В качестве послесловия
к рассказу Валерия Роньшина:
С гордостью произношу эти слова. У меня есть друг, петербуржец. Он - русский писатель.
Одним из любимых наших занятий было чтение по вечерам его произведений. Он лежал на своей койке, закинув руки за голову, и смотрел в потолок, я сидел за столом и читал вслух его новые вещи. Два предмета в какой бы то ни было комнате обшарпанного общежития были как бы на особом положении: для него - его ложе, для меня - развалюха-стол, покрытый простеньким одеялом, с импровизированной пепельницей, американскими сигаретами и пачкой хорошей московской бумаги. Не было здесь зажигалки или спичек - прикуривал я всегда на кухне, от вечного огня русской расхлябанности. Он же - некурящий, потому что мудрый и хитрый; слушает и читает много, говорит мало, твердо знает, что ему делать сегодня или спустя год, не скучает, не подвержен страстям... за исключением, быть может, одной: чего-то добиться в жизни. Он старше меня года на четыре и умнее лет на пятнадцать. Я смешно негодую по поводу ментальности, он соглашается; я толкую об идее народа-богоносца, о его скором возрождении, он опять соглашается. А зачем спорить? Пусть себе человек говорит, раз ему надо. И я продолжал его обкуривать, рассуждая о глубинных сущностях менталитетов западного мира и мира восточного. Один уфимский прозаик, товарищ из моего семинара, называл Валерия хитрым карело-финном и был отчасти прав. Но это хорошая хитрость, антипод простоты, что хуже воровства.
Если наш "карело-финн" был вне своего ложа, значит, этого человека не было в комнате вовсе. Но если ему суждено было провести в ней минуту или сутки, он неразлучно воссоединял себя с типовой панцирной койкой: сидел на ней по-турецки, подбив под спину подушку; на коленях, опираясь вперед на локти; лежал на спине плашмя, на боку калачиком, лицом вниз с ногами к изголовью. За несколько недель он объезживал табельную кровать, как мальборовский ковбой красавца-мустанга. Отходил ко сну в полночь, просыпался в десятом часу утра - всегда бесстрастный и будто бы слегка с ленцой. По утрам, после разбора рукописей, ходил в магазин, покупал кефир, булки, колбаску, творожок, сыр. Это были его завтрак и ужин, а обедал он в городе, причем знал кафешки, где было бы относительно недорого и вкусно.
Я сказал, что, находясь в комнате, он преимущественно лежал. Всё верно. По-карнеговски. Но знали бы вы, сколько сотен километров намотали его драгоценные ножки. Во-первых, он брал сумку через плечо, набитую рукописями, и обходил с нею все мыслимые и немыслимые редакции и издательства Москвы (Петербурга, некоторых провинциальных городов). Он не только замечательно писал (я говорю о студенческом времени), но еще и делал свой успех, изо дня в день, из сессии в сессию. Именно делал, а не пробивал. Приходил в любую редакцию, зная себе цену, не возносясь и не унижаясь. Чувствуя, что он далеко еще не приблизился к своему творческому расцвету, могу предположить, что мы услышим о нем в масштабах мирового успеха и мировой литературы. Во всяком случае, я желаю ему этого. А в 1989 году, к моменту поступления в Литературный институт, у него не было ни одной публикации. Вскоре же... "Столица", "Дружба Народов", "Континент", "Moscow Gardian", "Юность", "Новая Юность", "Огонек", "Трамвай", "Собеседник", "Семья", наконец, "Знамя"... Впечатляет? А кроме этого - сценарии мультфильмов для студий Москвы, Петербурга и Киева, сценарии диафильмов, первая книга рассказов "Здравствуйте, господин Хармс!" В ноябре прошлого года по "Останкино" должен был начаться показ мультипликационного сериала по его сценарию "Как стать звездой - 2". Увы, что-то там пока срывается. Но если бы получилось! "Останкино", а?! А в моем активе - несостоявшаяся публикация в "Смене" и "Знамени". Год вселяли надежду. Эх, блин...
Его сделали не только собственно литературный талант, но еще и ноги. Ах, роньшинские ножки, ножки, сколько вы московских дорожек потопали! И был это не труд для него, а способ существования. Он никуда не торопился, но везде успевал. Проснувшись, он лежал и смотрел в потолок, в то время как я, напившись кофе и накурившись, что-то строчил и строчил. Господи, и что же я настрочил за эти годы! Мне уже 32! У Роньшина первая публикация была, если не ошибаюсь, в 31. Набоков опубликовал "Машеньку" в 26. Быков свой "Журавлиный крик" - в 37. Лермонтов в 27... Но не обо мне речь. Рассмотрев как следует потолок, он начинал раскладывать (не вставая!) рукописи. Их было очень много. Практически для каждой сессии у него писалось несколько новых рассказов или сказок. У него есть одна ранняя повесть, она мне очень понравилась тогда. Но вот судьба ее мне неизвестна. Он перешел к малым жанрам. Отобрав нужные на сегодняшний день рукописи, он отправлялся звонить. "Алло... Здравствуйте..." - так он всегда начинал, и по этой манере можно было подумать, что он торопливый человек. На самом деле он не просто не торопливый человек; он скуп на слова, жесты, холостые страсти и не даст развеяться вместе с табачным дымом ни одной ценной мысли, изюминке, находке. Творчески он очень и очень экономен и бережет каждую частичку своих литературных сил. Он - Профессионал! Не надейтесь на ночные посиделки в его компании: ночью человек должен спать, а все остальное - вздор. От его утренних звонков часто зависел и мой распорядок дня на сегодня. Я ревновал его к редакциям и товарищам, претендуя на единоличное общение с ним. Наши с ним лучшие воспоминания - выходные дни, особенно в мае. С утра традиционным путем мы шли на ВДНХ или в Сокольники. О чем мы только ни говорили. Говорил в основном я, но не надо думать, что он и двух слов не вымолвил. Очевидно, у него было профессиональное чутье, где разговор полезен или приятен, а где пустое сжигание пороха. Затем мы ехали в киноцентр - бесподобное московское сооружение. Кино было его страстью, любовью. Тем же оно стало и для меня. В первые же дни сессии он изучал месячный репертуар города и к моему приезду знал, куда, когда и на что следует сходить. Благодаря именно этому человеку я прочувствовал, как необъятен и многообразен человеческий мир, как нельзя его сужать до жестких норм, как бы нравственно эти нормы и ни выглядели. Мир западного кино! Западный мир! Американский характер! Я преклоняюсь перед тобой. Ты борешься за свою лучшую долю в самых безнадежных ситуациях, карабкаешься из последних сил и при этом улыбаешься: у тебя, мол, все O.K. Ты по праву владеешь миром. Ради Бога, владей им и впредь. Я беру с тебя пример. Я подражаю тебе. Я влюблен в тебя. Я хочу быть вровень с тобой.
Шутка. Грузинская.
Во-вторых, Валерий Михайлович... однако, мистическая связка проступает: Геннадий Михайлович - Федор Михайлович - Валерий Михайлович. Среднее звено - великая, но весьма небесспорная стихия, левое - пародийное проявление этой стихии, правое - похвальная попытка ее преодоления. Но это к слову. Так вот Валерий Михайлович летом брал с собою минимальное количество необходимых вещей и отправлялся бродить по родной земле. Он хорошо знает российскую европейскую глубинку, походил по Украине, Крыму, Карелии. Вообще, родители его, отец - военный, проживают в Воронеже, долгое время Валерий жил в Карелии, окончил Ленинградский университет по специальности историка, женился на ленинградке, потом вот Литературный. В российской провинции темные люди принимали его за бродягу, даже сажали на трое суток в тюрьму. Юридически имели право, морально... Моральное право у нас, как известно, своеобразное. Если ты не перекроил себя по нашему моральному праву, значит, ты будешь несчастлив. Но сегодня я не поверил бы Валерию, когда бы он стал поддакивать моим антинародным речам. Хитрый карело-финн, он берег свои силы. Чего я и себе желаю. А может, он понимал, что настоящая жизнь, включающая в себя и простой народ, выше и мудрее этого хиленького петушка, что нахватался верхушек. Пусть петушок сам поймет это, и чем скорее, тем лучше. Во всяком случае, многие произведения Роньшина проникнуты добрым юмором и теплой любовью к своему, русскому - чувство истинное, потому как тихое, скромное и... в нем различима боль, только здесь нет полыхающих страстей и квасного патриотизма. Для меня лично такой вывод сегодня удивителен. Почти все рассказы из книги "Здравствуйте, господин Хармс!" я прочел в рукописях, чем, между прочим, горжусь. Я расхаживал по комнате с сигаретой и разъяснял Роньшину его же произведения; толковал их тогда отчасти верно, но уж слишком витиевато. Сейчас я с наслаждением перечел эту книгу. Рассказы показались мне понятнее и лучше. Дело в том, что Валерий, как и подобает настоящему профессионалу, не допускал на свои страницы ни капли обыденной усталости, злости, суеты. Что бы он ни думал и ни чувствовал в своей повседневной жизни, - а это не наше дело, что он там себе думает, - но соприкосновение пера с бумагой - суть святая, родник чистейший. Сейчас я это почувствовал и порадовался за него.
О чем же его книга и что в ней ценного? Самим названием во многом обозначается область жанра этих рассказов. Именно область, ибо в книге присутствуют элементы различных жанров, и ни один не доминирует. Пародия, русская сказка, мистика, фантастика, абсурдизм, авангардизм и, может, что-то еще, чему я не знаю точного определения. Наверняка, есть один или два термина, которые объединили бы все перечисленное. А возможно, и нет. Но я не стал бы искать ответа в самом духе Хармса, хотя кое-какое созвучие есть. Название книги - дань уважения к автору, чьими произведениями Валерий увлекался, у кого он, несомненно, учился, ибо не учится только самоуверенное и воинственное ничтожество. Мне кажется, эта книга - не ученическое подражание, "работа в стиле"; она представляет самостоятельную ценность. Вы знаете, что здесь особенно удивительно? В книге нет сатиры. Наша жизнь и есть одна большая сатира, и когда появляется холеный писатель, хотя бы и не без таланта, и сатиризирует над тем, что давным-давно известно, то от этого, в лучшем случае, становится немного и очень ненадолго веселее. Да, тематика книги не нова: на этой земле жить нельзя, на ней можно только умирать, но здесь живут, на удивление всему остальному миру. И все-таки появляется кое-что новое. Например, мечтатель Заборов из одноименного рассказа или литературовед Макаров из рассказа "Поездка в Амстердам". Что это за люди? Сам Валерий Михайлович любит такую мудрую фразу: "Джаз - это когда хорошему человеку плохо". Заборов и Макаров - это те хорошие люди, которым плохо, и именно потому плохо, что они хорошие люди. Перефразирую мудрое высказывание: "Наше общество - это такое общество, в котором хорошим людям плохо, а плохим - хорошо". Вы скажете, что и плохие люди страдают. Возможно. Но я бы вначале побеспокоился о хороших людях. Однако мы обеднили бы сладкозвучие роньшинских рассказов, если бы, вычленив из них формулу, на ней и остановились. Формулы в данном случае нам нужны для того, чтобы попытаться изобразить эквивалент гамме наших чувств. В этой гамме можно найти многое, в том числе и какую-нибудь формулу. Среда, в которой действуют герои, - это, в конечном счете, не небо над городом, где летчик-истребитель догоняет мечтателя и сбивает его ракетой класса "воздух-воздух", и не поезд, в котором всего лишь трое - Макаров, проводник и девушка Нора - едут в Амстердам. А что же это за среда?
Поезд остановился. Дверь в купе отворилась. Вошел проводник с ничтожным лицом.
- Ну что, - сказал он. - Приехали. Поезд дальше не пойдет.
Макаров вышел на дощатый перрон. На перроне стояла древняя старуха в фуфайке и кирзовых сапогах. Около нее стояла грязная коза.
- Здорово, бабка! - вежливо поздоровался Макаров. - А что это за станция?
- Амстердам, - ответила старуха.
(Рассказ "Поездка в Амстердам")
Приставка "пост"! То есть, после. Наше время - время после. После тотального уничтожения самих себя. Среда нашего обитания - снежная равнина: безветренно, ночь, мрачно, давит мороз. Это ад. Слишком просто, скажете вы. Возможно. Зато дешево и без просвета. Навсегда. На то ведь он и ад, чтобы навсегда. Но вдруг оказывается, что этот ад тоже немного человечен. В нем тоже своя жизнь, там русский человек шутит, подмигивает нам. Нам, конечно, смешно и грустно, но... но какое очарование! Очарование смерти, отчаянный национальный мазохизм! Как притягательна жизнь в этом аду! В такой ад и попадает один из героев Валерия Роньшина. Заправляет там Смерть в облике... милой украиночки! Вот так, джентльмены. Много у моего петербургского друга ценнейшего юмора: простонародного, интеллигентного, черного. Вообще, черный юмор - вещь чрезвычайно тонкая. Это игра на грани фола. Малейшее неверное движение - и начинается чернуха. У Валерия - прекрасный черный юмор, созвучный моей душевной тяжести.
Тут колонна на какой-то пригорочек взобралась. Поглядел следователь Тряпкин вокруг - ё-моё!.. - да тут вся Россия идет...
В С Я !!!
Представлена полностью, как на картинах Глазунова. Кстати и сам Ильюха здесь, в соседней колонне. Идет, губы на ходу кусает. Вот так-то, дядя. Отрисовался...
Тянется-тянется святая Русь. И живые. И мертвые.
Кто в лаптях, кто в кроссовках...
Вот Ванька Грозный на посох свой убийственный тяжело опирается; рукою в перстнях к о т е л о к под короной чешет.
Вот Емелька Пугачев со Стенькой Разиным - два удалых атамана!
А вот и Катька: царица-нимфоманка!..
Федор Михайлович идет под ручку с Львом Николаевичем, о непротивлении злу насилием разглагольствуют.
Петр Аркадьевич Столыпин твердой походкой выступает, накинув на плечи шинель.
А за ним грузин Еся, по кличке Сталин.
А еще дальше - Владимир Ульянов, помощник присяжного поверенного, вместе с сестричками Маняшей и Дуняшей да женой Надюшей.
Гришка Распутин как всегда, поддатый, рожа красная, рубаха тоже красная. Идет хоть бы что. Частушки орет:
Я пою и веселюся,
В жопу жить переселюся.
Вставлю раму и стекло
Будет тихо и тепло.
... Идет Святая Русь... Посторонись...
А сверху, с коричневого неба, какая-то мелкая дрянь сыпет. Дождь - не дождь; снег - не снег... А что-то склизкое, противное, извивающееся. Наподобие червей!
Поднял следователь Тряпкин воротник своего плаща, чтобы черви за шиворот не попадали...
"Да-а, - думает, - вот так приехал в Москву..."
(Рассказ "Как следователь Тряпкин вместо Москвы попал в жопу")
Кстати, рассказ "Мечтатель Заборов" был первой публикацией Валерия. И сразу в "Континенте", причем еще в том, парижском. В Москве Валерий отправился к Максимову. Мой петербургский друг рассказывал, что мэтр остался недоволен его внешним видом. Сегодня я склонен думать, что все дело не во внешнем виде, а в том, что писатель Роньшин не заискивал. Возможно, так. Внешний вид его тоже важен, поэтому скажу пару слов, как одевается Валерий. Он любит теплое, скромное, ноское и слегка небрежное. У него была масса возможностей одеться в фирменные вещички. Он этого не делает из принципиальных соображений. В своей одежде он одинаково комфортно чувствует себя и в киноцентре, и на госэкзамене, и в вагоне-ночлежке Ленинградского вокзала. Он приходит с улицы, снимает плащ, сбрасывает ботинки и прямо в джинсах и свитере, скромных, но теплых и надежных, воссоединяется со своей общажной кроваткой. Далее он достает из сумки только что купленную книжицу или журнал. Он старается быть в курсе современной литературы, и ему это удается. Валерий весьма неплохо знает литературу вообще и зарубежную в частности; и особенно литературу XX века. Экзамен по зарубежке XX века был у нас один из самых сложных; у него не было проблем, хотя на лекции он практически не ходил за все эти пять лет. Объясняется это тем, что этап академического чтения он давно прошел и сейчас читает в прикладном смысле, то есть профессионально. Роньшин и для меня составил список произведений авторов XX века, включая и русских, кстати, не прочесть которых, по его мнению, мне нельзя (Также и список кинофильмов). Я далек от мысли идеализировать Валерия, но уже прочитанные мною вещи из этого списка подтверждают его отменный вкус.
Я вот что подумал: а ведь было бы неплохо как-нибудь там нарушить железное правило "Идиота" и напечатать уже опубликованные вещи Валерия. Если он согласится, разумеется. Дело в том, что "Лысый карлик" - это один из самых ранних рассказов Роньшина. "Карлика" почему-то не взяли в некоторых редакциях, Валерий разуверился в нем и забросил его. И напрасно. Рассказ этот у Роньшина не самый лучший, но, на мой взгляд, весьма неплохой. Здесь он предстал таким, каким и был все эти годы. Это чисто роньшинский рассказ, может, не слишком затейлив, как последующие, но с чувством. Это милая и умная безделушка, этакая разминка на публику перед основным выступлением. Но у него же есть вещи просто "убойные": "Мне всегда хотелось написать "Тамань" Лермонтова", "Опасное путешествие в Заир", "Как зовут собаку Павлова?", "Корабль, идущий в Эльдорадо", "Здравствуйте, господин Хармс!", "Черное молоко", "Кладбищенский могильщик Федор и его больная жена Настя".
Ну, а защита дипломной работы была у него самой впечатляющей, хотя поначалу возникли некоторые проблемы. Материала у него набралось бы на несколько дипломов; Валера не посчитал нужным отобрать наиболее нейтральные вещи, к тому же свою дипломную папку оформил небрежно. Словом, во всем был вроде бы вызов. Вроде бы, потому что на самом деле он не хотел никого задевать или кому-то что-то доказывать. Некий товарищ - я ничего плохого не хочу о нем сказать, ничего о нем не знаю, кроме того, что он несколько или даже не несколько взглядов тех, советских; ну, воевал там и прочее - так вот этот товарищ нашел, во-первых, оскорбительным то, что много, на его взгляд, мата, и ему даже было стыдно при женщинах читать отрывки из вещей Роньшина, когда он доказывал, что этой дипломной работе следует поставить "неуд", во-вторых, такое отношение к ветеранам Великой Отечественной кощунственно и пр. Словом, со всех сторон необходимо было не допустить Валерия Роньшина к защите и отложить ее на год. Руководитель семинара, Владимир Орлов (автор известного романа "Альтист Данилов"), даже с кем-то ругался на кафедре творчества и пригрозил уйти из института, если Роньшина завалят. Его не завалили. На защиту пришли известные в московском литературном мире люди и говорили весьма много лестных слов о Валерии. "Ветерана" не было вовсе, его отзыв зачитывал председатель комиссии. В общем, все прошло с блеском. Валеру называли сложившимся писателем. Вот почему я позволяю себе сказать, что у меня есть друг, петербуржец, русский писатель, которого я и представил в настоящем номере "Идиота".
Когда мечтатель Заборов пришел домой, сосед-полковник, который видел всех насквозь, сразу увидел его душу.
- Что, опять слезами о б б л е в а л а с ь ? - насмешливо спросил он.
- Я сегодня полечу, - тихо сказал мечтатель Заборов.
- Ну и дурак будешь! - громко сказал сосед-полковник.
Но мечтатель Заборов все равно полетел. Он летел над ночной страной и мечтал: "Как было бы хорошо, если бы все люди научились забирать друг у друга боль. А взамен делиться радостью."
Мечтатель Заборов так размечтался, что не заметил, как навстречу ему летел истребитель-перехватчик.
Ну что делать? Опять стало быть - пир на весь мир. И меня на этот пир зазвали, и за то, что я эту историю поведал - вином угощали... А мне чего?! - выпил чарку и давай новую историю сказывать!.. Брехать не пахать, брехнул да отдохнул.