II.
Здравствуйте, Александр Алексеевич!
Очень был рад, получив от Вас письмо. Жаль, оно короткое и остаётся открытым...
Наверное, я принимаю не совсем правильное решение, обращаясь к Вам вот так, не выслав ничего предварительно из своих рукописей. Но, надеюсь, это вскоре свершится. Вначале хочу ответить Вам. Не знаю, пригласили ли Вы меня к нашему дальнейшему диалогу, но попробую... Мне таиться незачем, а вот раскрыться нелегко. Будь у меня право на публикацию, имей я к этому журнал подходящего направления и располагай здоровыми, взаимонужными отношениями с терпеливым и всё же страстным редактором, так и проблем бы не было. Но это всё - во рту грибы. А под существующим "конвоем" писать невозможно. " Но это же голословно" - можете возразить Вы. "Это спорно", - остаётся сказать в ответ. Иначе не я бы с Вами говорил, и я бы не говорил с Вами. Поэтому вполне соглашаюсь, чтобы не влезать в дебри своего предположения или же воображения. Да, я не обладаю ни силой, ни талантом, ни формой В. Высоцкого. Я не могу войти в литературу ни с какого иного краю. Не могу и тиражировать никоим образом свои произведения - слишком уж громоздкое, мощное это мероприятие, чтобы справиться в одиночку.
И всё же я обладаю, пожалуй, чутьем, если изо всей массы материала в "ЛГ" выбрал единственную, отвечающую моему ожиданию фразу - Вашу... Этот, может быть, и эмоциональный момент предрешил мой выбор, а, возможно, и участь. Хочу признаться, что моя мечта о моём редакторе не давала мне покоя. И поэтому в моих материалах появился редактор воображаемый - единственный персонаж, не имеющий своего прототипа. Это случилось еще в 75-ом году. Не стану облагораживаться, толчком явилась повесть одного молодого автора, опубликовавшегося в "Юности", где образ редактора как бы "поддерживал" юного героя в его утверждении, как человека пишущего. И всё же образ моего редактора возник, вырисовался из других побуждений. Я делал тогда дневниковые записи, которые в итоге разрослись до трех общих тетрадей. Мысли, суждения в моем дневнике получились настолько противоречивые, что, казалось, это всё не мог написать один человек. Мне пришлось впоследствии попробовать разделить их на диалоги. И образовалось три лица: Павел Мизанин, Илья Дувалов, Андрей Аркадьевич Прядин. Три этих образа жили во мне одновременно. Так, полагайте, подсознательно, на ощупь был обнаружен мною образ редактора. Уже тогда я предчувствовал как-то, что моему герою Илье Дувалову без редактора не обойтись. Приведу здесь одну из множества моих записей: "Прядин для Дувалова - озарение, молния, за которой обязательно последуют раскаты, разрушающие всякую инертность, бездеятельность..." А вот и слова Ильи: "Я очень хотел его встретить цельного, в единой оболочке, с единственным лицом. Я все юношеские годы убил на его поиски. И кому верил?.. А когда верить перестал - нашел. И теперь разве я смогу без пряди его нервов, его смысла, его судьбы?"
Мне бы хотелось, Александр Алексеевич, быть правильно понятым: никакой фальсификации, никакой подтасовки в этом нет - запись я привел старую, 77-го года.
Еще раз не скажу, будто образ редактора - моё откровение. К этому обращались множество авторов, это чуть ли не превратилось в традиционный прием. Разумеется, этой тенденции есть объяснения: неуверенность, которую подбадривают слова, доносящиеся до нас еще из 19-го столетия... "Польсти, польсти", - помните Вы их, слышите от множества неименитых авторов?.. И если это не сетования, не разочарования и не стенания графомана - тогда в этом и кроется разгадка на ниши общие проблемы: автор мечтает о редакторе, как и всякий настоящий редактор мечтает о своем авторе. И с радостью скажу следующее: когда мне удавалось работать, редактор мне был не нужен, потому что этот страж робких, заискивающих авторов улетучивается сразу же, едва на листах твоих заструится живая жизнь. Это было в Ленинграде. Сейчас же мне, пребывая в Донецке, варясь в собственном соку, трудно представить, чего от даже самого себя ожидать. И поэтому я воображаю всегда только то, чего мне недостает и в моей жизни, и в моей работе. Вероятно, это настолько переплетено во мне или, как ныне говорят, настолько органично, что различить мне, где же проявляется потребность выжить, а где писать, просто невозможно. И вот вместо того, чтобы однозначно определить моё письмо (второе) к Вам, как практическое, сугубо житейское намерение, я сомнительно возвожу его в степень творческого акта, считая, будто это не только и не столько документ человеческий, но и достаточно общий, отвечающий, вероятно, на вопросы не только мои. Как Вы написали: "... такие вопросы, которые важны для каждого пишущего". Что же касается редактора вообще, тут мне проще - сложнее ему... Я знаю, чего жду: УЧАСТИЯ, ПОМОЩИ, НАПРАВЛЕНИЯ, ТОЛЧКА... Я должен как-то сориентироваться, чтобы не родить и не подбросить моему редактору кота в мешке. Конечно же, дело вовсе не в том, чтобы отвечать требованиям. Но я уже говорил, что должна быть точка приложения - сбыт...
Уясню еще раз... Скорее, для самого себя. У меня было много работ и много профессий. И всегда я приходил и скоро понимал, что нужно сделать, как разрешить ту или иную проблему. Здесь же всё без основы, без фундамента. Для кого, повторяюсь, пишешь, для чего? Для читателя вообще или только для удовлетворения себя, тщеславия своего, честолюбия или просто лечишь больное воображение и неумное, неуемное самолюбие? Да, я мог бы как-то смело и уверенно сказать, что нужно современному человеку, как и чем помочь ему... Но для этого я должен услышать его голос, ответить на него... Прийти же первым я не могу, не чувствую за собой на это право...
Поверьте мне, Александр Алексеевич, я уж всё и давно для себя решил. Как говорится, не мытьем, так катаньем... Поэтому и укатываю еще и еще раз путь к взаимопониманию: загвоздка вовсе не в том, что я хотел бы подстроиться к Вам - редактору. Я, пожалуй, ожидаю блюдечка с голубой каёмочкой, жду приглашения... Конечно же, нюансы здесь тоньше на самом деле - я их предчувствую, но определить пока не берусь. В одном убежден: появление "выдающегося произведения" - задача общая. Мне просто физически не под силу разрешить ее: не могу я один соперничать со всем легальным официозом. Да, я выразился как будто туманно и будто не о том, но пока что трудно сказать в моих обстоятельствах иначе: мне бы просто под руку частное издательство, частного редактора-человека - и всё в порядке. Это было бы моим естественным правом. И тогда бы я уж не испытывал никаких дурацких, закомплексованных мук. В данном же случае, в нашей всеобщей бестолковой теореме, где условия заданы не нами, где всякий писатель - средство чужого нетворческого "ДАНО", просто нужно нащупывать единственно живую ниточку...
Вот почему, Александр Алексеевич, и хочу разговаривать с Вами.
Всего Вам наилучшего.
1 апреля - 86 г.