Свете спящей,
Светлане настоящей
Витебск - это огромный сон, в который к вечеру впадаешь окончательно.
В городе я появился вечером. Никто не ожидал моего появления, поэтому родственники меня не встретили, а к приезду домой отнеслись весьма неприязненно.
Была зима, судя по снегу и морозу. Снегу выпало к этой ночи - как молока пролили на город... и продолжают проливать. Пусть и не так сильно, как днем, но снег еще падал, красиво, сказочно. Панорама зимнего города, пронизанного в полумраке собственной таинственной атмосферы радужными огнями и падающими снежинками, ясной стереоскопической картинкой открывалась из окна моей комнаты.
Я переодевался во все теплое и подобающее для вылазки в ночной город, когда в комнату не спросясь, шумно дыша вошел отец.
"Сынок, то, что ты меня ненавидишь, это я понял уже давно и ты мне это уже неоднократно доказывал еще в нашу молодость, но пожалей хоть мать, она ведь твоя мать!"
Окончив переодеваться, я демонстративно закурил и с грустью посмотрел отцу в глаза.
А он здорово постарел...
"Какой у нее сегодня дом?" - спросил я его.
"Нет", - ответил он.
Где-то на вершине одной из беловерхих гор, на той неопределимой высоте, где сгорают метеориты или под тонким слоем ила и песка в самой глубокой точке океана расположена дверь в комнату, где находишься ты.
А может быть, эта дверь совсем близко, на чердаке какой-нибудь заброшенной многоэтажки, либо под канализационным люком, мимо которого я каждый день проходил, боясь наступить на него и провалиться в холодную темноту...
"Что значит нет? Она же есть, я знаю, и я буду посещать ее, пока она жива, с этим ничего не поделаешь, если хочешь, вызывай священника и он изгонит меня навсегда".
"В стеклянном", - вымолвил отец, подавляя судорожным сжатием челюстей охватившие против воли эмоции почему-то не черствеющего сердца.
"Дай мне денег", - попросил я.
"На цветы?"
"И на цветы".
"Во сколько вернешься?"
"Сегодня больше не приду", - успокоил я его.
Отец отвернулся и вышел из комнаты.
Я еще посидел немного, докуривая "Кэмэл", оставшийся в пачке, затем резко встал, выбежал на улицу и сел в троллейбус.
Деньги на цветы в столь поздний час не покажутся вам чем-то необычным, если вы, конечно, твердо не убеждены, что дело происходит не в городе. Я поехал на летний амфитеатр в фирму "Флора", где меня знали многие, но еще лучше знали как одного из четырех те трое, к кому я ехал.
Старая истина, изложенная по-новому: строя дома на трупах, строишь дома для трупов.
Амфитеатр не предназначен для жилья, но в его здании немало помещений и коридоров, в которых живут с момента постройки.
Одна из трех, самая лучшая из них, выбрала мне самые свежие, самые невянущие цветы.
Осторожно спрятав их в одежде, пешком я добрался до ее дома.
Правда, по дороге со мной приключилось забавное происшествие. "Эй, не оборачивайся!" - крикнул мне сзади встревоженный голос. Я и так не собирался оборачиваться, а уж если просят, так мне это и вовсе ни к чему.
Ее дом еще больше стал похож на аквариум.
Портье в холле сказал, что ее нет, но он соврал: я без труда определил это по чуть менее длинным ресницам его укрупненного левого глаза. Да и потом, портье был явно искусственным, что-то вроде робота автоответчика.
Вот только справиться с ним представляло теперь определенную проблему, так как из ниши служебного входа выделились и медленно направились ко мне два угрюмых охранника.
"Привет-привет", - в отчаянной попытке сымпровизировать кинулся к тому, что справа - и он то ли и впрямь узнал меня, то ли был до такой степени туп, что решил про себя, будто и впрямь узнал, но к величайшему моему изумлению и к легкому удивлению портье приветливо заулыбался, похлопал по плечу, а тот, что слева, заметно расслабился, короче, ослабил бдительность, в результате чего, когда я спросил их разрешения подняться на лифте в шикарный туалет наверху, составляющий гордость дома, они не то, что возражали, так еще и проводили до лифта, усадили в него и кнопку нажали.
Стены в доме прозрачные, но не настолько, чтобы видеть насквозь все комнаты. Чистая безупречная видимость держалась здесь на расстоянии двух метров.
Дальше - замутнялась, затуманивалась.
Но комнату, где находилась она, я видел и дальше двух метров.
Она была одна - у меня появился реальный шанс сделать все естественно, без театральных штучек.
Выйдя из лифта, я тщательно вымыл руки с мылом над какой-то раковиной, высунутой из стены, ступил в ее комнату и поздоровался. Она оглянулась - реакция была молниеносной:
"Ты с ума сошел! Что ты тут делаешь?" - закричала она в неподдельном негодовании.
"Тш-ш", - сказал я, вытянув губы трубочкой, приложив к ним палец и вскидывая брови.
"Не паясничай!"
"Совсем наоборот. Я не хотел тебя рассердить", - и с этими словами вытащил цветы.
Что-то мелькнуло, отразившись на выражении ее лица, но она не могла так сразу раскрыться и показать свое лицо полностью.
"Зачем?" - спросила она с подозрением и презрением в голосе.
"Я приглашаю тебя на прогулку".
"Что-о?!!"
"Я приглашаю тебя провести нынешнюю ночь со мной".
"По какому праву?!!" - закрылась она еще плотнее.
(Надобно отметить, что кричала она на меня не голосом, а шепотом: а почему, я узнал немного погодя. Цветы куда-то делись, когда-нибудь она их найдет.)
"По праву человека, прекрасно понимающего, что упустив что-то главное в своей жизни, вернуть это практически невозможно, что вся последующая жизнь будет карой и пыткой за первый грех, что ничего нельзя изменить, изменив настоящему чувству, но делаю это также и по праву бедной потерянной души, которая вопреки обстоятельствам и правилам перекошенного мироздания, невзирая на беспрерывно сменяющиеся условия игр, несмотря ни на что любит тебя, ни дня не прожив не думая о тебе, но души, заставившей разум вспомнить гораздо позже, а может уже и слишком поздно.
Света?"
"Что?"
"Вспомни".
"Что вспомнить?"
"И был сад и были яблони в нем и были яблоки на них. И был мальчик и была девочка. Мальчик любил девочку, девочка любила мальчика. Они выросли вместе в этом саду, их детство прошло в этом саду - они лазили по деревьям, мальчик всегда залезал выше и срывал для девочки самые большие, самые вкусные, самые труднодоступные яблоки".
"Девочка любила мальчика?"
"Да, но она еще не знала тогда, что это и есть любовь.
У разлученных влюбленных одинаковые судьбы, если разлучили их в детстве. Жизнь их с этого момента развивается по законам чужих жизней, но потом неосознанно, сколько бы времени им на это ни понадобилось, порой до самой смерти, они ищут отнятое. Они ищут друг друга. Они совершают при этом подчас непоправимые ошибки, потому что не знают, что чтобы увидеть, нужно открыть третий глаз. Он есть у каждого, но пользоваться им необходимо лишь разлученным влюбленным".
Она отошла от меня в дальний конец комнаты, прислонилась к стене и опустилась на пол, закрывая лицо руками.
"Но почему ты разговариваешь со мной так, словно знаешь, как со мной нужно разговаривать. Прошло столько времени..."
"Однажды, еще в первые дни, когда я опомнился и начал вспоминать, мне представилось: "И она тоже где-то далеко выбирает из тысяч похожих наиболее похожего на меня". Но Света, похожесть - не тождество. Я один и ты одна. Только вместе мы не одни.
Иначе боль будет непрекращающейся".
"Боль?"
"Адская боль, помноженная на все боли, испытанные не твоей, но родственной тебе душой".
Она убрала руки с лица.
"Что важнее: тело или душа?" - задал я ей глупый вопрос.
"Ты думаешь, это кому-нибудь нужно?"
"Может быть, это и никому не нужно, но мне бы хотелось думать иначе".
Ее светлые локоны струятся в прелестном беспорядке как множество тоненьких ручейков или сбившихся с дороги солнечных лучей.
В лесу - свет, волосы нежны.
"Я люблю свое тело", - ответила она.
"Скажи мне..."
"Что?"
"Почему волосы у тебя светлые? Ведь они у тебя всегда были черными".
Она усмехнулась, наклонив голову - волосы каскадом устремились вниз, чтобы тотчас же взметнуться вверх и рассыпаться по плечам и пышной челкой надо лбом.
"Раньше я была другой, а сейчас такая".
"Стала другой", - поправил я ее.
"Я слышала, что еще до нашего знакомства у тебя были светлые волосы, а уже потом ты потемнел".
Я помедлил, но согласился.
"Да, ты права".
"Вот видишь..."
Она встала, испытующе посмотрев на меня, и я, глядя неотрывно ей в глаза, заговорил:
"Молитвы, шуршание стрелок по циферблату, углубленный обман и поиск ненормальных путей к выходу, царапины на окнах, глубже которых - стекло, дальше которого - стекло, крики отчаявшихся, заглушенные на сильно и превращенные в самопародию, наказания за рассвет и закат, откусывание от луны как от вкусного яблока и выплевывание поцелуев любимого, любимой - времена этого всеобщего повального бреда, охватившего когда-то вселенную, близятся к концу, и в наших с тобой силах остановить его прямо сию минуту хотя бы пока что для себя".
"Подойди ко мне".
Ответа не последовало.
Я исчез с места, на котором стоял и проявился у самых ее ног.
"Как ты это сделал?!"
"Это маленькое чудо - для тебя", - шепнул я ей в губы, но не поцеловал. - "Давай поговорим почти ни о чем".
"Как это?"
"Это когда у разговора почти нет темы. Это когда голос разума становится тише, а слышимый звук голоса - глуше".
"Давай".
И мы произносили понятные ей и мне слова.
В углу за розовыми шторками раздалось чмоканье и гульканье.
"Кто там?" - спросил я.
"Посмотри".
Я подошел, раздвинул шторки и увидел колыбельку. Заглянул в нее. В колыбельке тихо посапывало ангельское создание.
"Твой ребенок?" - спросил я еще тише.
"Да, мальчик. Не правда ли, в нем есть что-то от тебя?"
Любуясь младенцем, мы ничего не говорили, но я прервал молчание, спросив:
"Ты не знаешь, в каком возрасте в детей вселяется душа?"
"А разве не с рождения?"
"Это христианская теория".
"Ой!" - вскрикнула она, взглянув на одну из стен.
За стеной маячила грозная фигура мужчины.
"Пойдем", - сказал я нетерпеливо и внезапно Света открылась полностью и кивнула мне.
Мы прошли через три стеклянных двери, но фигура мужчины не расплывалась, как если бы мы от нее удалялись, напротив, она становилась еще отчетливей, так, как если бы он нас нагонял.
"Здесь есть угловые выходы, не только прямые. Туда!" - воскликнула она. Воскликнула как бы подтверждая, что она со мной - и это было гораздо важнее в тот миг, чем преследование какого-то там мужчины.
Однако я не потерял головы. "Где?" - спросил я как можно спокойнее. Нагнувшись, она приподняла пол - под квадратом бесцветного пластика блестела голубоватая зыбь - от нее зарябило в глазах. Таким же образом была отделена и часть стены. Позади громко прозвучали тяжелые шаги.
"Прыгай! - крикнула она, дико волнуясь. - Прыгай прямо в угол, я вместе с тобой!"
Прыгнули мы одновременно, и на несколько секунд вещи и предметы и некоторые понятия потеряли привычный смысл и значение.
Открыв глаза, она обнаружила, что стоит со мной во дворе незнакомого дома, одетая по-зимнему, и что сверху падает снег.
"Холодно".
"Ничто так не побуждает к теплу, как холод".
К нам подсеменил старик с бородой. Он нам встречался и раньше, но нынче - особенно.
"Чудесный вечерок, - проскрипел он. - А ночь обещает быть еще чудесней. Сдержит ли она свое обещание, не знаю, - но, кажется, сегодня она настроена дружелюбно".
"Посмотри", - прошептала Света и я посмотрел туда, куда она показывала взглядом.
Мы стояли на снегу, поодаль кучка ребятишек в вязаных шапках играла в снежки. Они сгребали, набирали голыми руками снег в ладони, счерпывая сверху податливо сползающими с хрустящей рыхлой поверхности слоями цвета сливочного мороженого, сминали его, спрессовывали в комки и швыряли друг в друга, прыгая, увертываясь, крича, смеясь - и делали они это так быстро и ловко, что проследить за их движениями возможно было лишь вторым зрением, третьим глазом, открывшимся у меня, когда я посмотрел в их сторону.
И тут Света заплакала - горько, громко, навзрыд, не сдерживая слез и нахлынувших на нее чувств, зарыдала, дрожа всем телом.
"Что случилось? Почему?" - спрашивал я ее, не находя причины ее слезам, не зная, как нужно ее успокаивать.
"Почему ты плачешь?"
"Я...- вырывалось из ее груди короткими всплесками, - мне... я уже где-то... мне это уже когда-то... и мы, и ты... о боже! что со мной, Сережа, что со мной!?"
Напуганный ее впечатлением от детей, играющих в снежки, я не мог точно определить, как много прошло часов, прежде чем она, наконец, успокоилась.
Который раз, который раз мне страшно, подсчитайте-ка, господа математики?
Я стал спрашивать ее, почему она плакала - она не могла ответить, говоря, что не понимает, не в состоянии объяснить, что это на нее так нашло вдруг.
А уже наступила ночь. Мы зашагали по ночному городу.
Призрачные дома и редкий свет в окнах и слабо освещенные улицы, искаженной снегопадом, метелью и вьюгой перспективой уходящие за пределы реальности, и сквозь снег перемещающиеся внутри гигантского привидения две живые души.
На пустынном унылом перекрестке стоял в нелепой позе человек, долгое время называвшийся моим лучшим другом. Вид у него был такой несчастный, что мне стало его жалко. Одежда на нем висела мешком, ушанка сдвинута набекрень, он постоянно оглядывался и не за метил, как мы подошли.
Я спросил его, в чем дело.
" Я что-то потерял, - сказал он растерянно, - а что, не помню".
"Когда ты мечтал?" - поинтересовался я напрямую.
Какой-то озорник незаметно выглянул из-за поворота и запустил в нас снежный шар величиной с кулак мальчишки, несильно стукнувший мне по спине и разбившийся вдребезги - озорник так же незаметно скрылся за поворотом.
Света беспокойно повернулась - в глазах ее стояла навернувшая ни с того ни с сего уже знакомая влага.
"Снежок", - произнесла она боязливо, но как-то не очень уверенно.
Я не стал углублять ее настроение, памятуя о случае с ребятишками, и сказал, что ей просто показалось.
Мы пошли дальше.
Я споткнулся обо что-то, распластанное на снегу. Чем-то оказался человек, поднявшийся тут же, и мы в один голос выкрикнули его имя. Имя нашего общего друга детства, дружба с которым ушла от нас вместе с детством.
"Да, это я, - ухмыльнулся он. - А че вы по ночам гуляете?"
"Мы рады видеть тебя. Как ты живешь?"
"А-а, так. Скучно. Я вас тоже очень рад видеть... Будете играть в какую-нибудь игру, в которую мы играли вместе?"
"Будем!"
"Игра "догонялки"!"
И трое взрослых людей резво кинулись вдогонку. За кем-то. Или за чем-то.
Первым выдохся наш бывший друг. Он смело рухнул в снег, где и лежал до нашего прихода.
Я сказал ему:
"Но было две игры, в которых ты не принимал участия, потому что, извини, но в этих играх ты был бы лишним".
"Какие игры?" - глухо из-под себя спросил он.
"Помнишь, - обратился я к Свете, - было лето, была осень и была зима. Зимой в заваленном снегом саду мы протаптывали коридоры, вытаптывали комнаты, оставляя снег невытоптанным лишь в местах, где снег заменял нам стулья, столы, кресла и кровати. Мы строили в снегу снегом свой снежный дом, мы готовили из снега снежные торты и слоеные пироги, посыпая их камешками; и была весна и снег растаял и на деревьях не было яблок..."
"А вторая игра?" - перебила она.
"Ты не помнишь?"
Она отрицательно качнула головой.
Я вздохнул.
По небу ползли зеленые крокодилы, шахматные черепахи тортиллы, синие шары, красные конфеты и веселая путаница в крупинках манной каши.
Мы шли дальше.
Предстояло пересечь и даже немного пройти по дороге, посыпанной солью и песком.
"Зачем они посыпают эту красоту солью и песком?"
"Чтобы люди не поскальзывались и не ломали себе костей".
Дорога, по которой мы шли, была вымощена из снежинок. Под дорогой был воздух, под воздухом - соль и песок, под солью и песком - снег, под снегом - лед, подо льдом асфальт, а под асфальтом ничего не было.
"Что такое рай?"
"Рай - это место, куда человек хочет попасть после смерти, а ад - это место, куда человек после смерти попасть не хочет".
"Пусть мы и не умерли, но мы сейчас в раю".
"Для тебя - да", - невольно вырвалось у меня.
"Что значит, для тебя?" - быстро переспросила она.
Пришлось соврать:
"Ты не дослушала: для тебя - да, и для меня, но ни для кого, кроме нас".
Она остановилась. Я увидел на ее лице перемену.
"Что, Света?"
"Обними меня, поцелуй меня, делай со мной все, что хочешь..."
"Я не могу этого сделать. Пойми меня, я очень хочу, но не могу. На это я не имею права".
"Ты заслужил меня по праву. А я - тебя. Что же нам мешает?"
Интересно, отдает ли она себе отчет, почему сама ко мне не прикасается и ни разу еще не предприняла попытки сделать это?
Что же нам мешает?
"Я не отвечу тебе на твой вопрос. Смотри!"
На одну минуту мы попали в день - не скажу точно, в какой именно день и куда именно, но погода стояла замечательная и мы представляли собой потрясающее зрелище для окружающих. Но всего одну минуту длилось это большое никем не запланированное чудо.
Вымети небо метлами деревьев, вымой его тряпками потухших фонарей на швабрах столбов - и смотри, как вечер прощается со своей первой звездой.
Звезды, созвездия, солнце вчера не взошло, но вас зажглось так много от невероятной чистоты пространства, что стало ярко как днем.
...прильнуть жадными губами к твоим соскам как к священным сосудам...
Был яркий день, безоблачное небо нависало над нами и еле заметно подрагивало как высокочувствительная мембрана от слабых порывов ветра; тени ветра, носясь по асфальту, трепали волосы на головах ползущих впереди нас теней.
...впасть в сладостный сон, влиться в тебя, как бурлящий поток вливается в пересохшее жаждущее воды русло...
...так чувствуют грудные дети, так чувствую я...
Мы рождаемся в близких нам людях и вырастаем из них для новых рождений.
...ненароком...
...погладить приснившуюся кошку...
Я хотел, чтобы ты стала мамой моей души.
Ведь для рождения души как и для рождения тела мужчине нужна женщина.
...или непреднамеренно выпустить из наволочки белого лебедя, чьим пухом набита подушка...
Минута прошла.
Над нашими головами склонились с необъятной высоты два великана. Из-за набежавших снежных облаков мы их не видели, зато они нас видели хорошо. Они улыбались.
"Мне часто снятся несбыточные сны о тебе", - не удержался я.
А она сказала:
"А мне никогда не снятся сны. Что такое сон?" - и сняла платок и размотала с шеи шарф. Перчатки она уже успела когда-то незаметно стянуть с ладоней и спрятать их в кармашках пальто.
Я не успел и слова вымолвить, инстинктивно потянулся ее остановить, но она, задержав меня сияющим взглядом, тихо пояснила:
"На улице, наверное, холодно, судя по снегу и морозу, но мне почему-то тепло с тобой".
Она улыбалась, как улыбается не всегда.
После этого повалил такой обильный снег, что мы вынуждены были убежать от него и укрыться в подъезде желтого пятиэтажного дома.
И моментально краем внутреннего зрения на площадке пятого этажа я ощутил ее присутствие, присутствие иной. Меня затрясло от возбуждения.
"Света, подожди меня здесь, я на минутку..." - и через десяток секунд уже стоял перед черной обезьянкой, навеки двенадцатилетней девочкой.
От нее исходил аромат тех самых духов.
У нее что-то стряслось с глазами - она ослепла.
Светлый огонь невыразимой жалости и любви опалил мне душу.
Я обещал ей прочитать вслух с выражением все книги, какие она теперь не сможет читать - мое обещание вызвало у нее прилив нежности - такой неожиданный, такой долгожданный - ее нежность вызвала во мне желание все ей рассказать, во всем признаться...
Окно, напротив которого мы стояли, выходило на дышащий соленым ветром океан.
Оказывается, она любила меня, только я этого не понимал, думал, что делаю что-то, чтобы вызвать у нее ответное чувство.
Я никого никогда не ласкал с такой любовью, не целовал так ласково и с такой сладкой и вместе тоскливой силой предчувствия, что это в последний раз, что это происходит лишь в моем воображении. Бабочка в сахаре отомстила мне за свою гибель, черная обезьянка с одуванчиком в лапе простила за наше бессмертие. Слово - это неуклюжий вымысел, слова бессмысленны, но я не играл в ту минуту, я был не просто настоящим, я был по-настоящему настоящим.
И ее неожиданные ласки и поцелуи на пятом этаже тоже были настоящими.
Спускаясь, я не посмел взглянуть в глаза девушке, объевшейся бабочками в сахаре, что стояла на площадке четвертого этажа. Видела она отлично, но глазами. Я прошел, не задерживаясь возле нее, ниже.
На лестничной клетке третьего этажа меня ждала злая женщина, лицом странно похожая на Свету, а душой - на ту ее часть, которую подарила мне сразу: она просто молча подошла и обняла меня. Так мы и стояли, долго-долго, обнявшись. Было тепло и спокойно и могло продолжаться до бесконечности.
Когда мы стояли, обнявшись, в области груди переливались щекотные волны и хотелось сказать: "Мама", хотя я никогда к своей матери так не относился, а может и относился, но очень-очень давно.
Со стен и потолка второго этажа сочился неземной свет. Его излучал ангел змеиного происхождения с белыми крыльями.
Спустя минуту, как я и сказал Свете, я снова очутился внизу, а к этому времени и снег перестал ва лить - так, падал себе, как и сначала - мы вышли из дома к свежевыпавшим сугробам - глыбам взбитых сливок.
К нам вприпрыжку подбежал не то карлик, не то гномик, не то маленький мальчик и, дернув меня за брючину, заливисто спросил:
"Что такое действительность?"
"Это когда все достоверно", - ответил я.
"Действительность - это когда ты любишь", - ответила ему Света.
Человечек, удовлетворенный, заковылял прочь.
Света вылепила из снега крошечную снегурочку.
Вылепила она и снежок и бросила его в меня.
"Я больше не боюсь снежков", - сказала она.
Щелкая пальцами и пританцовывая, я подошел к ней почти вплотную.
"Закрой глаза".
"Зачем?"
"Закрой, узнаешь".
Она закрыла. Я подозвал его - он стремительно промчался по-над снегом, поцеловал ее и взлетел ввысь быстрее, чем она успела открыть глаза.
Она смотрела на меня с благодарностью.
Мы пошли дальше.
Ночной город - это сумеречное состояние дневного города, это не дневной город, а его сновидения.
Да, казалось, что город спит, но спал не город, когда мы брели по его неузнаваемым проспектам, улицам, улочкам, дворам и подворотням. А сверху падал пушистый снег - снежинки в свете фонарей отливали цветами елочных игрушек и украшений.
Снег пушистый, снег зернистый, снег мягкий, колючий, мокрый, хлопьями, кристаллический - все разновидности снега выпали в ночь моего появления в городе.
Ты не видела, что было после нашего расставания, а я увидел это еще до него: потом, когда мы расстались, снег шел, снег сыпал, синий снег падал с неба, словно само небо падало на землю. Снегом завалило все улицы, замело дворы и подворотни.
Сугробы выросли выше самых высоких людей - утром люди не смогли выйти из домов, черных домов, покрытых белыми мохнатыми шляпами, нахлобученными до окон.
И будет еще весна и будет лето и осень и детские игры на эти времена года и я опять приду, но не останусь подождать, пока ты их вспомнишь, а буду уходить; и то, что ты забываешь мои посещения и каждое из них - для тебя первое - это доставшаяся нам судьба, это единственный рай, который ты заслужила, и последний ад, который я выбрал сам.
"А вот и амфитеатр", - сказала Света, и я поднял голову.
У здания амфитеатра, куда мы бессознательно дошли, около реки собрались озорной гурьбой все, кого я и Света встретили за эту ночь. Они махали руками, подзывая нас к себе.
Мы зашагали торопливей - и некий скрытый под снежной вуалью ледяной бугорок обнажился под моей подошвой. Я поскользнулся и грохнулся на снег со льдом - она, удерживая меня, не позволила упасть слишком сильно, но все равно, я упал, а она дотронулась до меня - это была верная примета скорого расставания.
Я поднимаюсь, отряхиваюсь, а все уже играют в снежки - мелькают руки, мелькают снежки, пространство вокруг играющих и между ними наводняют наливные яблоки бешено вращающегося зимнего дерева - воздух со свистом разрезают фиолетовые кометы, непрерывно взлетающие, но вынужденные прерывать свой головокружительный полет на полпути, взрываясь и вспыхивая ослепительными сверхновыми на их одеждах.
Они прыгают, увертываются, кричат, смеются, но веселей и громче всех - она.
Заметив, что я не играю, она подскакивает ко мне, заглядывает в глаза, сверкающая, счастливая.
"Эта ночь, - говорит она, - сладкий незабываемый сон".
Я молчу.
"Ты понял, - спрашивает она меня. - Ты понял?" - и в ее глазах - отблеск испепеляющего пламени любви и восторга.
Конечно, я понял, милая моя, конечно, все именно так и так будет, пока на дворе ночь, но утром ты ничего не вспомнишь, а к утру ты все забудешь, потому что меня как бы и нет в природе, хотя я и существую и чувствую; потому что это лишь твой повторяющийся из ночи в ночь сладкий несбываемый сон.
конец
Ночь 24-го марта 1994 г.