и есть Водолей.
- То есть.
- То, что Водолей думает, будто бы он лучше всех, над всеми двенадцатью, типично именно для Водолея.
- Вика, не нахожу слов! Вы меня покорили. Однако, согласитесь, что характеристики Водолея крайне лестны. Мужчины все интеллигентны, сдержанны, благородны, умны, горды, талантливы. А какие это джентльмены! какие фантазеры! Посмотрите, как на Водолее сидит классический костюм, как ухожены его брюки, руки, ногти! Какая у него обувь! Как он держит свой корпус, не вихляет, не разбрасывается. Голова не вертится, как на шарнирах. Вы знаете, почему миром не правит Водолей? Потому что все люди слишком глупы рядом с нами. Водолей, Вика, настолько тонок, что редкий человек может оценить его по достоинству. Водолей - существо ранимое, нежное. И гордое, черт возьми! ну, это я говорил уже. В юности он, как гадкий утенок, еще не понимает своей уникальности, окружен комплексами, везде проигрывает. Но однажды он словно рождается второй раз - находит достойное дело, добивается целей, занимается культуризмом; он становится желанным другом и партнером для изысканных женщин. А женщина-Водолей! Ее... пришла жена, сказала, что правительство России подало в отставку - ... вашу мать, честное слово!.. Ее обаяние всемогущее! Она как дорогая вещь ручной работы, на нее боишься дышать. Ее поцелуй - награда Бога. А умница какая! О, это дама не из толпы. А если сойдутся два Водолея - туши свет, Вика! Чудная пара, джентльмен и дама. А куда вы хотите поступать?
- В университет.
- И конечно же, на филфак.
- Как вы догадались?
- Куда же еще может поступать дама-Водолей. Вы любите русский язык?
- Да, наверно. Я как-то не задумывалась над этим.
- У вас есть любимый писатель?
- Думаю, что есть.
Она достала из тетради программу экзаменов, раскрыла на разделе русской литературы и начала искать любимого писателя. Я приблизился к ней совсем близко, якобы тоже искал любимого писателя. Впрочем, список в части советской литературы меня увлек.
- Смотри, Вика, эти еще здесь. И эти? И этот?!... Да, Вика, все эти джентльмены на месте... Ну-с, кто же ваш любимый писатель?
- Я думаю... Пушкин, наверное. А ваш?
- Быков, Набоков и Демьян Харитонович Чейз, - это я так пошутил.
- Быкова вы любите из соображений патриотизма?
- Патриот из меня некудышный. Особенно после того, что мне сейчас жена сказала. Но ваши по праву могут им гордиться. Еще, пожалуй, у вас есть Богданович, Короткевич и Кудласевич.
- Кудласевич - кто это?
- Вы не знаете Толика Кудласевича? О, вас могут спросить о нем на экзамене. Это гордость Литературного института, поэт, прозаик, устный литературный критик, говорит исключительно на вашем языке, а когда по-русски, то не разобрать. С виду похож на купаловского мужика. Он поэт-народник, но у него есть и замечательные прозаические вещички. Например, новелла-ужасник "Плевок". Баптист Рабинович и комсорг Апанович встретились на комсомольском собрании. Председательствовали Зигмантович и Гуринович. Рабинович влюбился в Апановича чистой юношеской любовью, а Апанович хотел просто переспать с Рабиновичем. В потрясающем финале кто-то из них в кого-то плюнул; а, Рабинович в Апановича... нет, Апанович в Рабиновича. Ах, нет-нет, Рабинович уехал в Израиль, а Апанович в Анапу и там застрелился. Кстати, в последнем номере вашего "Подъема" опубликована его повестушка "Приключения Тюлькина". Рекомендую. Московская богема балдеет от Кудласевича. Меня он, впрочем, любит. Может, и зря я так? Чем я его, собственно, лучше. Оба мы хороши, черт возьми. Представляете Вика, однажды сплю я себе ночью, вдруг что-то меня потревожило. Открываю глаза, а рядом со мной стоит кто-то, словно покойник. "А-а!" - заорал я. А это Кудласевич. Он мне говорит: "Витя, когда ты по-белорусски начнешь писать?" - "Толик, - говорю я ему, - я и в русском не все буквы еще знаю. Пусть у них будет на одного графомана больше, а у нас на одного меньше. Переходи и ты на русский. Этим мы изменим соотношение литературных сил в нашу пользу и поможем таким образом нашей республике". Вика, я хотел сказать, вашей республике.
- А почему вы говорите, ваша республика? Ведь это и ваша республика.
- Сегодня на меня претендуют три родины.
- Как это?
- Россия, Беларусь и СССР. Боже мой, четыре: СНГ. Пошли они все вчетвером... не скажу, куда.
- Какой ужас! Это подло и мерзко!.. Как вы не любите свою родину.
- Какую родину, Вика?
- Славя... Славе...
- Словению?
- Нет. Я хотела сказать, Киевскую Русь.
- А, так еще и Украина? А почему не Речь Посполитая? Видите, сколько их много, а я один, и жизнь у меня одна. Ну, хорошо, я понял тебя. Допустим, Древняя Русь. В чем должна выражаться ваша любовь к родине?
Она задумалась.
- Не знаю, так сразу не ответишь. А вы знаете?
- В ранней смерти, в плохом здоровье, в немилосердном курении, в незнании ошеломляющей женской ласки, в мрачном настроении, в комплексах, в тотальном неудачничестве, в звонких и неглубоких фразах, в постоянном унижении, в раздирающем крике души за национальную травму, в грязи, в водке, в плюс дебилизации всей страны, во всей этой достоевщине, будь она проклята... Обман он сплошной, полнейшая дезориентация. Библиотека уже закрывается. Я могу отвезти тебя домой, я на машине. Да ты не бойся, я не из тех.
- А как вас зовут? Мы рассмеялись, понимая смешную задержку с этим вопросом.
- Симон. Не Симо'н, а Си'мон.
- Да уж я знаю.
- Да, вы умная девушка. Пора бы нам перейти на ты.
- Как вам будет угодно.
- О, какой русизм...
Мы покинули читальный зал, сдали книги. Я пропустил Вику вперед, и когда она скрылась в дверях, перегнулся через стойку и зашептал:
- Леночка, вы мне нравитесь. Я загляну к вам на днях. Приготовьте мне, пожалуйста, первобытную историю.
Библиотекарша с немым вопросом посмотрела вначале на дверь, затем на меня.
- Что. А, это моя сестра.
Когда мы подъехали к дому, где жила Вика, я записал в блокноте на приборном щитке ее телефон и договорился с ней, что позвоню завтра после шести вечера. Вызвался проводить до квартиры, но она отказалась. В самый последний момент, когда Вика собралась выйти, я ловко захватил ручку девушки, прижал на мгновение к губам эту маленькую конечность и сказал: "Ты удивительная девушка. Надеюсь, мы подружимся". - "Посмотрим", - ответила Вика, а я уже в этом не сомневался.
Сдав задом, я развернулся, пересек собиравшийся ко сну дворик, выехал на шумную улицу и помчался домой. Был одиннадцатый час вечера. Я хотел взять деньги и ехать за дамой.
Увидев, что впереди на пешеходном переходе, обозначенном ярко-освещенным квадратным знаком, собрались горожане в терпеливом ожидании просвета, я перешел на нейтральную и стал притормаживать. Я уже почти остановился и несколько граждан уже ступили на мостовую, как вдруг сзади раздался раздраженный сигнал и откуда-то из-под меня выпорхнул один деловой, совращенный властью руля, и полетел к переходу, прокладывая себе путь долгим фанфарным гудением. Граждане шарахнулись, пропустили короля, удостоверились в моей лояльности и только затем перешли улицу. Я быстро набрал скорость и настиг основного у перекрестка с красным светом, медленно вкатившись на соседнюю полосу. Я оглядел перекресток, - лишь слева на безопасном еще расстоянии виднелась машина, - опустил правое боковое стекло, - король бесстрастно посмотрел на меня и лениво отвернулся, - достал Бойца, громко взвел его, - у делового отскочила нижняя челюсть, - грохнул куда-то в голову и поехал дальше, 46 не дожидаясь зеленого. Глянул в зеркало заднего вида - на лобовом стекле кровавой кашицы - ужас сколько (брызнуло фонтаном)!
Скоренько заскочив домой и зажигая по пути свет, я раскрыл бар, отомкнул маленьким ключиком из связки с брелоком - литая жирная фига - сейфик, секунду подумал (не знал расценок, не было надобности) и взял две из пяти стодолларовых купюры.
Едва я вошел в темно-стеклянный инфантильный холл гостиницы, как сразу же увидел милочку с милой дамской сумочкой.
- Мы можем их тотчас же переложить к вам в сумочку, - сказал я милочке, достав бумажник и предъявив доллары. - Затем промочим горло и поедем ко мне.
Спиной я почувствовал, как ко мне двинулись две тени.
- Вы сегодня заняты?
- Н-нет-нет, - очнулась она и сделала молодцам знак рукой.
Я взял даму под локоть, и мы прошли в бар.
- У вас есть сладкое, холодное и советское шампанское? Желательно на посеребренном подносе и с полотенцем на руке, - сказал я бармену, как только мы взобрались на тумбы.
Бармен даже не глянул на меня, посчитав приличным не отвечать: я в самом деле не был похож ни на фээргешника с "Белвеста", ни на итальянца из Билева, а моя дама была высшего местного разряда. Я все-таки не согласился с барменом, резким движением схватил этого глиста за грудок и сквозь стеклянное звяканье притянул к себе, левой рукой чуть распахнув курточку.
- Видел это? Пока твои шакалы сбегутся, ты здесь мозгами пораскинешь. А пока пораскинь умишком насчет шампанского.
Увы, лучшая гостиница города с неплохим баром была расположена в районе Жегулы, и мне всегда это не нравилось и хотелось покуролесить во владениях тупой и жестокой свиньи, сопредседателя... ну, да не буду отвлекаться.
- Может быть, виски? - грациозно тронула меня за локоть дама.
- Шотландское, что ли?
- Разумеется.
- Двойной с содовой?
- Именно так.
- Господи, как у Чейзушки... У тебя содовая есть? - это я к бармену, которого продолжал держать за грудок.
- Есть, есть, здесь все есть, - поспешила ответить чем-то явно обеспокоенная дама.
- Тогда два двойных с содовой. И чтоб по фирменному рецепту, понял, коз-зел! - я оттолкнул бармена и улыбнулся даме своей отработанной эффектной улыбкой.
- Не отпускайте его! - шепнула мне милочка.
- Эй, иди-ка сюда!
Бармен послушно вернулся.
- Меня взять непросто, но ты в случае чего умрешь первым. Все, делай виски. Мадам, какой секс вы предпочитаете?
- Какой вам будет угодно.
Я поцеловал ей ручку.
- Сегодня я познакомился с хорошей девушкой. Она мне тоже сказала: "Как вам будет угодно". Как тебя зовут?
- Наташа.
- Знаешь, Наташа, если ты мне подойдешь, поедем на юг. Хоть завтра же. Утром подготовлю машину, а вечером поедем.
- Итальянцы приезжают, новую линию ставят. Вы меня не обманете с зелененькими?
- Забирай, - и я отдал ей деньги. - Много они берут? - кивнул в сторону входа в бар, где паслись два молодца.
- Много, - грустно сказала Наташа.
Я нежно-нежно поцеловал ее. Она была красивой молоденькой женщиной, со вкусом одетой, и вульгарности в ней было ровно настолько, насколько это было необходимо для распознания.
Подошел бармен с виски и с хмурой серьезной рожей; хочет отомстить, подумал я.
- Я тебя не подставлю? - шепнул я Наташе, глазами указывая на бармена.
- Думаю, что нет.
- Эй, ты! Как тебя зовут?
Он промолчал.
- Громче!
- Сергей, - буркнул он.
- Вот что, Сережа. Возьми-ка вон тот фужер. Ну, бери, бери. Держи его внизу, под стойкой. О'кей?
Я достал Бойцовушку, положил руку на стойку стволом в мальчика и, попивая виски, - черт его знает, было ли оно настоящим, - сказал:
- Теперь мочись.
Бармен грустно смотрел на меня.
- Ну, что же ты, Сережа? Расстегни ширинку и пописай. Я же не заставляю тебя делать в штаны.
Бармен заводил под стойкой руками, замер... и начал оправляться. К нам подошел некий низенький, плотненький, потненький подвыпивший джентльмен, хотел, очевидно, что-то заказать, но удивленно стал смотреть на бармена.
- Что это он там делает?
- Мочится. А я его на мушке держу, - и показал, как именно.
- Э, я потом подойду.
- Да, конечно. Подойдите попозже. Готово, Сережа? А теперь поставь фужер на поднос и отнеси вон тем двум джентльменам. Скажешь, что от меня.
Бармен водрузил свое богатство на поднос и стоял не шевелясь. Я поставил рюмку и громко взвел пистолет.
- Послушайте, не надо, - сказала Наташа.
- Наташенька, допивайте залпом и идите к машине. Сиреневые "Жигули", третья модель. Найдете?
- Найду.
- Ну, иди, дружок, иди, - это я бармену. - Выстрелю ведь.
Бармен вышел из-за стойки и отправился вслед за Наташей. Она о чем-то переговорила с молодчиками и скрылась из виду. Те удивленно проводили ее взглядом, затем уставились на подошедшего бармена, затем на меня сквозь темно-зеленое стекло двери бара. Один из молодчиков выступил вперед и полез вовнутрь своей черной кожаной куртки. Не знаю, что он там искал, не все ли равно - я снял правую руку со стойки и выстрелил в этого джентльмена.
Он схватился за живот, согнулся, подумал о чем-то немного, прошел вперед, спотыкаясь, и шумно упал в тропические заросли, перевернув напоследок один из могучих цветочных горшков, украшенных деревянными резными планками, - неплохая работа, кстати. Для второго джентльмена все это явилось слишком неожиданным и сильным переживанием. Этот милый человек сделал круглые глаза, пригнул голову, присел, хотел было таким же образом проверить содержимое своей запазухи, но я уже был рядом, и на мое зычное: "Ложись, суслик!" - Бойцовушка указал конкретное место - послушно лег лицом вниз. На прощание я оглянулся: публика смотрела на меня немым стоп-кадром, оловянный старый швейцар несколько возвышенно смотрел на трех голых жестяных женщин за спиной сквозь землю провалившейся администраторши, бармен прилип глазками к своему фужеру. Вдруг в холл гостиницы невесть откуда прибежал милиционер, но увидев меня, заметался весь, туда, сюда, схватился за кобуру и убежал.
- Продолжайте, друзья, - патронски сказал я, качнув всем ручкой.
Все сдвинулось, пришло в движение. Швейцар сказал: "Гм"; бармен, не отрывая глазок от фужера, пошел, пошел, пошел; администраторша возникла снова; на эстраду выбежало сорок восемь девок и покамест еще без музыки, с деревянным ритмичным стуком каблуков, стали попеременно и перпендикулярно выбрасывать вперед ноги; появился взлохмаченный маэстро, перевернул страницу на пюпитре, поднятием рук привел оркестр в готовность, подладился под топотание, коротко взмахнул руками - и грянул классический марш проституток; "Официант! Человек!" - неслось отовсюду; тут и там стреляло шампанское; какой-то пьяный господин с густой черной бородой погрузил весь свой нос в декольте посторонней дамы; другой пьяный господин, тоже с бородой, в черном фраке и белой сорочке с волнами на груди, неловко и кряхтя залез на эстраду, стал пританцовывать, играя кистями рук, все норовил цапнуть одну-другую девку, потом, переполненный азартом и счастьем, шлепнул о пыльный помост пачкой червонцев; в углу млела незнакомка.
Я вышел из гостиницы, и чудно пахнущая летом ночь объяла меня.
- Ну, что там? - спросила Наташа, когда мы уселись в машину.
- Веселятся, - ответил я и завел двигатель.
В дороге Наташа молчала. Внезапно появившийся в салоне запах вьетнамского бальзама - но откуда? - воскресил картину детства: легкая простуда, уютный диван, дневное одиночество, клюквенный морсик, телевизор, книги, крестоносцы, "Крестоносцы" и кресло-за'мок. Я посматривал на свою феюшку и ничего, ровным счетом ничего не видел за ее заплывшим жиром взглядом, на ее тупой красивой рожице. Я взглянул и похлопал Наташу по внутренней части левой ляжечки. Наташа задержала мою руку, вздохнула и вдруг сказала:
- Если бы ты был богат...
Притихла Илемницкая, притихли Тверская ( вру, конечно, их еще не переименовали), стройная Строителей и предполагаемая Победы - я бы согласился существовать среди них в принципе, но в частности для этого требовалось заселить их совершенно другими людьми. Почему я боюсь этой встречи? Я, одержавший столько побед над своими внешними пороками и максимально приблизивший мечту? И вот теперь, когда требуется победить страх неизвестности, вставший на пути к моей среде обитания, я пасую и везу с собой эту совершенно не нужную мне женщину.
Мы подъехали к дому. Я хорошо помнил, что, пробираясь сквозь темень к долларам и зажигая на пути прекрасный желтый свет сотки в прихожей и трех соток в зале, - лампочек меньшей мощности я не держу, - так и оставил его гореть. Но сейчас мои окна были темны, и лишь в глубине зала, как и прошлой ночью, мерцал огонек свечи.
Тихо загудел и поплыл наверх лифт. Мне было грустно. Не то, чтобы я боялся, не было покамест во мне отчаянного неприятия смерти, сопротивления ей всеми силами моего крепкого тела и моей загрубевшей закаленной души и всей мощью разума. Но мне начинало казаться, что я повисаю в воздухе, что я уже навечно оторвался от старой среды, а в новую так и не вошел и не войду никогда. Сомнения мерзкими червями опутали меня.
Нет, не раскисать! Надо встряхнуться, взбодриться. Пробежать километра три, принять холодный душ, воздержаться от еды, выспаться днем, наконец! Идти и идти вперед, не задумываясь и не оглядываясь назад! Возможно, я погибну или проиграю, но ведь я хоть что-то предпринял, а не смирился с реализмом, не обрюзг, не превратился в тупое чавкающее животное, члена многомиллионного стада. Наташа вышла из лифта, я за нею, незаметно сняв Бойца с предохранителя.
Когда мы вошли в квартиру и включили в прихожей свет, огонек в зале так и не погас. "Пойдем", - сказал я Наташе и сразу увел ее в спальню, плотно прикрыв за собою дверь. Не обращая внимания на недоумение женщины, я включил ночник, раскрыл настежь балконную дверь; и уже знал бесповоротно, что сегодня драться не смогу. Я глубоко вздохнул, промассировал лицо и вдруг уловил запах сена, хвойного леса, чистого воздуха, сопливого леща, дневной звонкой резины, раскаленной в озере под солнышком; мягкий плеск воды о борт, ночной костер и шелест раков в ведре.
- Подожди, - сказал я Наташе. - Постоим так немного.
И вот я услышал эти медленные шаги.
- Ты слышишь что-нибудь?
- Нет.
- Ты что такая вялая?
- Я не вялая.
- Ты похожа на немое тесто.
- Да? Я тесто? - с многотиражной улыбкой обтянула она платье на талии, подчеркивая безукоризненно выточенные фигуру и грудь.
- Закричи.
- Зачем?
Шаги приблизились. Я быстро вышел на балкон, оперся о перила и с радостным чувством вроде как спасения осмотрел летний ночной микрорайон, фрагментами общего впечатления подобный моему Городу. А я еще не придумал ему название. Белград? Белгород? Заскрипела дверь. Охнула бедная проститутка. Опираясь о перила, я перебросил ноги и задержал их над пропастью, правой рукой, напрягая мускулы левой, нащупал край балкона, вцепился в него, отпустил левую руку, вытянулся телом вниз, достал кончиками кроссовок нижних перил, цепко перебрал руками, сгибая голову, по холодному каменному днищу и очутился на восьмом этаже.
А со второго этажа просто спрыгнул. И побежал, куда побежалось. Я, претендовавший на джентльмена, демократа, западника и воспитанника русской литературы, напоминал себе загнанного зверя.
Долго ли, коротко ли бежал - не знаю, но вдруг я понял, что бегу вниз по Илемницкой. Вот и строгое, с монументальным П-образным входом, здание горсовета, над седой кровлей которого гордо реял б-б-б-бело-красно-белый флаг. На площадке перед зданием стояло несколько мужичков с красными флажками - очевидно, заняли с вечера очередь на митинг. Азартно подбегая к мужичкам и не давая им понять, что к чему, да и сам едва ли что-нибудь вокруг понимая, я выхватил пистолет, выстрелил в воздух и заорал:
- Скачи на заставу!
Один из митингующих, лет пятидесяти пяти так примерно, в милицейских галифе, стоптанных домашних тапочках и зеленом кителе с майорскими погонами и курочками ВВС, живо откликнулся на мой призыв: бросился было бежать, но потерял тапок, вернулся, надел его, затем вовсе снял тапочки и зажал их в кулачок, затем опять побежал, но вернулся, передал товарищам свой флажок и тогда уже припустил во весь дух.
И тут я увидел среди молчаливых серьезных мужичков насупившегося Леонида Андреевича.
- Как, опять вы! - воскликнул я.
Леонид Андреевич пробубнил что-то невразумительное.
- Вы-то что здесь делаете?
- Мы здесь будем выражать свой протест! - сказал один мужичок.
- Но против чего, господа?
"Господа" произвели на собравшихся неизгладимое впечатление, равно как мальчишка-шалун всадил коню из рогатки между задних ног. Мужички начали брыкаться, визжать, потрясать в воздухе флажками.
- Как мы вас всех ненавидим, - тихо прошептал бледный от ненависти Леонид Андреевич.
- Хм. Взаимно, родной.
- Наше дело правое, вот так вот!
- Желаю успеха, мистер Невменяемый, - грустно сказал я Леониду Андреевичу и отправился восвояси.
Ощущение замечательного смысла двух прожитых лет, в течение которых я надеялся, нет, был уверен, что достигну чего-то хоть и не определенного, но беспримерно прекрасного, а по достижении все само собой и определится, поэтому я никогда не задумывался над этой неопределенностью, - ощущение того смысла, которым я был полон, который в моих глазах прощал мне все, - настолько велика была сущность того чего-то, к чему я стремился, - покинуло меня. Я плелся домой по утренним, прохладным, неуютным улицам города, который, будучи заселенным совершенно другими людьми - в соответствии с моим пониманием, - да к тому же не сейчас, а лет тысячу назад, - стал бы милейшим моим обиталищем, и я с гордостью произносил бы имя этого города, берег бы его большие и маленькие, гласные и негласные традиции. Кое-что из настоящего неодушевленного этого города - камень, асфальт, фонари, зелень, рижские трамваи, пригородные дачи, леса, поля, озера, часть моего гардероба, несколько центральных колоритных улочек, влажный кружок ветчины тонким слоем - меня устраивало и сейчас, и я бы все это взял с собою сквозь второе тысячелетие в мир, параллельный здешнему, ну а господа юнкера, православие, офицер флота российского, нижегородское купечество, я учу из истории, штабс-капитан, петербургский футбольный суперклуб перекупил у подобного московского красавца Хуаниту и Штромберга, "золото" русского горнолыжника, "Самара" побивает "Мерседес" и завоевывает рынок, "Святослав" возвращается на Землю, аксельбант, император, пшеница, червонец, окорок, смирновская, ресторация, Париж, Дума, господа, сбитень, Машенька, "Машенька", русский язык необходимо раз и навсегда выкинуть из головы к черту. Нет, так и взять негде! А Боже мой, как меня гнетет к реализму, прямо-таки размазывает по нему, как светло-светло-желтое масло из серебряной упаковки по сдобной сладкой булочке с корицей. Детективушка, я не предал тебя, я вернусь к тебе очень скоро, плюя на сволочные ухмылочки.
Дома меня ждал неприятный сюрприз: едва я затащил труп Наташи в маленькую спальню, раздался телефонный звонок. Звонил Николай Иванович, долго и нудно извинялся, наконец, попросил меня сегодня провести совещание. Сказал, что Николая Алексеевича не будет до конца недели. Я велел Николаю Ивановичу собрать людей на пять вечера.
Потом я выстирал сорочку, тщательно прополоскал ее в другом капроновом тазике и повесил в ванной сушиться, а в первом тазике замочил в том же растворе снятые с себя хлопчатобумажные черные носки, спортивную майку и трусики (экономил порошок). И голенький поскакал в постельку.
Проснулся изрядно посвежевшим. Прошел хороший летний дождь. Было темно, пасмурно, тепло и сыро. В раскрытую дверь балкона проникал бодрящий запах мокрой прибитой пыли и свежих листьев. Натянув на голое тело спортивный костюм и надев белые кроссовки, я с полчасика побегал по лоснящейся асфальтированной дорожке стадиончика, физически ощущая, как в мои мышцы наливаются молодые розовые силы. Затем целый час в зале на ковре отжимал гантели, гирю, штангу, одним словом, размялся на славу. Потом залез в горячую пенную ванну, помылся, побрился - я ощущал себя смертником, но мне все равно хорошо было на душе, - а в конце с минуту постоял под холодным душем, ухая и фыркая.
Пока закипал чайник, выгладил белую сорочку и брюки от костюма. В левый боковой карман пиджака положил новый носовой платок, во внутренний правый - портмоне, в маленький внутренний левый - портативную расческу, а в ремешки под пиджаком сунул Бойца с двумя полнехонькими обоймами. Стоя у раскрытого балкона кухни, - внизу тихо шелестели молодые деревца, с дачи возвращалась баба с котомками, - выпил чашечку горячего зеленого чаю с ложечкой сгущенного молока, хотел идти, но махнул рукой, дескать сколько той жизни, и положил на язык просвечивающийся кружок сыровяленой колбаски (буду смаковать в дороге) и лишь тогда ушел окончательно. Протерев лобовое стекло и на всякий случай надев дворники, я поехал в учреждение.
У проходной меня встретил Николай Иванович, согнулся пополам, раскис в улыбке, открыл дверцу, хотел даже руку подать.
- Идиот, - сказал я ему, выходя из машины. - Когда же вы переведетесь?
- Никогда-с, Симон Васильевич.
- Показывай, что тут у тебя. Да, и пошли человека машину помыть.
- Слушаюсь.
- Надо говорить: "Да, сэр". Повтори.
- Да, сэр.
- Почему от тебя луком пахнет? Молчи уж, дурак.
Мы проследовали к лифту и поднялись на двенадцатый этаж. У моего кабинета уже собрались товарищи. Я открыл кабинет, распорядился насчет стульев и принялся здороваться с товарищами. Здесь были: Николай Степанович, Николай Трофимович, Николай Игнатьевич, Николай Яковлевич, Николай Петрович, Николай Николаевич, Николай Маркович и Николай Кириакович Копилэц. Николай Иванович распоряжался стульями. Когда все было готово, я пригласил товарищей в кабинет и присесть. Товарищи расселись, и совещание началось.
- Товарищи, - я развалился в кресле, имитируя брюхо. - Нам имеет сказать Николай Яковлевич по поводу своей командировки.
- Товарищи, - сказал Николай Яковлевич. - Все вы знаете, что сейчас все люди переживают судьбоносные времена. Вот и мы поехали было в Петербург...
- Ленинград, - поправил я Николая Яковлевича.
- Я и говорю, что мы поехали было в Петер...
- Ленинград.
- Пете...
- Ленинград.
Пауза.
- Как, товарищи? - апеллировал я к совещанию.
- Ленинград, Ленинград!
- Я надеюсь, Николай Яковлевич, это послужит вам уроком. А сейчас выйдите вон. По второму вопросу имеет сказать Николай Кириакович.
- Все полезно, что в рот полезло, - пробасил добродушный Николай Степанович в беседе с Николаем Петровичем.
- Товарищи, я бы вас попросил.
- Вдруг в кабинет вбежал перепуганный Николай Густавович, подошел ко мне на цыпочках, состроив гримаску и махая телом, как маятником, и зашептал мне на ухо.
- Так, товарищи, - обратился я к совещанию. - Прошу сохранять спокойствие. Внизу забастовка. Николай Густавович, ведите нас.
- Симон Васильевич, а можно я при штабе? - раздался жалобный голос Николая Марковича.
- Можно.
- А можно и мне?
- А вот вам, Николай Кириакович, никак нельзя. Там могут возникнуть финансовые вопросы.
И мы пошли к забастовщикам. Впереди, наполовину обернувшись ко мне и указывая дорогу, по коридору учреждения в направлении к лифту маленьким лебедем продвигался Николай Густавович, за ним шел я, а уже за мной толпой и без стука каблуков по цементному полу, продвигалось восемь руководящих товарищей.
Николай Густавович вызвал лифт.
- А не много нас? - спросил кто-то из замов.
- Вниз, не вверх.
- Ежели вверх, то застряли б.
- На прошлой неделе Николай Александрович застрял.
- И что?
- Сидел.
- А ежели в туалет захочешь?
- И что?
- Ну, это?
- Что?
- А?
- Что, не, это?
- Я говорю, а ежели а туалет, к примеру, захочешь?
- Так что?
- Что - так что?
- Ну, иди, коль захочешь.
Приехал лифт. Я пропустил товарищей и кое-как втиснулся сам.
- На каком этаже бастуют? - спросил я руководящих работников.
- Николай Густавович, на каком этаже бастуют?
- Где-то внизу.
- Поехали на первый. Николай Иванович, жмите.
- Я не могу, Симон Васильевич. Я спиной стою.
- Кто-нибудь там, нажмите кнопку.
- Николай Иванович, а вы спиной ее, спиной.
- У меня что, глаза на спине?
- Николай Степанович, попробуйте вы.
- Мне Николай Петрович мешает.
- Николай Николаевич, мне кажется, у вас должно получиться.
- Ы-ы-ы! Нет, никак.
- Давайте местами поменяемся.
- Давайте... нет, никак.
- Да нажмите, ... вашу мать, кнопку кто-нибудь!
- Я сейчас, Симон Васильевич... э-э-... вот так оно!
Поехали, наконец.
- Что они хотят? - спросил я.
- Николай Густавович, что они хотят?
- Сильно кричат. Не разобрать.
- А ежели сейчас трос оборвется?
- Ну и ... . Сардины португальские из нас получатся.
- Я ж говорил, нас много!
- Сардин в банке две штуки. А нас ажно девять. Скорее, килька в томатном соусе.
- Фу, дрянь.
- Все полезно, что в рот полезло.
- Что вы на меня так смотрите, Николай Николаевич?
- В самом деле, Николай Трофимович. Нехорошо.
- Вы думаете, это я?
- А почему вы так покраснели?
И тут все мы услышали глухой, но быстро нараставший шум. Лифт остановился на первом этаже, мы молча ждали, когда откроется дверь, но внезапно гудение механизмов прекратилось и погас свет. Не успел я что-либо подумать о неисправности лифта, как был поражен другим: забастовщики мощно скандировали: "Бабу! Ба-бу!" Казалось, их собралось у стеклянной проходной сотни тысяч.
- Ничего не понимаю, сказал я товарищам. - В чем дело, Николай Густавович?
- Э-м-н, видите ли, Симон Васильевич, - стал отвечать Николай... да я не разобрал в темноте, кто именно. - Предприятию выделили десять, этих, надувных, ну как их, резиновых женщин.
- Мы хотели сохранить это в тайне, Симон Васильевич. Все равно на всех рабочих не хватило бы.
- Мы полагали, вам копии не нужны.
- А женчинки славные, ей-Богу! Я уже надувал свою.
- Ах, видите ли, Симон Васильевич, мы их уже поделили. Правда, Николаю Степановичу и Николаю Игнатьевичу досталась одна на двоих.
- А рот у ней как настоящий. Я туда язык засовывал. Называется, французский поцелуй.
- Все полезно, что в рот полезло.
- Кто еще не надувал своих?
Оказалось, что надувал лишь Николай... ничего не видать.
- Ладно, принесите мне кто-нибудь свою женщину. Я так никогда не пробовал. Что-то в этом есть.
Меж тем за дверью грохотало: "Ба-бу! Бабу!" Молотили по жести - очевидно, стойка проходной, - били стекла, ревели, как звери. Два голоса, баритон и бас, просачивалось сквозь тоненькую щель дверей лифта и очень выгодно выделялось в хоре некой облагороженностью. К ним присоединился третий голос, резко-хриплое митинговое соло, сразу же вырос до внушительных размеров - и по нашей двери невыносимой тяжестью в ушах застучали штатные ботинки-гады, подошва которых невосприимчива к стружке (Николай Харитонович, из рядовых бывших, доживающий век на одной из дополнительных, хорошо оплачиваемых должностей учреждения, придет, бывало, из цеха - что он там делает, не знаю, скорее всего ходит между станков, заложив руки за спину, - вскинет ногу на ногу и начинает выковыривать из кожаной подошвы стружку, приговаривая: "Набрауся, як сучка ("ч" твердо) блох" (простолюд., воронежск. диал.).
- Прекратите стучать, ублюдки! - заорал я.
- Кто там? Леха, ты, что ли?
- Пошел в задницу, дебил! Нашел себе дружка, видали!
Баритон и бас смолкли, соло протрещало и тоже смолкло. Слышно было, как они о чем-то шепчутся.
- Эй, вы! - опять заорал я. - Позовите мне Любочку!
- Там тоже бабу просют, - произнесли за дверью.
- Да не Любу, сволочь! Любочку, Любочку! Это председатель вашего трудового ... коллектива!
- Симон Васильевич, это вы? - раздался сладкий голосок вездесущего Любочки.
- Там Симон! Мужики, там Симон!
- Давайте ему ... дадим!
- Симон Васильевич, надо наверх ехать, - сказал Николай..., да я уж к ним спиной стоял.
- Любочко, ты меня слышишь?
- Я здесь, Симон Васильевич!
- Беги к Голубкову! Да побыстрее, я здесь задыхаюсь!
- Мужики, бейте Любочку!
- Симон Васильевич! А-а!
- Эй, вы, свиньи! В хлев, назад, в хлев!!! - орал я вне себя - не припомню за собой подобного бешенства.
- Ребята, ломай двери!
- Тащи его сюда!
- Бей его!
- Забастовка, ура, ломай станки!
- Бей панов!
Десятки пальцев цепко прилипли к щели, сквозь которую я уже видел освещенные лучами вечернего июльского солнца робы рабочих.
- Симон Васильевич, что же это? А? Товарищи, что же нам делать? - заныл кто-то рядом.
Я приготовил весь свой правый мощный рычаг - левую руку притиснули, и я боялся, что не успею взвести Бойцовушку. Однако и справа мне мешали.
- Отодвинься.
- Куда, Симон Васильевич? - проскулил какой-то зам.
- Размажься по стенке, паскудина!
Вдруг двери разъехались и одновременно зажегся в кабине свет. В первое мгновение я был ослеплен хлынувшим сверху моим бездонным, голубым, ласковым, родным, моей лапушкой, моей отрадой, моим июльским космическим небом. Во второе же мгновение я со страшной силой двинул кого-то по морде - звук был таким, что, казалось, теперь бедняге самое место в реанимации.
Тотчас я определил слева маленький просвет меж вонючих промасленных курток и, ни секунды не мешкая, ринулся в него, подминая двух забастовщиков под себя и с ликующей сладостью ощущая свой каблук в мягкой глазной выемке, обведенной костяной твердью. Правда, вслед мне прилетел звонкий, с колокольчиками и кружками, удар по правому уху.
Я пролетел на левом колене по пыльному цементному полу, ножом по сердцу царапая туфли и, кажется разрывая материю левой брючины, отчего судорога ненависти свела мне челюсть, вскочил, стоя спиной к наплывавшей массе, выхватил и взвел пистолет - вряд ли бушующий люмпен обладал моей скоростью мысли и действия, - обернулся и начал с наслаждением, словно в пивном баре после долгого дымного кабацкого угара выбежал в туалет, - один джентльмен, примостившись над писсуаром, сладострастно воскликнул: "О-о! век бы тут стоял", - разряжать в стадо первую обойму.
"Бабу, бабу" прекратилось, только еще немного пошелестело на том краю революционеров; в ближних ко мне рядах вспыхнула паника, проникла сквозь массу и заразила единый организм шумного стада. Всегда готовые выбить стекла в будке телефона-автомата или просто сходить в ней в туалет, на сей раз рабочие хлынули к двери, правда, тотчас вынесли и сами двери и все стекла вертикали, отделяющей помещение проходной от завода-нахлебника. Передо мной лежали убитые или раненые, кто-то неподвижно, кто-то еще копошился. Тут и там образовывались свалки, люди визжали, ругались; иногда воздух прорезывали вопли боли.
- Заприте хлев, - извлекая из ремешков вторую обойму и вгоняя ее в рукоятку, шептал я, не замечая, что сам немного свихнулся. - Выдайте двойную пайку.
- Симон Васильевич, - возник рядом Любочко с отвратительно разбитой губой. - Какие будут приказания?
- Кока, кока! - раздался где-то истошный крик.
Мы с Любочкой огляделись и увидели под кучей замов Копылца.
- Переда...
- Кока, товарищи, кока!
- Я не задел тебя? - спросил я Любочко, прицельно опорожняя вторую обойму.
- Нет, Симон Васильевич.
- Слава Богу... Приподними-ка голову, паренек.
- Ай, кока! Кока прищемили!
- Как ты мне надоел, - произнес я и выстрелил Николаю Кириаковичу в голову.
- Передай своим бродягам...
Ствол Бойцовушки споткнулся и замер, на место не вернувшись. Вдруг к нам подбежал пожилой рабочий, выхватил у меня пистолет, опустился на колени и стал что есть мочи молотить им по пыльному, безусловно вредному для служащих, цементному полу.
- У тебя есть нож? - спросил я Любочку.
- Только штангельциркуль.
- Давай.
Я вытянул острие на всю длину, схватил пожилого рабочего за волосы и всадил ему в горло, аккуратно так под челюсть, сей славный предмет.
Потом я попрощался с Любочкой, положил раненого Бойцовушку в карман и осторожно перенес свое тело сквозь бело-металлический проем с кусками стекла наружу.
Возле машины я обернулся - из окна на меня смотрела голова Николая Марковича.
В дороге я осмотрел Бойцовушку: он был непоправимо сломан. Слезы навернулись мне на глаза, я прошептал: "Прощай, дружок", - и выкинул пистолет в окошко.
Относительно неплохая дорога в этой части города немного успокоила меня. Я выехал на свой любимый прямоугольный проспект, который так и не будет когда-либо достроен. Я полюбил этот проспект внезапно, года два или три назад, в июле месяце. Был тихий солнечный закат, и огромный круг солнца висел как раз над далью проспекта и опускался за него, в реку. Тогда-то я обнаружил и летнее малолюдье, и ласковое прикосновение вечернего ветерка к моей коже, и свои красивые руки, которые следовало бы немного накачать (что я и сделал), и все это необъяснимое ожидание счастья некоего все-таки весьма абстрактного. Я не мог понять, и сейчас не понимаю, чего именно хотел; составил набор красивостей, и они были приятны, но не грели. Впрочем, осколочки этого набора западали мне в душу: воздушное и прохладное очарование женских духов, твое красивое мускулистое тело, красивые летние одежды на тебе, теплый солнечный вечер, чистый-чистый проспект, выстроенный идеально до последней плиточки, немногочисленные люди с прекрасными лицами, долгая нега на террасе летнего кафе с прохладным коктейлем, в благородном камне чистый кинотеатр, где ты смотришь со своей девушкой сказочный и условный детектив.
Приехав Домой, я прошел в маленькую спальню, переступил через труп Наташи, открыл шкаф и вложил в ремешки под пиджак Котенка, предварительно взведя и поставив на предохранитель. Впереди была третья ночь, и мне очень хотелось заставить себя не улизнуть из дому или не притащить в дом еще одну женщину. Я суеверно воспринимал мимолетные знаки, означавшие, что сегодня должна решиться моя судьба: скорее всего, смерть; но, может быть... Нет, не надо себя обманывать. И дело было не в доблестной милиции, потому что этих пузанчиков даже в моей ситуации обвести вокруг пальца труда не составляло. Пора достойно сделать последний шаг и доказать, не знаю, кому, вряд ли самому себе, доказать вообще, а может, кому-то свыше, богу какому-нибудь, что я гордый человек, что я люблю самого себя, что я умный и сильный, что я спокойно и гордо могу уйти из жизни того времени, в которое все-таки мне не следовало родиться.
Тем не менее я боялся. Ведь я не обращал внимания на испачканные и разорванные на левом колене брюки, их необходимо сменить, но я знал, что не стану этого делать - не было душевных сил переодеться в другие штаны. Быстро вечерело.
Я поднялся наверх и позвонил Леониду Андреевичу. Он приоткрыл дверь и стал враждебно смотреть на меня.
- Леонид Андреевич, миленький, не гоните меня, пожалуйста. В конце концов, мы с вами в одной, кхм, лодке. Что вы курите, "Беломор"? Продайте мне пачку. Я хорошо... Захлопнулась дверь. И тут я подумал, что и здоровье, и зелененькие мне теперь ни к чему. Я сбегал домой и принес последние триста долларов.
- Я заплачу долларами, Леонид Андреевич!
Спустя некоторую паузу медленно приоткрылась дверь, и мой сосед выжидательно, хотя и по-прежнему крайне неприветливо, посмотрел на меня.
- Вот, пожалуйста, - показал ему доллары.
У соседа с чмоканьем разжались губы: эта сволочь многого не понимала и не хотела понимать, но что такое доллары, она понимала. Леонид Андреевич выхватил из моих рук купюры, сунул мне пачку папирос и захлопнул дверь.
- Спасибо вам большое! - сказал я ему.
Я примостился на площадке между этажей, как в старые добрые времена юности, пропитанной губительными иллюзиями, и с огромнейшим наслаждением закурил нашу великую патриотическую папиросу. Какой ядреный, приятно раздражающий глотку дым я заглатывал! Как восхитительно закружилась голова! Я мог бы и дома покурить, но сию минуту я был во власти ностальгии. Вот эти дома и их вечерние огоньки, на которые давным-давно смотрел глупенький юноша и думал, что впереди красивая, насыщенная жизнь. Вот решеточки радиатора, в которых окурков заметно прибавилось. Да, давненько я здесь не курил.
Выкурив весь табак до бумажного мундштука и опустив по традиции остатки в радиатор, я пошел звонить Вике - хотел проститься с нею.
- Добрый вечер, милая девушка.
- А я между прочим ждала твоего... вашего звонка. Вы обещали позвонить в шесть вечера. Забыли?
- Вика, как приятно мне слышать это. Какой у тебя голос чудный. Впрочем... я сегодня уезжаю, навсегда. Позвонил, чтобы проститься. Прощай, Вика.
- Симон, у тебя что-то случилось?
- Нет-нет, ничего.
- Но я почти уверена, что с тобою что-то случилось.
- Спасибо, Вика, за внимание. Нет, в самом деле, у меня все о'кей.
- Симон!
- Да, Вика, я слышу тебя.
- Пожалуйста, скажи последнюю фразу по-русски.
- Мой маленький патриот. У меня все в порядке, Вика.
- Можно я к тебе сейчас приеду?
- Нет, Вика, нет! Только не сейчас.
- Что с тобой, скажи, прошу тебя!
- Ты готовишься к экзаменам? Отнесись к ним серьезно, это очень важно для тебя.
Я услышал в прихожей шаги, глянул на часы: так рано? Почувствовал противную липкую влагу под мышками, ступни зашевелились сами собой. Я терял самообладание.
- Симон, что ты замолчал?
- Я боюсь, Вика. Прощай, - и положил трубку.
Охватывая разом сумбурные изгибы множества рисунков на ковре, трещинку в побелке на потолке, белую крапинку на коричневой клавише выключателя и чувствуя разрастающийся внутри себя немой стон, я вышел в прихожую... и никого или ничего не увидел. Конечно же, успокоился я, сейчас лишь одиннадцатый час вечера, еще рано, это пошаливают мои нервы, а встреча должна произойти после полуночи. А сейчас можно выпить чашку кофе! Переполненный счастьем от этой мысли, я выскочил на балкон и закричал:
- Люди! Я люблю кофе!
Отмечая каждую детальку ритуала и нюхая воздух в открытой импортной банке, над темно-коричневой, зернистой, набухающей поверхностью турки и во всей кухне, я не спеша сварил кофе и стал пить его маленькими глоточками, стараясь навсегда запомнить вкус каждого из них. Поставив на стол пустую чашку, я подумал: "А все-таки придется умереть."
И тут новая идея увлекла меня и приглушила страх. Я решил до полуночи выпить еще пять чашек кофе и после каждой выпитой чашке выкуривать по папиросе. Воплощая великолепную идею, я поставил на огонь воду в кастрюле на пять чашек и приготовил на столе кофейный сервис для шестерых (одна чашка была уже в раковине). Но мне требовалось зафиксировать свое новое счастье, поэтому я опять выбежал на балкон и, навалившись на перила, закричал:
- Люди! Ме-е-е! - это я им так рожу скорчил и язык показал.
Таким образом, я весь ушел в новую увлекательную игру и даже не знал, сколь долго она длилась. Я принес из маленькой спальни блокнот с шариковой ручкой, начертил в блокноте шесть граф и стал отмечать время, потраченное на каждую чашку и папиросу. Вы не представляете, насколько это интересно!
К действительности меня вернул внезапный звонок в дверь. Я посмотрел на часы: наступила ночь.
Очевидно, у меня был романтический вид, когда я открыл Вике дверь: в руке дымная папироса, костюм с белой сорочкой, но ослабленный узел галстука и порванные на колене брюки, легкие признаки новорожденной щетины, волновое лицо этакого раскрепощенного до элегантной ленцы в движениях мужчины, интересный абсурд на кухонном столе.
- Как ты нашла меня?
- Я еще днем узнала твой адрес в библиотеке.
- А моя фамилия?
- Тебя там и так все знают. Ты у них успехом пользуешься.
- Да? Я и не знал. Ну, что ж, проходи. Хочешь кофе? Вот, две чашки еще осталось.
- У тебя были гости?
- Нет, это я так, - и я спрятал на холодильнике блокнот; потом прислушался. - Вика, тебе вообще-то надо поскорее уйти.
- К тебе должна прийти женщина?
- Нет. То есть, да, конечно, я жду одну мадам. Вика, послушай, я испорченный человек, и тебе надо поскорее уйти и забыть меня.
- Ты провел меня на кухню, предложил кофе и тут же гонишь. А я не верю, что к тебе сейчас должна прийти женщина.
- Да, ты права. Но ко мне в самом деле должны сейчас прийти.
- Кто же?
- Я не знаю. Но это что-то страшное.
- Симон, ты связался с бандитами?
- С бандитами? В общем, да.
- Нет, я и в это не могу поверить. Я хочу помочь тебе.
- О, Боже, Вика, не надо! Уходи же!
- Но сейчас уже поздно. Проводи меня тогда.
- Нет, не могу. Сейчас не могу.
- Что же мне делать?
- Я вызову сейчас такси.
- Я не поеду одна с таксистом.
- Не бойся, это же не частник.
- Все равно не поеду одна.
- Я позвоню другу, я ему доверяю, он отвезет тебя. Пойдем в зал звонить.
Мы прошли в зал; я великолепно ощущал приближение роковой минуты.
- Вика, где телефон?!
- Симон, что с тобой? Объясни, что происходит?
- В зале всегда был телефон! А теперь его нет, понимаешь?
- Может, ты ошибаешься? Он просто в другой комнате.
- Уж я-то знаю! Вика, уходи немедленно!
- Ты сошел с ума! Я вижу, ты сошел с ума!
- Нет, успокойся, все в порядке. Почему ты не хочешь мне помогать?
- Не знаю. Прошу тебя, объясни, что происходит?
- Я не могу этого делать. Но я хочу, чтобы тебя здесь не было.
- Я в опасности?
- О, еще в какой!
- Господи, какие у тебя глаза!
- Ищи телефон!
- Я пойду посмотрю в других комнатах.
- Нет, не уходи! Он должен быть здесь.
- Пойду, посмотрю.
- Вика!
В дверях зала она обернулась ко мне. И в это мгновение я его увидел - он стоял за спиной девушки и смотрел мне в глаза.
- Симон, ты что!
- Ничего, девочка, ничего, - ощущая мускульные спазмы в разных участках своего дергавшегося тела, прохрипел я.
- У тебя же руку сводит!
- Подойди ко мне. Ну, быстрее.
- Нет, я боюсь тебя. Не подходи!
- Вика, не оборачивайся!!
Преодолевая боль судороги, я бросился к девушке, схватил ее за лацкан куртки и рывком втащил обратно в зал, крепко обняв за шею и плечи. Она заплакала. Я стал утешать ее, не сводя взгляда от дверного проема.
- Ну-ну. Всё хорошо. Сейчас я провожу тебя домой. Сейчас мы всё узнаем.
- Что мы узнаем, Симон?
- Я хотел сказать, что всё объясню тебе. Ничего страшного. Мы пойдем к твоему дому пешком. Я буду тебе рассказывать.
- Правда, Симон? Всё будет хорошо?
- Конечно, конечно, Вика.
- Почему ты так дрожишь?
- Я немножко волнуюсь. Это пройдёт, вот увидишь.
- Боже мой, какой у тебя голос.
- Какой, девочка?
- Словно тебя живого режут.
- Ничего, ничего, всё пройдет, всё.
- Тогда пойдем. Чего же мы стали? Не жми меня так.
- Сейчас, сейчас...
- Убей ее, - приказали мне.
- Ты что-нибудь слышишь?
- Что? Пойдем, Симон. Я хочу на улицу.
- Убей ее, - повторили мне.
Я оторвался от девушки, отошел от нее спиной назад, зацепил кресло. Достал Котенка, по пути надавливая на рычажок предохранителя. Она даже понять ничего не успела - я выстрелил ей в сердце.
У нее театрально закатились глаза, словно она притворилась, что падает в обморок, подкосились ноги. Девушка беззвучно стукнулась коленями о ковер, коротко дрогнув всем телом и поведя в разные, бестолковые стороны безвольными руками, и завалилась на бок.
Он прошел в зал и опустился на диван.
- Оттащи ее к той, - приказал он.
Я осторожно подошел к ногам Вики, спиной к трупу, лицом к нему, взялся за ступни убитой - микроскопические дырочки эластиковых ног, туфельки последней модели - и потащил тело в маленькую спальню. Я смотрел на полудетские, полувзрослые ноги и почему-то не хотел... ах, как я не хотел умирать!
- Полежите тут, девочки, - прошептал я, пристроив тело Вики рядом с Наташей.
- Эй, ты, я не боюсь тебя! - крикнул я, живьем ощущая, что схожу с ума.
Там было тихо. Нет, это невыносимо: он там, а я здесь, с двумя трупами. Я побежал в зал, шепча свой бред: "Ну, быстрее же, быстрее, делай, что ты собираешься делать".
В зале никого не оказалось.
- Что? где ты? эй, где ты? - метался я из угла в угол.
Вдруг обернувшись, я вновь увидел его - он по-прежнему сидел на диване и мелко-мелко, как грызун, жевал газету. Я был мокрый от пота, я дергался всеми своими частями и частичками. В моей судороге Котенок куда-то выстрелил, и я сильно зажал дрожащей левой рукой трясущуюся правую с пистолетом: мускульная спайка замерла спазмом.
Он был одет в темно-синий плащ, нет, не плащ; ряса? покрывало? Господи, что-то огромное, скрывающее все его тело, а я хотел бы увидеть, какие у него руки, какой живот. Он и передвигался как будто без ног.
Он был лысый, с достаточно большой черепной коробкой; но от висков до пола, вдоль по темно-синему объему, протянулось несколько толстых-толстых волосин, к которым на всем пути приросли жухлые листья, крупные и мутные капли воды, ядреные, просвечивающие черным, гниды и маленькие строительные мастерки. Лоб прорезали три морщины, в которых были то ли втиснута, то ли вшита серебряная колючая проволока.
Бровями у него были маленькие, твердые, неправдоподобно симметричные еловые веточки.
Уши были вогнутыми, вросшими в голову и сдвинутыми к вискам.
От висков лицо резко удлинялось острым и огромным клином вниз. Скул не было вовсе. Глазные впадины - невероятно огромные, нависшие над верхней губой. Нижняя челюсть - поразительно мала; крепится, пожалуй, где-то у ноздрей. Нос - длинный, немного изогнутый, утинообразный. На переносице - две вертикальные и внезапно человеческие морщины.
Глаза огромные, овальные, их горизонтальные оси пересекаются под тупым углом, то есть параллельны вскинутым бровям. Ресниц нет. Глазную гладь густо покрыли кровяные ниточки.
Вся кожа усеяна пигментными крапинками и потому кажется коричневой.
Эти глаза не смотрят на тебя в упор, словно это существо косит, но изредка вдруг посмотрит строго-строго тебе в глаза, и тогда кажется, что твои глаза выжигают тонкие раскаленные спицы. Цвет зрачков постоянно меняется.
Желтые, крепкие, немного длиннее обычного зубы мелко-мелко сжевывают газетный лист.
- Объяснитесь же наконец, - устало произнес я, постаревший на десяток лет.
В эту минуту в прихожей опять послышались шаги, и в зал вошел некий господин средних лет, в отличнейшем костюме ( я прям такого никогда не видел) и с "дипломатом".
- Я ест сотрудник канадский посольства, - сказал этот господин. - Я интересовать ваш институт, ваш военный специальность. Вы посылали анкета, так? Вы хотели к нам, так? Мы вас принимать...
Все шесть оставшихся пуль, копеечка в копеечку, я всадил этому господину в его белый живот, моментально покрасневший густым и влажно-масляным. Господин посмотрел на меня вытаращенными глазами и задумчиво упал лицом вперед.
- Это не я, - сказал я существу, не замечая, что словно оправдываюсь, застигнутый за постыдным, но таким мелким занятием. - Это моя первая жена, Рита, посылала анкету без моего разрешения. Она у меня дура была.
Из темно-синего одеяния ко мне протянулась невообразимо крохотная ручка, на ладошке лежала пуля, казавшаяся такой огромной. Существо острым уколом глянуло мне в глаза и затем начало осматривать что-то за моей спиной. Зрачки существа то загорались яркими радиальными нитями, то тускнели.
"Вот и все, - спокойно подумал я. - И как просто, оказывается. Хотелось бы только побыстрее".
Я зарядил пистолет, приложил ствол к виску и обратил внимание: это моя рука так сжала рукоятку, что та вот-вот треснет, и еще мелко зашелестела газета в его зубах.
Во мне буйствовало сопротивление; я отчаянно умолял себя нажать курок. И вдруг все вокруг резко изменилось. Я вспомнил послеобеденный час в детском саду. Я лежу на раскладушке, не сплю, но ни о чем не думаю. За тонкой стеночкой грохочет водопроводный кран - нянечка моет посуду. Внезапно кран перекрывается - и меня охватывает блаженство; резко наступившая пушистая тишина гладит мне кожу - и я засыпаю.
Я вижу внизу красивого молодого человека. У него открыты веки, глаза его бессмысленны, рот тоже приоткрыт. Он обнял великолепный огромный ковер, и рядом с откинутой рукой этого молодого человека в ворс ковра вошла ножка журнального столика. Туфли совсем новые. Вот лежит еще какой-то мужчина. А у него славный "дипломат". А вот две женщины рядышком. Красивые женщины. Ой, а вот эта совсем еще девчушка. Фальцет тормозов - что там? Как много людей с автоматами. В бронежилетах. Двое у подъезда стали, как часовые. А, это значит, выход перекрыли. О, как резво побежали по лестнице. С понтом дела супермены. Давайте ребята, вам на девятый этаж. А майор лифт вызвал. Вышибли дверь, ворвались, суют свои автоматы, туда, сюда. А этого я помню. Это Леонид Андреевич. Как он разгневан. Ах! пнул тапком молодого человека. Я не знаю, кто этот молодой человек, но я буду прилетать к вам, Леонид Андреевич. По ночам. До тех пор, пока вы не сойдете с ума. Ведь таким как вы место как раз в сумасшедшем доме. Впрочем, вам вообще нет места на земле. Ах, я опять не прав: это мне нет места на вашей земле, среди вас, дебилоподонков. О, как я буду прилетать к вам по ночам, любезнейший Леонид Андреевич.
- Ты больше никогда сюда не прилетишь, - услышал я ласковый голос и увидел весьма своеобразного человека, зависшего над детской площадкой дворика, в темном длинном плаще, лысого, с редкими и необычными прядями шнурков, с острым удлиненным личиком.
- Видите ли, сказал я ему, указывая на Леонида Андреевича. - Мне хотелось бы отомстить этому человеку.
- Ты думаешь, месть сделает тебя счастливым?
- Думаю, что нет. Но мне казалось, что минута мстительного торжества настолько сладка, что стоит целого счастья.
- Ты так говоришь, потому что никогда не верил в возможность своего счастья. А между тем ты стоишь на пороге своего счастья.
- О, что вы говорите! Я искал его всю жизнь!
- Тогда полетели.
- Полетели, милый вы мой господин!
- А как же месть?
- Их толпы, всех все равно не передавишь, а я один.
- Так-то лучше.
Земля плавно и быстро поплыла под нами. Я ощущал на своей коже ночную прохладу, и мне хотелось плакать.
- Вы не знаете, что со мною?
- Экстаз. Это нормально.
Мы пронеслись над затопленным недостроенным подземным переходом, накренились вправо, нырнули вниз; улочки и постройки были натянуты на быстро вращающийся барабан.
- Смотрите, люди.
- Что тебе до них?
- А я знаю, что они делают. Они стоят в очереди за цветными телевизорами.
- Ну, это вполне невинно. Однако ты еще бредишь. Взмываем же ввысь!
Земля круто провалилась куда-то в пропасть. Нас окутали облака, и всё вокруг превратилось в мутный туман, но вскоре мы оказались в ослепительном солнечно-голубом пространстве, в котором застыли неподвижно. Внизу же стремительно удалялось от нас снежное море.
- Впервые я четко различил твои позывы два года назад, - сказал мне мой милый человек. - Но я не мог пробиться сквозь толщу ваших земных заграждений, которые, впрочем, ты довольно-таки успешно уничтожал. Нравится здесь?
- Очень!
- Больше ты так летать не будешь.
- Почему? - встревожился я. - Вы вернёте меня на Землю?
- В некотором роде, да. Не волнуйся, впереди твое счастье.
- Я доверяю вам.
Как будто стало смеркаться - золотое сияние поблекло, и я лишь воспринимал вокруг себя мягкий темно-розовый свет. Вдруг стало совсем темно и мое тело почувствовало что-то похожее на довольно резкое торможение. Ноги ударились о преграду, и я понял, что сориентирован вертикально, а попросту - стою на ногах. Еще мгновение - и передо мною исчезла гигантская завеса: разноцветный огромный мир вдруг хлынул на меня.
Я стоял на пышном, идеально подстриженном газоне, и первое, что я почувствовал по возвращении, было смущение, мысль о категорической недопустимости мять подошвами невиданную мною ранее травушку. Одним мощным прыжком я очутился на асфальте, в следующее мгновение поразившись желтоватой белизне асфальтовой зеркальной глади. Потом я был поражен своими кроссовками, нечто средним между кроссовками и спортивными туфлями из неизвестного, мягкого материала, нежным прикосновением к ступням спокойного тона мягких и каких-то тончайших носков; я был поражен своими полубрюками, полуджинсами, без стрелок, с маленьким ладным клешем, с тонким чешуйчатым ремешком, в пряжке которого горел маленький драгоценный камешек. На мне была надета - трудно сразу сказать что - тенниска ли, курточка ли, бобочка ли из мягкой ткани, яркая, с замочками, брелочками, кнопочками, некими финтиклюшечками, с короткими рукавами на резинках, - далее играли бицепсы, - с прямым невысоким воротничком, из которого тянулась мускулистая, надо полагать, красивая моя шея. Еще завороженный, я провел ладонью по лицу - когда же я успел так качественно побриться? - и увидел на запястье черные, небольшие, скромные и чрезвычайно изящные часики - был десятый час утра. Все вокруг приглушила солнечная тишина и нега.
Наконец, я огляделся. Что-то знакомое почудилось мне. А увидев впереди перекресток, я уже был уверен: совершенно преобразившийся проспект Победы с высокими, прекрасными, абсолютно разными, но вытекающими один из другого, как словечко тянется за словечком, домами был передо мною. Я увидел относительно редкие автомобили и был удивлен их совершенству, их беззвучности, но потом я был удивлен своему удивлению: что-то вспоминалось мне нехорошее, что лишь оттеняло мое настоящее счастье, продлевало свежесть его эмоционального восприятия до вечности.
Я медленно пошел вдоль тротуара, и каждый шаг отзывался во мне возбужденной мышечной радостью. Я оглядел парк справа, небольшой и густой; сквозь зелень виднелось кафе, на веранде которого за столиком сидел мужчина с таким светлым лицом.
Навстречу мне шла девушка. Ее медленная, плавная, играющая поступь взволновала меня. Ее каштановые волосы были перехвачены белой вязаной повязкой с двумя рядами жемчуга вдоль узла. На одном запястье руки, которой она грациозно встряхнула прядь волос, я увидел сплошной красный браслет часиков, а на втором - тонкая рука с узкой ладонью и длинными пальцами расслабленно свисала - отражающие разноцветный утренний свет большие кольца, белое и красное.
Она была сказочно стройна, достаточно высока, но все же ниже меня. Ее вязаное бело-красное платье, свободное вверху, обтянутое на талии и красивых бедрах и как-то чудно и влекуще коротко подвернутое пышным бантом, повторяло движения ее тела. У нее были жемчужные сережки, большой лоб, черные глаза немного исподлобья и от висков вниз несколько заостренное личико, что ее нисколько не портило, а придавало неповторимое своеобразие, и что мне неожиданно кого-то напомнило. Алые губы в полуулыбке приоткрыли белые зубки. Еще я видел ноги девушки, и в моих жилах разливалось наркотическое горячее забытье.
Я заплакал, но не стыдился своих слез. Наяву все стало замедленным. Девушка приближалась, медленно и едва-едва взмывая вверх. Она смотрела мне в глаза и улыбалась. Мы обнялись.
- Я люблю тебя, - прошептал я.
- Я люблю тебя, - прошептала она.
- У нас бывают зимы?
март 1992 г.