Бронислав Григорьевич Лятошко исподтишка посмеивался над приятелями, считавшими признаком хорошего тона начинать рабочий день ни свет ни заря, да еще и засиживаться допоздна на своих заводах, в управлениях и объединениях. Он знал одного ретивого чудака, который всполошил среди ночи заводское руководство и назначил совещание на четыре утра. Сам же Бронислав Григорьевич, председатель областного объединения "Сельхозтехника", кстати, купивший себе лично на прошлой неделе автомобиль "Опель", обычно появлялся минут за пятнадцать до официального начала, хлопал дверцей служебной "Волги" и походкой сильной личности шел в кабинет. Но сегодня утром председатель, пожалуй, впервые велел своему шоферу остановиться сразу же, едва они свернули на Воскресенскую улицу. Отпустив машину, Бронислав Григорьевич медленно пошел по этой тихой, приятной улочке. Было нехолодно, безветренно, пасмурно. Нынешняя осень выдалась неправдоподобно замечательной для здешних мест, почти как в теплой Европе. Вчера вечером некий уголовник сквозь решетку давал интервью, и теперь Бронислав Григорьевич находился под впечатлением этой злосчастной передачи, равно как у вас разболелся зуб, а вам почему-то все неймется, и вы все давите и давите кончиком языка на воспаленную десну. С экрана телевизора уголовник смотрел прямо на Бронислава Григорьевича и говорил, что не станет, когда отсидит срок, подбирать окурки на асфальте и пресмыкаться, но пойдет и возьмет все, что захочет, и запросто отрежет кому-нибудь голову.
"Какая все-таки несправедливость!" - не мог успокоиться председатель! Он трудился всю жизнь, изо дня в день; он был тружеником в своей стране, порядочным гражданином, поэтому кое-чего достиг. А тут появляется... какая-то сволочь... С давних пор Бронислав Григорьевич мечтал жить не спеша, наслаждаясь природой; да, видно, не судьба. Не одно, так другое.
Кто бы мог подумать тогда, много лет назад, что юный Бронислав, скромный, очень неприметный школьник старших классов, изредка совершавший громкие и неестественные поступки в стремлении утвердиться среди блистательных и высокомерных товарищей, страдающий, словно само воплощение пессимизма и человеческой слабости, от любви к той, которую никогда не любил, кто бы мог подумать, что именно этот мальчик оставит их всех далеко позади, превратится в такого видного мужчину, войдет в первую двадцатку почти полумиллионного города. Выпускник столичного вуза, Бронислав тихонько вернулся по заре в родной город и приступил к делу. Не обошлось и без своей звезды, но Лятошко заслужил ее свет: еще до тургеневской барышни - так величали Сухоцкую Нину Константиновну, единственную дочь важных в городе людей - Лятошко знали как умного, энергичного, а главное, очень сильного человека.
Первое, что немного успокоило Бронислава Григорьевича, когда он вошел в офис - с натяжкой, разумеется, но все-таки это был офис, - было неведение его подчиненных о той опасности, которой в этом городе и в это октябрьское утро они подвергались ежеминутно. Его подчиненные были в такой же степени уязвимы, беззащитны перед страхом и болью. Для них, председателя и подчиненных, был уготован один общий ад, в чем и заключался примирительный и облегчающий смысл. Так думал председатель, вешая на "плечики" свой утепленный элегантный плащ.
Бронислав Григорьевич собранно, интеллигентно сел за свой рабочий стол. Бушинский, правая рука председателя, дважды справлялся о нем у Елены Ивановны, не дождался, уехал. Хороший зам, тупой, крепкий. Рядом с ним чувствуешь себя защищенным, может, оттого, что Бушинский похож на быка. Кстати, о защите. На вахте работают четверо пенсионеров. Надо будет отдать их места сокращенным, крепким семейным парням, которым некуда деваться. Хорошо бы еще оклад им повысить; но потребовать. А пенсионеров придется убрать. Что ж делать, время нынче жестокое, и не он в этом виноват. В девять совещание, придут свои люди, надышат, в кабинете будет тепло. Не топят ведь еще. Бронислав Григорьевич расписал авторучку и принялся визировать приказы. Потом ему предстояло ознакомиться с почтой.
В час дня он поедет домой обедать. Лятошко чтил традицию семейных обедов, любил пройти на чистую и светлую кухню в костюме, быть любезным с Ниной и говорить с ней о пустяках, придавая им значение. Нина Константиновна, некогда благородная девица советской школы, воспитанная в духе лакированной русской классики, и до недавних пор хорошенькая завуч-методист престижного лицея, ныне была домохозяйкой, вставала поздно, пила кофе, ходила к знакомым портнихам. Она вела образ жизни размеренный и правильный, хозяйкой была добросовестной и чистоплотной до педантичности и по-прежнему оставалась соблазнительной женщиной. Бронислав Григорьевич не мог себе позволить в ее присутствии развалиться на диване, почесаться, пошевелить пальцами в носках. Однажды он понажимал кнопки на микрокалькуляторе и сказал жене, что она может больше не работать. Он ощущал себя человеком низшим и грубым рядом с нею и сильнее прежнего любил, когда ему разрешали целовать ножку; вообще был благодарен супруге за все. В том числе и за единственную дочь Светлану, современную, спортивную студентку факультета иностранных языков.
После обеда Бронислав Григорьевич должен был ехать на район: предстояло осмотреть одну животноводческую ферму. Вопрос стоял на контроле в верхах, и председатель знал, что лучше посмотреть все самому. Бронислав Григорьевич любил такие поездки, часто отправлялся один в пригородные совхозы или колхозы; в дальние предпочитал посылать других. Ему нравились нависшая над перепаханными полями сырость, голый серый лес, одинокое шоссе, в иных местах скрытое под слоем земли, нанесенным колхозной техникой; встречаться с другими председателями или директорами, обходить с ними объекты и вести прекрасные деловые разговоры - в профессиональных кругах области Лятошко уважали, принимали его за образец своего человека; нравилось возвращаться в город, проезжать его, холодный и плохо освещенный, с толпами на автобусных и трамвайных остановках, и наконец появляться на своей старинной опрятной улочке, бесшумно подкатывать к пятиэтажному кирпичному дому, отпускать Якушкина, пожелав ему всего хорошего, и, набирая шифр на входной двери подъезда, помнить, что поблизости всегда трудятся люди - дежурят и патрулируют.
- Бронислав Григорьевич, можно? - Елена Ивановна осторожно приоткрыла дверь, но в кабинет не заглянула. Лятошко давно перестал чувствовать себя неловко, когда люди не то чтобы раболепствовали перед ним, но принимали его несколько не за того, кем он был на самом деле, - это надо было не ему, а людям, и председатель не возражал. - Приглашать ли на совещание?
- Да-да, приглашайте, - сказал Бронислав Григорьевич, вставая, что означало разрешение секретарю войти.
- Тут Эдуард Антонович, хочет вам что-то сказать. Председатель позволил Бушинскому войти и направился к небольшому шкафу, встроенному в стену, - в кармане пиджака не оказалось носового платка, второй должен был находиться в плаще.
- Слушай, Бронислав Григорьевич, - услышал Лятошко знакомый голос. Бушинский замолчал, удостоверяясь, что они в кабинете одни. - Звонок утром был странный. Шантаж или шутка - не понимаю.
Бронислав Григорьевич побледнел. Перекладывая платок в пиджак, председатель не торопился оборачиваться.
- Какой звонок? - Мне сказали выложить... ха, десять тысяч долларов. Иначе меня убьют.
- Чушь какая, - спокойно произнес председатель и отошел от шкафа, стараясь не встречаться с глазами Бушинского. - Люди собрались?
- Все на месте.
- Пора начинать.
- Так ты думаешь, это шутка? - Это злостное хулиганство. Поймать бы негодяя и оштрафовать, да так, чтобы без последних штанов остался.
Он направился в приемную, где его люди ожидали начала совещания. Часть из них, рангом пониже, ожидала в коридоре. Бушинский шел следом.
- Я тоже думаю, что это хулиганство. Хотел, однако, повидаться с Карповичем.
- Так ты ездил к Карповичу? - Бронислав Григорьевич остановился и впервые посмотрел на Бушинского. Карпович был их общим знакомым, не слишком близким, но все же достаточно для того, чтобы пожаловать в кабинет начальника отдела милиции Заводского района с личной проблемой.
- Я не доехал до него, - поспешил сказать Эдуард Антонович. - Решил вначале с тобой переговорить.
- О чем переговорить? - изобразил удивление председатель. - Ты что, серьезно относишься к этому звонку?
- Но Бронислав!.. Григорьевич, - Бушинский отвел суетливый взгляд, не договорив, однако Лятошко понял, что именно тот хотел сказать: почему бы и не проявлять естественного беспокойства после такого звонка? Бронислав Григорьевич прекрасно видел, как сильно испуган этот тучный человек, и ему самому становилось не по себе.
- Ладно, после все мне расскажешь.
Руководители объединения начали заполнять кабинет. Здесь были зам по капстроительству, юрисконсульт, главный инженер, пять управляющих и различные начальники. Бушинский сел там, где и положено было сидеть второму человеку учреждения такого масштаба, но от прежней мощи этого зама, на которой отчасти зиждилась монументальность самого Бронислава Григорьевича, не осталось и следа. "А что если это видят другие?" - с тревогой подумал председатель.
Совещание пошло своим чередом и ни чем не отличалось от тех, что были проведены и неделю и год назад. Бронислав Григорьевич научил подчиненных не витать в облаках, но не брезговать возиться с самой ничтожной мелочью, если от этой мелочи зависела хотя бы и незначительная часть общего успеха. В протоколы никогда не вносились судьбоносные постановления: Лятошко любил оставаться сдержанным реалистом. Решения, записанные по его окончательной воле, были выполнимы и конкретны.
Сегодня Бронислав Григорьевич переложил руководство совещанием на свой внутренний автопилот, не доверив, правда, ему два вопроса из повестки: новое поступление удобрений и запас нефтепродуктов на последний квартал. Что касается аммиачной селитры из Украины... у председателя были основания пока отказаться от этого предложения, о чем следовало конфиденциально переговорить с начальником отдела химии.
Вполуха слушая выступавших, председатель постепенно отпускал тормоза и сознательно отдавал себя на какое-то время во власть паники. В этом было что-то приятное: сделать себе еще больнее, еще сильнее и злораднее по отношению к самому себе испугаться. А ведь он предчувствовал! Это был знак судьбы - вчера, вечером, когда уголовник вдруг посмотрел лично ему в глаза, имел в виду лично его, Лятошко, и, возможно, именно его "Опель"!
Так что же это было у Бушинского, думал Бронислав Григорьевич, глядя на выступавшего начальника отдела запасных частей. Положим, десять тысяч долларов у Эдуарда найдется. Но кто звонил? Может, сосед, которому зависть не дает по ночам спать? А если это все-таки серьезно? Вдруг на Эдуарда вышел дилетант, в известном смысле опасный еще более, нежели профессионал? Дилетант убьет тебя средь бела дня, после чего вступит с толпой в полемику, доказывая справедливость своего поступка. Разрешить Бушинскому переговорить с Карповичем? Карпович не наш человек, прекраснодушен, понимает все буквально. Нет, об этом даже смешно думать. Бронислав Григорьевич поднял голову и внимательно посмотрел на Бушинского: малокультурный, прожорливый, исполнительный, сейчас он показался поистине страдающим человеком и вроде бы уже похудевшим.
- Семен Иванович, - председатель дважды щелкнул пальцами, прерывая оратора. - Я не верю тебе. Начни сначала и не так быстро.
Тотчас выяснилось, что Семен Иванович, начальник управления ремонта, мог бы проявить такое же радение, какое проявлял на своем дачном участке (глядя на ухоженные кустики, окультуренные грядки, холеный двухэтажный домик и асфальтированные дорожки к нему, Бронислав Григорьевич восхищался от души и гордился национальным хозяином). Семен Иванович был, несомненно, виновен, и председатель чуть не объявил ему о своем решении снизить прогрессивку процентов на тридцать, что являлось потерей хороших, подчас очень хороших денег; но вдруг Бронислав Григорьевич почувствовал жалость к этим людям. Он решил больше не избивать своих подчиненных, до поры, во всяком случае, ведь им так достается от этой собачьей жизни, и ему тоже достается, и надо быть солидарными, держаться друг за друга.
Наконец, Бронислав Григорьевич приказал заму по капстроительству в три часа ждать внизу со своим человеком, Бушинскому велел задержаться, остальных поблагодарил и отпустил. Подчиненные со сдержанным шумом покинули кабинет. Бронислав Григорьевич подписал еще два приказа, Елена Ивановна забрала их и тоже вышла. Когда за нею плотно закрылась дверь, Лятошко напряг скованные мышцы лица, растянув их в улыбку, и посмотрел в сторону Бушинского.
Там сидели трое и напряженно смотрели на своего председателя. Кроме Эдуарда Антоновича, здесь были Крацевич, начальник отдела поставок, и Анна Васильевна Стэх, главный бухгалтер, пробравшаяся, очевидно, в кабинет, когда все выходили. Улыбка сошла с лица председателя.
- А я, между прочим, пожалел тебя сегодня, - сказал он, указывая на начальника отдела поставок.
- Да к черту, Бронислав Григорьевич! - не выдержал Бушинский.
- Не суетись, - огрызнулся Лятошко.
- А я буду суетиться! Ты не слышал... вы все не слышали этого голоса, а я слышал и знаю, что это такое. И ты уж прости, Бронислав Григорьевич, но как бы и тебе не засуетиться после меня.
Председатель мгновенно почувствовал выделение пота под мышками.
- В самом деле, Бронислав Григорьевич! - напористо вмешалась главбух.
- Мы все можем оказаться в положении Эдуарда Антоновича. Надо что-то делать.
- У вас есть конкретные предложения, Анна Васильевна? - Надо идти к Карповичу! - заявил Бушинский.
- Вы тоже так считаете? - Н-не знаю, Бронислав Григорьевич, - ответила главбух. - Я понимаю, что это такое, но...
- Договаривайте, Анна Васильевна!
- Я не знаю! Но нельзя же нам сидеть сложа руки.
Председатель начинал раздражаться. Он боялся не меньше их, но пока что это была их проблема, а не его, и он не собирался первым называть здесь вещи своими именами.
- Бронислав Григорьевич! - немного нараспев сказал Бушинский. - Меня могут убить, ты понимаешь это? Убить!.. Всё! Остальное перестает существовать!
Он хотел еще что-то сказать, но лишь откинулся и подпер свой широкий лоб ладонью.
- Удивляюсь я вам, - сказал Бронислав Григорьевич после некоторого молчания. - Не единожды вы решались работать неординарно, проявляя при этом свои лучшие качества: способность мыслить оригинально, изощренно, коли нужно было. И отвагу. Главное - отвагу! Вы были отважными людьми! У вас не возникало до сих пор сомнений, поэтому вы оставались людьми даже благородными. Дорогие мои, до сих пор вы побеждали в джунглях, куда вас, неподготовленных, выбросили хозяева! Бронислав Григорьевич заметил, что Крацевич по своему обыкновению сразу же растрогался, поэтому, будто бы сердясь, председатель перебросил авторучку с одного места на другое.
- Мне приятно было с вами работать, - продолжал он. - Я видел перед собой людей, которые задались благороднейшей целью: заботой о своих детях. Не сегодня я понял, что в числе прочих недостатков наших людей есть и такой: звериное отношение к своим детям. Обратите внимание, как у нас не любят беременных женщин, будто те делают что-то неприличное, когда появляются на улицах со своими большими животами. А наши родильные дома? А на ком мы сгоняем свое отчаяние? А как у этих несчастных насчет лимфоузлов? А-а?!.. То-то же. Не сегодня я понял, что со всей остротой назрел вопрос об исторической ответственности перед потомками всех наших героических поколений. Но вы были другими людьми. И лично вами потомки могли бы гордиться по-настоящему, а не как на юбилейном собрании. Я говорю это без ложного пафоса. Любо-дорого было посмотреть на вашу дочушку, Анна Васильевна, когда она выпорхнула из своей голубенькой "девятки": юбчонка, ножки, сапожки, курточка кожаная. Ах, лакомый кусочек! Вы уж простите старого беса, Анна Васильевна, но я уж чуточку погрелся в ее лучезарных лучах. Но что я слышу теперь? Тех ли людей я вижу сейчас перед собой? Вы, отважные люди, которые задались такой благороднейшей целью, вдруг испугались ничтожного проходимца. Да, люди живут среди нас, от этого никуда не деться. С этим придется считаться. Надо уметь защищать свой дом, свою семью, свое добро! Или мне пойти и подсмотреть, как твой сыночек садится за руль "девятки", Эдуард Антонович? Или как твой, Алексей Афанасьевич?
- За моим можете не подсматривать, Бронислав Григорьевич! - твердо сказал Крацевич. - Я ж и не говорю ничего такого. Я остался после совещания, потому что все остались. Мало ли, думаю.
- А что скажешь насчет этого звонка?
- Это дурацкая шутка какого-нибудь проходимца, как правильно вы его назвали, Бронислав Григорьевич. Это кто-то из соседей Эдуарда Антоновича. Видел, небось, как Эдуард Антонович подкатил к подъезду на новенькой "девяточке", вот его завидки и пробирают.
- Правильно, Крацевич. Только это не шутка, а злобное отчаяние труса и неудачника.
- В моем доме нет неудачников, - мрачно сказал Бушинский.
- Это уже в моем доме нет неудачников! - проколол себя пальцем Бронислав Григорьевич; после чего так же проколол Бушинского: - А в твоем они еще могут быть! - Бронислав Григорьевич, все это так, все вы хорошо говорите, - сказала Анна Васильевна, - но мы должны быть уверены, что Эдуарду Антоновичу ничего не угрожает. Ведь фактически был ультиматум: деньги или смерть.
- Доллары или смерть! - поправил главбуха председатель. - Десять тысяч! Ну, станет ли нормальный бандит вымогать у простого человека такую сумму. Это же целое состояние! - А вдруг он знает, что я могу собрать такую сумму? - Он установил тебе срок? - Неделя! - И ты соберешь за неделю эти деньги? - Ср... захочешь - штаны снимешь, - выразился Бушинский.
- Эдуард, - укоризненно сказал Бронислав Григорьевич, кивая на главбуха.
- Ой, Бронислав Григорьевич! - махнула Анна Васильевна. - Я сочувствую вам, Эдуард Антонович, и все, что в моих силах...
- На кой черт мне ваше сочувствие, Анна Васильевна! - Держи себя в руках! - сказал председатель. - Ты мужчина, в конце концов, а ведешь себя, как... баба! Простите, Анна Васильевна!.. Ладно, не хотел тебя об этом спрашивать, потому что знаю, что вся эта история с твоим звонком гроша ломаного не стоит, но так и быть. Я готов тебя выслушать.
- Я уже рассказывал.
- Мне расскажи! А то ты приходишь и заявляешь: ах, кто-то звонил, ах, я побежал к Карповичу. А я тебе должен ответить: конечно, родной мой, беги, - Крацевич с готовностью заулыбался, и Бронислав Григорьевич улыбнулся ему в ответ. - Давай: голос, акцент, культурный уровень.
- Какой культурный уровень? - буркнул Бушинский.Я вам что, эксперт? Ну, значит, позвонил он... сегодня утром. Примерно полседьмого было. Я на полседьмого будильник ставлю. Я проснулся, сходил в туалет. Тут он позвонил. Ну, голос такой... не знаю, какой. Обыкновенный. Я не узнал бы его по голосу. Ну, такой... ровный, приглушенный. Спросил вначале, это Бушинский? Я говорю, да. Он говорит: не перебивайте и слушайте до конца. Это в ваших, говорит, интересах. Отныне вы имеете дело с группой профессионалов, - Бронислав Григорьевич громко рассмеялся, Крацевич поддержал. Бушинский продолжал: - Предлагаем в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое октября, в три часа, значит, выехать из дому и двигаться в направлении Пестуницы. Невдалеке от города вам помигают фонариком. Проезжая мимо этого места, вы должны выбросить "дипломат" с десятью тысячами долларов и ехать дальше. В Родошковичах вы должны свернуть на велижское шоссе и вернуться в город. В случае невыполнения наших требований вы будете убиты. В случае вашей связи с милицией вы будете... в общем, тоже убиты. Потом они еще раз предупредили, что я имею дело с профессионалами, и повесили трубку.
- Они? - насмешливо спросил Бронислав Григорьевич.
- Он.
Когда Бушинский говорил, Бронислав Григорьевич то и дело ловил на себе взгляды главбуха и улыбающегося одними губами Крацевича и тоже постоянно изображал усмешку.
- А знаешь, почему он сказал "в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое"? - спросил председатель, когда в кабинете воцарилась тишина и Крацевич почемуто перестал веселиться. - А потому что такой глупый человек, как ты, не поймет, когда ему скажут: "Двадцать девятого, в три часа ночи", и отправится с десятью тысячами долларов тридцатого, в три часа ночи, и бандиты будут потом гадать: он не хочет платить или перепутал числа.
Бронислав Григорьевич ожидал хохотка Крацевича, но напрасно.
- Так вот что я вам скажу, - основательно перекатываясь с ягодицы на ягодицу, сказал председатель. Завтра я вам принесу с десяток детективов, в которых предлагается ехать по шоссе на исходе ночи и на мигание фонарика выбрасывать чемоданы, сумки, узелки, баулы, котомки, набитые пачками долларов, фунтов, марок, юани, тугриков, мугриков... Во-первых, если бы все это было серьезно, то угрожали бы убить не тебя, на кой ты им сдался; а твою внучку! Что заерзал, припекло? Во-вторых, условия тебе бы передали в письменной форме, какие-нибудь там буквы из газеты, наклеенные на рулоне туалетной бумаги, которую полгорода покупало в течение недели. Ведь где гарантия, что по одному короткому звонку ты поймешь, чего от тебя хотят, а главное, осознаешь реальность опасности?
- Я их прекрасно понял и осознал.
- Они знали заранее, что ты такая тряпка? А с виду не скажешь.
- Почему бы им не знать этого заранее? - осторожно вмешалась Анна Васильевна. Вышло двусмысленно, и председатель рассмеялся, теперь уже почти искренне.
- В-третьих, идея с фонариком никуда не годится. Тебе не составило бы труда через кого-то, если бы ты, допустим, опасался слежки, установить связь с милицией, и в ночь операции и в последующие пару дней тебя и твою семью охраняли б, а молодца с фонариком повязали и на дыбе выбили б признание о всей группе.
- О-о, не знаю, - закачал головой Бушинский. - Я, конечно, ни в коем случае не хочу говорить плохо о нашей милиции, ведь она имеет дело с таким говном, и ей не позавидуешь.
- Эдуард!
- Ну, а что я такого сказал? Я не всякому врачу мог бы доверить свое тело, а уж оперов, при всем моем уважении, мне и вовсе выбирать не приходится. Допустим, их повязали и посадили. А что потом? Они же выйдут через сколько-то лет. Нет, эти молодцы, как ты их, Бронислав Григорьевич, называешь, знают, что в милицию я не пойду.
- Как же не пойдешь? А кто к Карповичу собирался?
- Так... Погоди-ка, Бронислав Григорьевич! - упрямо боднулся Бушинский. - В милицию я не пошел бы, это точно. А вот к Карповичу пошел бы. Здесь разница есть, ты сам знаешь.
- Здесь нет разницы, и это в-четвертых. Чем бы тебе помог Карпович, даже будь он нашим человеком? Разве он мог бы расстрелять тех, кому положен некий срок за шантаж и вымогательство? К тому же Карпович идеалист и националист и не станет с тобой возиться, просчитывая каждый шажок, а вызовет сотрудника и отдаст ему твое дело на общих основаниях. И наконец, в-пятых... - но тут Бронислав Григорьевич запнулся, не зная, что бы такого придумать в-пятых. - А в-пятых, друзья мои, - мягко продолжал он, - я убежден, что кто-то, кто в курсе наших последних приобретений... и вдруг он понял, что этот "кто-то" был в курсе последних приобретений именно их четверых! - и кого, так сказать, живьем пожирает черная зависть, пожелал сегодня утром нашему дорогому Антоновичу спокойной ночи. Так вот, будьте выше этой шуточки. Ведь вы же благородные люди. Господа, если хотите! Вы задались такой... Но если я вас не убедил, что ж, я не неволю. Идите тогда к Карповичу. Идите, дрожите, расстилайтесь. Живите, как прежде, в хлеву.! Но учтите: если вы пойдете к Карповичу, вот здесь, - Бронислав Григорьевич обвел место на столе, - у вас все должно быть тип-топ. Вот тогда мы все четверо, ух, как начнем работать! И без гарантии на конечный успех и, как говорится, дивиденты. Что скажешь, Алексей Афанасьевич?
- Меня вы абсолютно убедили, Бронислав Григорьевич, - с готовностью откликнулся Крацевич. - Да я и раньше был почти уверен, что опасения Эдуарда Антоновича, так сказать, немного преувеличены. А сейчас я уверен на двести процентов!
- Расходитесь по кабинетам, - отвинчивая колпачок своей авторучки с золотым пером, сказал Бронислав Григорьевич. - У вас мания преследования, а у меня объединение на плечах.
Но когда его подчиненные вышли, он завинтил колпачок обратно.
По истечении срока, который был дан Бушинскому, чтобы собрать десять тысяч долларов, Бронислав Григорьевич начал ощущать каждый лишний день, прожитый его замом, с обостренным чувством жизни. Каждый лишний день Бушинского был его, председателя, днем жизни; в том, что Бушинский на днях умрет, Бронислав Григорьевич не сомневался.
Эдуарду Антоновичу он твердил без устали, что этот звонок завистника и негодяя - не более чем хулиганская выходка. Он находил новые аргументы и был при этом красноречив. В конце концов Бушинский немного успокоился. В начале срока Эдуард Антонович еще ломал голову, как бы собрать или как бы он мог, в крайнем случае, собрать эти десять тысяч, на что Бронислав Григорьевич заметил: с каждым днем бездействия, если предположить невероятное, возможность представить выкуп за свою голову уменьшается, поэтому Эдуард Антонович должен побыстрее забрать у сына только что подаренную им же машину или идти к Карповичу. Но Бушинский не мог решиться ни на то, ни на другое, и ему ничего не оставалось, как искать и находить утешение в убедительных аргументах своего председателя.
- Я могу занять несколько тысяч в самый последний момент, - утешал самого себя Бушинский. - Например, у тебя.
- После чего выехать в якобы назначенный срок и выбросить в окошко состояние? - улыбался Бронислав Григорьевич. - Что ж, если ты настолько глуп и труслив, езжай. Я займу тебе деньги. Можешь рассчитывать тысяч на пять. Отдавать будешь с процентами.
Бушинский опасался: не вышвырнут ли его самого из машины, отобрав и машину, и десять тысяч долларов; председатель подхватывал эту идею и утверждал, что, разумеется, вышвырнут, разумеется, отберут да еще и убьют, но только сделают это не те, кто звонил, а какие-нибудь одичавшие собаки о двух ногах. Тогда Бушинский предлагал ехать, как он выразился, кодлой, на что председатель отвечал, что, во-первых, кодлой можно и самим кому-нибудь морду набить, а во-вторых, он лично, председатель, не дурак и в ночь с 28 на 29 будет спокойно спать дома. Впрочем, оба они прекрасно знали, что валяют друг перед другом ваньку насчет кодлы, которая могла бы кому-нибудь морду набить, только вида не подают. Бронислав Григорьевич предъявил еще один убедительный аргумент, на этот раз из разряда курьезных. Хулиган-аноним не поленится покинуть под утро свою постель и позвонить из автомата из дому, если у него есть телефон, не решится - Эдуарду Антоновичу, и, если того не окажется дома, прогуляться днем или тут же в направлении Пестуницы и, чем черт не шутит, подобрать этот "дипломат" с кругленькой суммой.
- Почему же он не станет опасаться засады? спрашивал Бушинский.
- Потому что наш весельчак знает, что не было еще такой лихой засады, которая просидела бы в мокрых кустах рядом с десятью тысячами чуть ли не пол-суток. В крайнем случае, он расстегнул бы ширинку.
Бушинский не понял, и Бронислав Григорьевич терпеливо объяснил, почему хулигану следовало бы успеть в мокрых кустах расстегнуть ширинку, заметь он неладное. Бушинский не сдавался: как бы хулиган объяснил свое присутствие в этом месте вообще? Председатель проигнорировал вопрос и предъявил последний убедительный аргумент. Оказывается, у Бронислава Григорьевича был один очень хороший приятель, у которого тоже был один очень хороший приятель, а этот, в свою очередь, был близко знаком с выпускником известной московской школы частных детективов и телохранителей. Уровень подготовки в этой школе оценили нью-йоркские полицейские, о чем и поведали "Известия" где-то в начале года. Парень сейчас подвизается в одной фирмочке частным детективом, телохранителем и сборщиком долгов. Если предположить, что есть банда, которая вымогает десять тысяч долларов, то эта банда осуществит свою угрозу утром 29 октября, когда Бушинский отправится на работу.
- Ты уж поверь на слово: такие угрозы обычно не откладываются в долгий ящик. Я эти вещи немного знаю.
И Бронислав Григорьевич обещал договориться со своим приятелем, чтобы тот договорился со своим приятелем, чтобы тот попросил оперативника переодеться нищим, облазать утром 29 октября мусорные контейнеры и выяснить, нет ли вокруг темных личностей, со стороны которых мог бы прозвучать роковой выстрел. Сам же Бронислав Григорьевич вместе с Якушкиным будет ждать Эдуарда Антоновича возле Гапеева ручья. Эдуарду Антоновичу придется в одиночестве проделать путь в двести метров от своего подъезда до "Волги" председателя. Если что-то будет подозрительное, Бушинского предупредят еще до выхода из квартиры, и вот тогда Бронислав Григорьевич сам отправится к Карповичу. Если же инцидент возникнет во время продвижения Эдуарда Антоновича, тому следует бросаться наземь и закрывать голову руками, а все остальное сделает оперативник, под рубищем которого в наплечной кобуре будет находиться современный пистолет с четырьмя запасными обоймами. Но если Эдуард Антонович благополучно доберется до "Волги", - а все именно так и произойдет, - они поедут в объединение, и Бушинский навсегда прекратит шарахаться при пьяном выкрике, дрожать под волчьим взглядом из толпы, то есть забудет этот дурацкий звонок и пропустит с председателем по рюмочке.
- А если выстрелят из окна чьей-нибудь квартиры? - сомневался Эдуард Антонович.
- Исключено. Прежде чем ты выйдешь из подъезда, оперативник прощупает каждое окно, откуда мог бы теоретически прозвучать выстрел.
Был здесь, конечно, один нюанс: а сколько запросит оперативник за свою работу? Бронислав Григорьевич предположил, что это будет трехзначная цифра в долларах. Бушинский ахнул и выматерился. Председатель сделался мрачным: эта толстая свинья не хочет понимать, что кто-то будет подставлять себя под пули ради его трусливого брюха.
- Ты можешь отказаться, - процедил Бронислав Григорьевич. - Тем более, что действительно нечего тратить такие деньги. Никто тебя убивать не собирается.
Все же Эдуард Антонович проникся уважением к человеку, чью профессиональную подготовку оценили специалисты из Нью-Йорка, и согласился раскошелиться на свое будущее спокойствие. Накануне операции Бронислав Григорьевич не оставил своего зама наедине с дурными мыслями. Еще днем нервно повеселевший Бушинский звонил жене на работу, велел уйти пораньше и приготовить приличный ужин. Узнав, что вечером к ним придет сам председатель, Ольга Антоновна, не избалованная высоким обществом, заговорила с мужем подобострастно, будто бы Бронислав Григорьевич, к кому и относилось это подобострастие, мог ее слышать. Ольга Антоновна приглашала и Нину Константиновну. Лятошко сказал, что они придут вдвоем, и чета Бушинских осталась взволнованной.
Ольга Антоновна изменяла мужу дважды. Первая связь длилась полгода, со вторым мужчиной Ольга Антоновна встречалась лишь однажды. Ни в том, ни в другом случае никакой естественной необходимости в этих встречах для нее не было, и ни один из этих мужчин не сделал ее хоть немного счастливее. Но на всю жизнь ей остался факт измены, и с годами оба исторических события, как и положено всем историческим событиям, приобретали все большее значение и уже начинали обладать пафосом. Ольга Антоновна была уверена, что по духу она французская женщина, тогда как ее Бушинский - местечковый плебей. В дни разговоров о национальном возрождении она порывалась переехать куда-то в западные области, откуда была родом и где, по ее мнению, и сосредоточивалась национальная интеллигенция; вообще она давно уже вообразила, что в ее роду много поляков, и гордилась этим. По-своему она была счастлива, играя в культурную жизнь города; с головой ушла в эту игру, была знакома с местными художниками, поэтом, театральными организаторами, полагала, что состоит в их компании, утверждала, что ее телефон прослушивается спецслужбой, презирала всех знакомых мешочников.
Вечером 28 октября Ольга Антоновна приготовила не ужин, а средних размеров банкет. Она суетливо заглядывала в глаза то одному Лятошко, то другому не потому, что Бронислав Григорьевич мог еще больше облагодетельствовать ее мужа - больше было некуда, и она это знала, - но потому, что рядом с Эдуардом Антоновичем Бронислав Григорьевич выглядел настоящим господином, а его жена всегда была царственна и недоступна. За ужином Бушинский много выпил, был неосторожен в движениях, и контраст между ним и Брониславом Григорьевичем еще больше усилился. Ольга Антоновна страдала и ненавидела мужа. Ей казалось, что Бронислав Григорьевич, наслаждавшийся в течение вечера только двумя порциями коньяка, посмеивается над ее Бушинским, так что однажды совершенно не к месту сказала, что они люди простые и у них, как видите, все по-простому. Она поняла, что Нина Константиновна, и без того пришедшая в гости с дистанцией, теперь эту дистанцию увеличила. На Нине Константиновне были надеты изумительнейшие туфельки, которые она достала из своего пакета, когда Ольга Антоновна начала назойливо предлагать ей тапки, и так же изумительнейшее платье, в котором супруга председателя выглядела еще божественнее. Эти проклятые тапки, новенькие, внутри девственно чистые, целый месяц наполняли жизнь Ольги Антоновны, но теперь она возненавидела их. Она убежала в другую комнату и тоже надела туфли, но когда появилась в них перед гостями, все вышло как-то неестественно и глупо. В довершение всех этих унизительных нелепостей, за окном, когда Ольга Антоновна суетливо подавала кофе, раздался развязный матерный возглас: "Р-рота, подъ-е-ом!" И Ольга Антоновна откровенно закрыла лицо рукою. Брониславу Григорьевичу стало жалко этой женщины.
- Ну что вы, - сказал он, похлопывая ее по ладошке. - Не надо все так близко принимать к сердцу. Вы замечательная женщина. Вы такая чудесная хозяйка. А это... Что ж делать, кругом одни папуасы. Не обращайте внимания.
- Это еще что, - сказал Бушинский. - Раз начал с ней миловаться, только, значит, это самое, а было лето, вдруг за окном кто-то ка-ак... выскажется.
Ольга Антоновна не уловила нетактичности мужа и подтвердила, что в городе слишком много колхозных скотов и слишком мало интеллигентных людей, таких, как Бронислав Григорьевич и Нина Константиновна.
Проводы в прихожей несколько затянулись и получились приторными. Нина Константиновна в такси сказала мужу, что лишний раз убедилась в его дурном вкусе. Злоба к жене шевельнулась в груди председателя. Что воображает из себя эта холеная дама? Разве ее деды не были простолюдинами? Разве ее родители не были подлецами? Не ее ли отец, в то время генеральный директор известного производственного объединения, засадил в психушку, только переглянувшись с замом по кадрам, одну назойливую и скандальную правдоискательницу? Бронислав Григорьевич не стал бы спорить: да, он тоже небезгрешен, но он никогда не подчеркивает без серьезного повода свое высокое положение в обществе.
- Хочешь, я тебе дам по морде? - тихо спросил председатель.
- Попробуй, - улыбнулась она, и эту улыбку он хорошо рассмотрел в темноте салона.
Нет, не презирал своего зама председатель. Бронислав Григорьевич прекрасно знал, что в сущности оставался простым, народным, как он нынче выражался, человеком или простолюдином, как любила выражаться Нина Константиновна. Современных простолюдинов Бронислав Григорьевич и боялся, и ненавидел, но главное - боялся. У него не было знакомых среди современных простолюдинов. Но тех народных людей, которые окружали его в годы молодости, ныне он любил всем сердцем и вспоминал о них с ностальгией. Это были бескорыстные, наивные, незлобивые люди. С ними будущему председателю жилось и уютно, и спокойно; а главное, он ощущал некий монументальный порядок во всех вещах и огромную значимость своей личности. Перемены Бронислав Григорьевич отторгал всем естеством своим, но не потому, что бедность и нищета пришли в его город, и даже не потому, что все люди озверели; сам-то он стал жить богаче. Больше не было глубинного порядка и добрых народных простолюдинов, и не подумавших бы усомниться в том, что ты господин. Теперь любая чернь могла в этом усомниться и потребовать, чтобы ты, в лучшем случае, подвинулся. Бушинский не был простолюдином, но по духу оставался плебеем прошедших времен, и вместе с ним из жизни Бронислава Григорьевича уходили последние ощущения былого уюта и безопасного существования. Только сейчас председатель понял, что любил зама и что теряет, быть может, настоящего друга.
Председатель прикинул, какую бы цену запросил оперативник, и остановился на пятистах пятидесяти долларах. Он не мог сказать Бушинскому, что договорился с приятелем о том, чтобы тот договорился со своим приятелем о том, чтобы оперативник выполнил работу бесплатно или за небольшую плату: Эдуард Антонович мог бы тогда не поверить в существование выпускника московской школы международного класса. Заплати он из какого-нибудь фонда объединения - опять же могли возникнуть подозрения и кривотолки. Бронислав Григорьевич принял эти пятьсот пятьдесят долларов, запер их в своем сейфе и решил, что отдаст их вдове, ей они уж наверняка пригодятся.
Утром он сидел в машине рядом с Якушкиным и ждал появления Бушинского с тем чувством меланхолической отстраненности, благодаря которому, порой, можно и выстоять под гнетом смятения. Утро было серое и уже холодное; на голых деревьях каркали вороны; облезлые хрущобы казались чем-то нехорошим и позорным, и Бронислав Григорьевич вспомнил слова Бушинского о том, что в его доме нет неудачников. Разве в таких домах могли жить приличные люди? Вместе с тем председатель не понимал людей, недовольных хмурыми осенними днями: казалось бы, наоборот, именно на летнем празднике жизни ты должен был бы острее ощущать, что у тебя не все в порядке.
Подъезд Бушинского был хорошо виден. Действительно, бедному заму предстояло пройти метров сто пятьдесят, ожидая ежесекундно выстрела в живот, спину, голову, в сердце, в горло. Бронислав Григорьевич понимал, что Бушинскому предстояло сейчас совершить подвиг.
Эдуард Антонович задерживался, и председатель хотел побежать к нему домой, наорать на него, что он противный трус, что ему следовало прозябать хилым и пугливым инженером, а не замахиваться на настоящую жизнь. Лятошко уже решил, что если Бушинский не появится через пять минут, он так и сделает. Но тот вскоре появился. Бушинский выскочил из подъезда так, словно из последних сил набрался храбрости и с отчаянием бросился из окопа в атаку. Покинув подъезд, Эдуард Антонович неестественно стоял и озирался. Комок подступил к горлу у председателя. Как жалок ему был его зам, и как он любил его.
- Посигналить ему? - спросил Якушкин. - Чего это он?
- Не надо. Люди еще спят.
- Да ну, ерунда какая. Скоро восемь.
- Вам все ерунда! Не надо, я сказал.
Увидев "Волгу" председателя, Бушинский качнулся и пошел к машине. Вот они, эти сто пятьдесят метров под прицелом! "Только не беги!" - мысленно сказал ему Бронислав Григорьевич. Эдуард Антонович словно услышал приказ своего шефа и стал идти медленно. В одном месте он остановился совсем, и Брониславу Григорьевичу показалось, что у бедняги подкашиваются ноги.
Когда до машины оставался сущий пустяк, председатель вышел и с распростертыми руками, широко улыбаясь, пошел навстречу. Они обнялись.
- А где же оперативник? - еле слышно спросил Бушинский.
- Сейчас он тебе, с автоматом будет идти следом.
- Пойдем в машину! Как бы в спину... того!
- Дурачок ты мой, дурачок, - потряс его за шею Бронислав Григорьевич.
Эдуард Антонович взялся за ручку дверцы и вдруг резко повернул голову. Председатель посмотрел туда же: нищая старушка с тонюсенькими ножками перегнулась через край мусорного контейнера. Рядом покоилась добыча: кусок почерневшей дыни, пакет из-под молока, очевидно, не пустой, и что-то еще. Почувствовав на себе чужой взгляд, старуха спрыгнула, обернулась и тоже посмотрела на Бронислава Григорьевича и Эдуарда Антоновича.
В кабинете председатель налил по полстакана коньяка. Бушинский выпил залпом и хакнул.
Сомнения Бушинского таяли с каждым днем, прожитым по истечении срока ультиматума; и каждый прожитый Эдуардом Антоновичем день приближал час его гибели в понимании председателя.
Для председателя наступило трудное время, может быть, самое трудное за всю его жизнь. Горячо любимый порядок существования уступил болезненному ощущению своей бренности и уязвимости.
Бронислав Григорьевич принципиально не желал видеть на лицах власть имущих криминала, в то время как вокруг толковали именно об этом. Нет, это были не преступления. То есть, это были, конечно, преступления, но Лятошко плевать хотел на такие преступления. Ему было ни холодно ни жарко от головокружительных комбинаций власть имущих... если не считать восхищения и зависти, которые стимулировали Бронислава Григорьевича. Настоящим преступником был тот, кто кричал за окном "рота, подъем". Вот с кем встреча была бы страшна! Вот где были настоящие преступления и ужас! Законы уголовного мира, охватив и разложив Советскую Армию, начали действовать на каждой пяди гражданской территории, и трепещущий председатель вдруг отчетливо это понял. Страх и злоба захлестнули его: растоптанный одноклеточными, он был не в состоянии отомстить. Продираясь сквозь частокол мата, он выискивал в толпе наиболее отвратительные рожи и, привлекая к себе криминальное внимание обладателей этих рож, начинал страдать. Он бежал сквозь толпу и последним втискивался в трамвай, будто от того, уедет он именно этим трамваем или нет, зависела его жизнь. Трещала приличная одежда, царапалась кожа дорогой обуви. Впервые за долгие годы воспользовавшись городским транспортом, Бронислав Григорьевич испытал состояние глубокого шока. Пьянство, матерщина, тупые и злобные глаза и какой-то особенный эфир страха в салоне вместо воздуха. В продолжении этого ада существо председателя трепетало и противилось; Бронислав Григорьевич чувствовал себя обязанным защитить половину этих людей от другой половины, а не стоять, потупив глаза, но не мог, боялся так поступить.
В час дня он отпускал Якушкина и вместо обеда отправлялся бродить. Его возмущало, что Якушкин спокойно уезжает на его служебной машине домой и принимает это как должное и что жене безразлично, обедает он или нет. Почему эти люди забывали, кто он? Его возмущало обилие отвратительных рож, и это в центре города и днем! Что тогда говорить о вечерах, выходных, праздниках... Ему необходимо было побыстрее что-то предпринять, и он приказывал отобрать из народа два миллиона самых честных и самых сильных мужчин, дать им лучшее жилье и платить самую высокую зарплату; мужчины должны были патрулировать город, сопровождать трамваи, конвоировать матерщинников, пэ-тэ-ушников и пьяных в резервации. Тут он сообразил, что тогда будет восстание, и от злости заиграл желваками. Он решил не обременять экономику и приказал мужчинам сразу вести огонь на поражение по матерщинникам, пэ-тэ-ушникам, пьяным, по всем уголовникам и еще по всем бескультурным людям и по хамам.
Иногда он как бы прозревал, выходил из толпы и оглядывался. Ему казалось, что из-за гнилой погоды отсыревшие люди становились мрачнее и агрессивнее.
Он начал тщательно просматривать городские газеты, и везде было одно и то же: после распития ударом ножа в грудь убил родного брата; нанесла ножевое ранение в грудную клетку сожителю; угрожая обрезами, увезли 120 кг картошки; нанес ножевое ранение в брюшную полость сыну; предложили покататься и втроем изнасиловали; подожгла сожителя; вернувшийся из мест лишения... после распития... ввиду отсутствия другой... изнасиловал престарелую мать.
В таком мучительном состоянии пребывал Бронислав Григорьевич в эти последние дни, ожидая гибели Бушинского.
Но время шло, и боль вроде бы начинала ослабевать. Во всяком случае, Бронислав Григорьевич сумел несколько философски отнестись к своим мироощущениям. Он вообразил, что его житейский корабль вошел в полосу жестокого шторма, что такие штормы, как бы ни были неприятны и тяжелы, даже полезны, если только редки и благополучно заканчиваются. Председатель почувствовал себя закаленным; ему казалось, что он пообтерся, попривык к своему народу, знает теперь, как с ним обращаться, что он и сам народ и настоящий мужик.
На этот страшный утренний звонок Бронислав Григорьевич теперь смотрел по-другому. Прошла неделя, как Бушинский проигнорировал предложение о выкупе своей головы. Никто его не убил, не побил, никто больше не звонил, не следил... Нет ничего! Разве это почерк серьезного вымогателя или убийцы? Кто станет убивать, не будучи уверенным, что угроза осознанна? Разве не логично предположить, что самостоятельный мужчина спросонок только пожмет плечами после такого звонка?
И для Бронислава Григорьевича как-то незаметно начался обратный отсчет: каждый прожитый Бушинским день вселял оптимизм. Теперь председатель точно любил своего зама, ведь они оба многое выстрадали, почти как в бою побывали.
Жизнь продолжалась. Появилось необычное чувство: если не любовь к людям вообще, то уж к подчиненным, коллегам и приятелям наверняка. Бронислав Григорьевич был доволен этим новым чувством, благодаря которому осознавал себя на порядочной нравственной высоте. Он и в самом деле стал немного мягче, что не могли не заметить подчиненные. Однажды он справился у секретаря о Бушинском, и Елена Ивановна ответила, что Эдуард Антонович пошел к себе покушать. Бронислав Григорьевич разулыбался от души. Его умилило и слово "покушать", по-домашнему, заботливо произнесенное Еленой Ивановной, и то, как Бушинский, милый трусливый обжора, сейчас "кушал", Бронислав Григорьевич знал это, уплетал что-нибудь из банки, мурлыкая от удовольствия, торопился, заедал бутербродом. Всё это были его, председателя, люди, его стихия: Елена Ивановна, Бушинский, вчерашнее совещание в облисполкоме - председатели, управляющие, директора, начальники, заведующие, словом, серьезные, дорогие мужики; несколько деловых женщин, и одна из них, ах, хороша... говорят, любовница самого...
Легко было на душе у Бронислава Григорьевича, когда он вошел к Бушинскому. Тот быстро ел чайной ложкой из пол-литровой банки и был похож на огромную свинью, ступившей копытцем в корыто. Увидев председателя, Эдуард Антонович воровато спрятал банку в стол.
- Да я не претендую, не прячь, - рассмеялся Бронислав Григорьевич.
- Я ж не в том смысле, - Бушинский обтер кулаком губы и встал. - Думал, ругаться будешь, что ем в кабинете. Угощайся, если хочешь.
- Не хочу. По утрам предпочитаю апельсиновый сок. Ну ты как? Очухался?
- Да вроде того.
- Ну и слава Богу. И забудем об этом. Жене привет передавай. Мы вас в гости позовем в выходные.
- Спасибо. Ольга рада будет. А твоя вроде...
- Что? - Не простая какая-то.
- Нет-нет, что ты. Это она немножко манерничает. Кстати, о вас хорошо отзывалась. Милые, говорит, душевные люди. Я хочу посидеть с тобой вечерком, выпить. А женщины наши найдут общий язык, вот посмотришь.
- Ну, спасибо. А что с селитрой будем делать? - Подождем пока. Не горит.
- Как вчера совещание? - Все то же. Положение кризисное, топлива нет, связи нарушены. Ерунда все это. Были б мы, остальное будет.
В этот день председателю работалось особенно хорошо. После обеда он прилег на диван, под голову подсунул ловкую подушечку, которую все трое Лятошек называли думочкой, и подумал, во-первых, о том, что пора бы посчитать потребляемые калории, негоже распускаться, во-вторых, что как-то не так все устроено: чем больших высот ты достигаешь, тем больше приходится опасаться завистливых, но боевых лентяев, недоумков и неудачников. Сколько он сил положил, чтобы построить свою крепость! И вот теперь, когда не так уж и много осталось на то, чтобы отдохнуть, насладиться, появляются злобные существа, которые не боятся умереть, потому что им нечего терять. Интересно, думал Бронислав Григорьевич, а как насчет защиты у тех, кто вошел в первую десятку? А пятерку? А у самого ' первого? Неужели и этим знаком подобный страх? А как они оберегают своих детенышей? Надо будет разузнать. Хорошо еще, что Бушинскому звонил, будем надеяться, всего лишь этакий шутничишко. А если бы звонили ему, председателю? И угрожали сделать что-нибудь со Светланой? Не профессионалы, которых могли бы вычислить другие профессионалы, а обыкновенная уличная мразь, которой нечего терять?
Но и настоящие профессионалы были бы страшны. Бронислав Григорьевич прекрасно понимал, что защиты от шантажиста-мастера, мастера-вымогателя и похитителя нет. Только сейчас председатель начал отдавать себе отчет, насколько сложна эта проблема. Решать ее придется кардинально. Прежде всего надо будет составить план, затем прозондировать насчет личного пистолета. Все-таки кто бы что ни говорил, а с этой штучкой ты совсем другой человек. Председатель знал аргументы тех, кто не советовал иметь боевое оружие или советовал не возлагать на него слишком больших надежд, однако был уверен, предчувствовал, что с пистолетом его страх уменьшился бы вдвое, втрое, так как он был бы поглощен одной, снимающей душевные муки, мыслью: вогнать в голову гадины пулю!.. А там хоть трава не расти. Но пистолет был лишь десятой частью кардинального решения. Два обстоятельства оставались неразрешимыми: сменить криминальное море на другой водоем или продвинуться к тем первым, чья защита надежнее. Серьезно думать об эмиграции было бы нелепым и постыдным занятием: он умел делать только одно дело карьеру и только в этом же криминальном море, к тому же слишком многое связывало его не то чтобы с родиной, но с родной средой обитания, вне которой он, скорее всего, потерялся бы. Что же касается первых... Да, очевидно, рановато он остался доволен достигнутым, расслабился, потерял великолепную форму бойца. Кто бы мог тогда предположить, что этого его достижения окажется недостаточным, чтобы оградить себя и свою семью от людей. Теперь ему оставались ходы мелкие, стопроцентный результат не гарантирующие. Светлана была далеко, в столице, и режим дочери не ужесточишь; следовало самому постоянно быть начеку, провести разъяснительную работу с Ниной... хотя та, пожалуй, начнет его презирать за несуперменство, потому что еще не сталкивалась ни с чем таким. А все-таки много у него здоровья отнял этот проклятый звонок.
Вернувшись после обеда в объединение, Бронислав Григорьевич велел Елене Ивановне проследить, чтобы до трех его не беспокоили, можно только заму по капстроительству и Бушинскому, и продолжил размышлять. Председателя шокировала абсолютная уязвимость его семьи. Не надо было взламывать двери, приставлять нож к горлу; достаточно было снять трубку и набрать номер. Бронислав Григорьевич пытался трезво оценить свои опасения: не преувеличивает ли он? не преуменьшает ли способности правоохранительных органов? Ведь он руководитель областного объединения, не простой смертный! По логике вещей его должны были в случае чего, как говорится, защитить... хуже, чем первого, но неизмеримо лучше, чем вообще никакого. Предположим...
(Позвонил Бушинский, неожиданно из дому, сказал, что нездоровится, просил разрешения сегодня уже не приезжать на работу. Бедняга! А каково было этому жалкому созданию? Бронислав Григорьевич, разумеется, разрешил.)
Итак, предположим, на Лятошек вышел настоящий шантажист, из нашей повседневной жизни: жестокий, с поврежденной психикой, с одной извилиной в голове, посвященной рекламному духу обогащения. Что ж, тогда вводится чрезвычайное положение, семья дисслоцируется в одном месте и охраняется, все работы прекращаются до окончательной поимки преступников, все инстанции и каналы будут задействованы. Плохо только, что Светлана в Минске, а не отпускать было нельзя: аспирантура.
Наш звоночек недельной давности, расхаживал Бронислав Григорьевич по кабинету, позволил осознать эту проблему, и спасибо ему за это. Теперь необходимо наметить комплекс мероприятий по обеспечению...
Опять позвонил Бушинский. Впрочем, на этот раз не он, а его жена. Ольга Антоновна сообщила, что Эдуард Антонович вырыгал все, что можно было вырыгать, теперь очередь за желудком, который горит огнем; весь бледный, страшный, орет, строит гримасы; пропоносил с кровью прямо на диване тем же молоком, которым Ольга Антоновна пыталась лечить.
- Что же вы мне-то звоните? - раздражился вначале Бронислав Григорьевич. - Вызывайте "скорую", чего стесняться?
- Давно уже вызвала, - Ольга Антоновна заплакала. - Сделайте что-нибудь, Бронислав Григорьевич!
- Но я же не врач, Ольга Антоновна!
- Позвоните ноль-три! Скажите, чтобы ехали быстрее! Скажите, кто вы, они вас послушают!
Супруга Бушинского была настойчива, и Бронислав Григорьевич вдруг растерялся. Он хотел объяснить Ольге Антоновне, что торопить их бесполезно, они не едут так долго не потому, что плохие, а потому что бензин, запчасти; впрочем, могут быть и плохими: чаевничают, пересменок; однако быстрее не станет, если пристыдишь, а если еще скажешь, кто ты, и вовсе могут на три буквы послать - зарплата издевательская, воздух пропитан роскошью, поэтому так сладко нахамить начальнику. Едва Бронислав Григорьевич попытался объяснить подобное, как на другом конце провода раздался вопль Ольги Антоновны, после чего где-то еще дальше ее рыдания продолжились.
- Да что же это такое? - произнес Бронислав Григорьевич.
Он не знал, бывают ли у "скорой" пересменки и посылают ли там невменяемых родственников на три буквы. Он хотел так сказать Ольге Антоновне потому, что в последнее время был бессилен и зол, как ничтожество, существующее на одну условную зарплату, и всех людей в городе считал бессердечными. Председатель смотрел на свой телефон расширенными глазами и начинал распускаться, подчиняясь нараставшей панике: всё, случилось...
Бронислав Григорьевич встал и направился к выходу, удивляясь самому себе, зачем он так растопыривает ноги. Стараясь ничем не выдать себя, он попросил у Елены Ивановны ключ от кабинета Бушинского, но зачем-то приказал запереть приемную.
В кабинете Бушинского председатель снова вытаращил глаза, приблизился к рабочему столу своего заместителя и выдвинул один из нижних ящиков.
Такие, кстати, столы Бронислав Григорьевич полюбил еще в середине пути к вершине своей карьеры: приятного дерева столешница и две грандиозных тумбы. В их нижних ящиках можно было при желании спрятать половину человека или целого ребенка, и Бронислав Григорьевич в одном ящике держал зимние ботинки в холодную пору, во втором, на все пустующее пространство настенный календарь, своими оторванными листками всегда вопрошавший молодого Лятошко, насколько эффективен был прожитый день.
У Бушинского в одном ящике были пружинки, гаечки, груда деловых бумаг - от министерских документов до внутрипроизводственных писулек корявыми почерками, во втором - такой же хлам и банка с остатками пищи.
Это были грибы, неясно, какие именно: председатель в грибах не разбирался.
Он услышал, как сзади что-то скребется, и резко обернулся: из-за двери выглядывала Елена Ивановна.
- Чего тебе? - прошептал он.
- Там... жена Эдуарда Антоновича, - робко произнесла Елена Ивановна. - Плачет. Зовет вас к телефону. Кажется, там что-то случилось.
- Я в курсе. Идите. Подождите! Скажите ей, что я уже выехал.
- Вы уже к ним выехали?
- Да. Я сейчас выезжаю.
Бронислав Григорьевич сел за стол Бушинского и, обтирая ладонью лицо, простонал. Потом он снял трубку и набрал номер.
- Добрый день. Мне нужен Разумовский.
В деморализованном состоянии председатель всегда старался отключить чувства, "перезимовать" в действии. Таким образом, он вел борьбу даже в деморализованном состоянии.
- Валерий, здравствуй. У меня банка с грибами. Я хочу знать, что это за грибы.
- Бронислав Григорьевич, что случилось? У вас голос...
- Слушай. К черту мой голос. Я хочу, чтобы ты проверил эти грибы.
- Но... не знаю. Боюсь, быстро не получится. Сам-то я никогда этим не занимался.
Председатель крепко сжал трубку, приказал себе хоть немного успокоиться.
- Сейчас не время учить тебя жизни, но кое-что я тебе скажу. Я потом представлю перечень услуг, которые я оказал твоим родителям и тебе лично. Ты хорошенько подумаешь над каждой из них и тогда, может быть, поймешь, - а сейчас поверь на слово, - что когда тебя просят такие, как я, следует приподнять задницу и подсуетиться. Я это говорю тебе же во благо.
- Ну, ладно. Приподниму и подсуечусь. Мне самому приехать?
- Нет! Я сейчас привезу банку. Надо объяснять, что если там... то никто об этом не должен знать?
- Конечно, нет. Но, Бронислав Григорьевич, когда люди умирают, откушав, скажем, бледной поганки, информация обязательно проходит по всем каналам.
- Пусть себе проходит. Никто не должен знать, что именно я прошу тебя покопаться в этом дерьме раньше всех каналов.
- Я все понял, Бронислав Григорьевич. А что мне потом делать с этими грибами?
- Встречай у крыльца.
В приемной председатель твердым голосом спросил у Елены Ивановны, нет ли у нее какого-нибудь пакета. Секретарь начала медленно вытаскивать из своего стола новый полиэтиленовый пакет с оскаленной мордой льва.
- Господи, Елена Ивановна, - понял председатель, я вам десяток таких куплю!
Он аккуратно завернул банку в газету, поместил всё это в пакет и отправился в кабинет одеваться. Он чувствовал себя обязанным позвонить Ольге Антоновне и сказать ей слова утешения, сказать, что будет у нее с минуты на минуту и останется с нею рядом. Он хотел бы так поступить не потому, что сострадал жене Бушинского; такие побуждения не раз возникали у него в самые неподходящие моменты и просто бесили его.
- Будет опять звонить, - сказал он в приемной, скажете, что я поехал на станцию скорой помощи, а потом сразу же к ней. Эдуард Антонович заболел, но пока никому ничего не говорите.
Зазвонил телефон, испугав обоих. Бронислав Григорьевич поспешно вышел. В коридоре он замедлил шаг: может, пока он доберется до Бушинских, там уже все кончится? Он как бы ничего не знает, а потом как бы вдруг узнает обо всем сразу, когда все кончится.
Неожиданно заупрямился Якушкин. Ему пора было ехать обедать, а Бронислав Григорьевич заранее не предупреждал ни о чем. Сейчас Лятошко не мог изумиться, возмутиться и затем долгие дни пережевывать эту неслыханную дерзость своего человека. Председатель сел на переднее сиденье, банку сжал сквозь полиэтилен ногами и устало, со вздохом, сказал Якушкину:
- Ты наглый простолюдин. Оставь ключи и уходи. С завтрашнего дня я сокращаю должность своего шофера.
Якушкин проснулся и медленно потянулся к зажиганию.
- Но прежде чем ты поедешь, - сказал председатель, - запомни такую вещь: ты дерьмо, а я хозяин.
Якушкин задержал руку, потом завел двигатель и включил передачу. Бронислав Григорьевич велел ехать к ветинституту.
- Я тебе оклад повышу, - позже сказал председатель. - И там еще чего-нибудь присмотрю.
У парадного входа стоял Разумовский. Он был в костюме и белой сорочке с галстуком. Сколько же он так простоял, без верхней одежды, подумал Бронислав Григорьевич. Председатель записал в блокноте на приборной панели телефон Бушинского, вырвал страницу и вышел.
- На, - протянул он Разумовскому пакет. - Когда будет готово, позвонишь вначале мне на работу. Если там меня не окажется, позвонишь домой. Если и там меня не будет, звони по этому телефону. Скажешь только одно: да или нет. Чтоб никакого трепа. Да или нет.
- Я все понял. А что с ними делать потом?
- Что хочешь. Можешь сам съесть.
- Я их смою в унитазе! - Разумовский бежал следом, когда Бронислав Григорьевич направлялся к машине.
Они поехали вниз по Никольской. Председатель обернулся: Разумовский держал на животе обеими руками пакет и смотрел вслед. Лятошко попытался вспомнить, когда и при каких обстоятельствах Нина произнесла эти слова: "наглый простолюдин". Они запали в душу и сегодня проговорились сами собой.
У Бронислава Григорьевича не хватило воли поехать в объединение или домой и отсидеться, пока Бушинский умрет; но председатель уже устал. Почему окружающее начало вторгаться в него и причинять беспокойство? Когда впервые люди стали жить среди него?.. На перекрестке с Задунавской он обреченно приказал сворачивать налево, в сторону самого древнего в городе микрорайона хрущевских пятиэтажек.
Возле подъезда стояла машина скорой помощи с открытыми задними дверцами, и Бронислав Григорьевич увидел, как человек в белом халате, джинсах дудочкой и огромных ботинках устанавливает капельницу. Вдоль выхода из подъезда по обеим сторонам выстроились люди. Когда Бронислав Григорьевич прикосновением к локтю Якушкина остановил "Волгу", вышел и двинулся по той же дорожке, по которой еще недавно так же шел Бушинский, то услышал впереди, внутри дома, душераздирающий крик, и этот постоянный крик перемещался по лестничной площадке вниз, делая остановки на поворотах. А когда из подъезда задом показался человек в сером больничном халате, наброшенном на белый, и следом за этим человеком в холодный осенний воздух только начал еще прорываться, усиливаясь, этот ужасный крик, Бронислав Григорьевич стал догадываться, что далее выплывут носилки со своим страшным содержимым и второй человек, лицом к первому и тоже в теплом халате, - и председатель ускорил шаг, чтобы обязательно увидеть все, но уже опаздывал: крик, наполнивший воздух, проплывал за спинами людей к машине.
Бронислав Григорьевич протиснулся к носилкам, которые собирались вот-вот задвинуть, и зашарил взглядом в поисках лица Бушинского.
- Куда вы! - крикнул санитар.
- Я его начальник! - крикнул ему председатель. Это мой друг!
Бушинский орал не переставая. Он был поразительно похудевшим и почерневшим. Вдруг он увидел председателя.
- Бронислав!.. Я видел Эллочку!.. Не падает... бегает по стенке...
Эдуарда Антоновича никто не удерживал; у него хватало сил лишь на то, чтобы приподнять свою сморщенную головку и лепетать, вперемежку с матом, непристойности. Он был невменяем и бесконечно жалок; его дикий торопливый лепет, заставивший бы в иной обстановке покраснеть до корней волос, то и дело прерывался воплями и физиологическими звуками. Бронислав Григорьевич не выдержал и заплакал.
- Отойдите! - бросили ему и захлопнули дверцу. За нею тут же раздался новый крик.
Со шляпой в руке, тоже жалкий и заплаканный, председатель остался стоять один перед домом - люди расступились перед Лятошко, едва уехала "скорая". Якушкин не поспешил на помощь, но сейчас Бронислав Григорьевич этого не понял.
Окружающее было ему гулом, пьяным хороводом, и в какое-то мгновение показалось, что можно было бы забыться... но он заметил боковым зрением, как на балконе появилась женщина. Налегая на перила, она крикнула вниз:
- Послушайте! Эй, вы!
Председатель поднял голову.
- Вы Бронислав Григорьевич? Вам звонил Разумовский, сказал, что ему надоело ждать, просил передать вот что: да, да, да и еще сто раз да!
По дороге в реанимацию Эдуард Антонович потерял сознание и часа через полтора скончался.
Бронислав Григорьевич, потрясенный зрелищем сумасшедшего зама, велел отвезти себя домой, прошел в ботинках и плаще по коврам и тяжело уселся за свой письменный стол. В воображении угасала картинка: изувеченный преступник подвешен на площади Свободы с дощечкой на груди; на дощечке начертано: "Я убил человека." Потом наступил провал памяти. Так Бронислав Григорьевич просидел до позднего вечера. Нина Константиновна пришла в шестом часу, стряпала на кухне, смотрела сериалы, долго разговаривала по телефону и вдруг обнаружила на полу шляпу мужа. Супруга председателя будет потом рассказывать, что когда обходила все комнаты, у нее сердце обливалось кровью, а когда увидела мужа, неподвижно склонившегося над столом, чуть не упала в обморок, нисколько при этом не притворяясь. Тогда-то и позвонила Елена Ивановна. Она сказала Нине Константиновне, что, во-первых, весь вечер не может до Лятошек дозвониться, во-вторых, умер Бушинский. Нина Константиновна тоже была поражена. Она сняла с мужа плащ, ботинки, уложила его на диван, прикрыла пледом, приготовила травяной отвар.
Бронислав Григорьевич лежал один в своем кабинете, - а это был, необходимо признать, именно кабинет, - в кромешной тьме, рассматривал едва проступающие контуры и без конца прокручивал в воображении сцены последних минут жизни Эдуарда Антоновича. Председатель начинал привыкать к состоянию постоянного ужаса. Ужас оставался и был по-прежнему неприятен, но на некоторое время Бронислав Григорьевич забывал, что он сейчас мучается от ужаса, и осознавал себя в тоннеле. Вокруг был космический хоровод, и председатель решил, что это он так умирает, но не испугался, а удивился: вот оно, значит, как, умирать-то. Именно о таком переходе он читал когда-то и где-то. Скорее всего, это было в молодые годы, и он напрочь забыл о таком гулком переходе, а вот сейчас вспомнил. Потом он увидел, что в комнате он не один: незнакомая женщина лежала на кушетке напротив, на боку, и безжизненно смотрела под диван Бронислава Григорьевича. Он понял, что эта женщина мертва, что сам он находится не у себя в кабинете, а в морге, куда его привезли из реанимации и оставили одного, но и тут он еще не испугался. Бронислав Григорьевич захотел, чтобы женщина ожила в последний раз и посмотрела прямо ему в глаза, после чего уже умерла навсегда. Он напрягся и почувствовал обильное выделение пота - женщина подняла голову, посмотрела на председателя, и тогда он вскрикнул и вскочил.
Он быстро разделся до трусов и резко распахнул дверь, всматриваясь в темноту коридора. Света настольной лампы было недостаточно, и темный зал за матовым стеклом навевал нехорошие чувства. Бронислав Григорьевич прошел этот коридор и очутился в спальне, у постели жены. Через одеяло он ощупал ее, но отнюдь не с легкомысленной целью, и начал пристраиваться рядом. Нина Константиновна перестала дышать.
- Я звала тебя? - холодно спросила она, будто и не спала только что. Злоба к жене немного протрезвила Бронислава Григорьевича. Эта интеллектуальная методичка не позволяла себе расслабиться даже во сне: не сопела, не металась и изо рта у нее никогда не пахло.
- Пожалуйста, Нина, я тихонько, с краю.
Сразу уснуть Брониславу Григорьевичу не удалось, и он снова начал переживать подробности увиденного сегодня днем. Он понял, что нечистоты подсознания Бушинского, не сдерживаемые уничтоженной волей, вылезли наружу. Не стыдно, когда вы, больные, беспомощные, на виду у всех сходили под себя; но если вы, хотя бы и в бреду, впрочем, именно в бреду, поведали миру о своих тайных желаниях!.. постыдных притязаниях!.. Бронислав Григорьевич представил, что бы было, если бы все узнали о нем кое-что, и содрогнулся. Он начал прикидывать, что бы он выбрал: легкую смерть после долгой и легкой жизни, а взамен - дешифровка всех его мозговых извилин, или неизвестно какую жизнь в дальнейшем и неизвестно какую смерть, но вместе с тем и сохранение его облика самостоятельного, образцового для соотечественников мужчины. Председатель подумал и выбрал первое.
Лятошко знал, что между Бушинским и Эллочкой, сексапильной, как нынче выражаются, сотрудницей объединения, что-то такое было, но что именно, узнать поподробнее Бронислав Григорьевич брезговал. Ему это было неинтересно, и не из разряда пикантностей был его секрет. С этой стороны Бронислав Григорьевич подвоха не опасался. Но ведь не только об интимных связях с любовницами главарей мафий рассказывают сумасшедшие; есть также Советы Министров, госвизиты в Америку... Еще Бронислав Григорьевич успел подумать о том, что этот выскочка Разумовский обнаглел. Мальчишка теперь на собственной шкуре поймет, что к чему у нас в городе. Но потом снова вокруг председателя заскакали черти, тучи относительно небольших и влажноблестящих чертей, и снова Бронислав Григорьевич вначале не испугался, потому что усилием воли уменьшил себя и стал таким же чертиком; носился вместе со всеми, кричал, плясал, и даже ему казалось, что таким вот чертиком будет легче жить. Вдруг он вспомнил, что несколько лет назад, выпрашивая у Бога должность председателя, обещал втихаря креститься, поэтому Бог авансом вознаградил его, но раз он нарушил свое обещание, теперь Бог не пощадит халявного председателя и уготовит ему участь Бушинского. Бронислав Григорьевич испугался и начал страстно обещать креститься в самое ближайшее время, и верил своему обещанию. Едва он стал искренен, чертики почуяли, что среди них находится ненастоящий, и прекратили скакать... Бронислав Григорьевич попытался закричать - не получилось. Он собрал всю волю в кулак, закричал, проснулся... Нина Константиновна была недовольна.
... Увеличенная фотография Бушинского, в рамке и с черной ленточкой в нижнем углу, была установлена уже ранним утром, быть может, ночью, и Бронислав Григорьевич сообразил, что кто-то из его окружения проявил радение. Лицо Эдуарда Антоновича было полным, казалось здоровым и добрым; председателя неприятно поразил этот вроде бы обыкновенный, но все же многозначительный взгляд.
- Узнайте, кто занимается похоронами Эдуарда Антоновича, - сказал Лятошко Елене Ивановне. - Узнайте, нельзя ли не привозить его сюда; нельзя ли все там, у него дома... Он был мне другом...
- Я понимаю, Бронислав Григорьевич!
Звонил ему председатель облисполкома, справлялся, правда ли, что кто-то у него в объединении отравился бледной поганкой. Лятошко ответил, что правда: грибок из-за экологии и радиации стал похож на сыроежку. Председатель облисполкома сказал, что велит подготовить для населения разъяснительную статью. Сам же Бронислав Григорьевич велел заму по капстроительству в течение двух-трех дней присматривать за объединением; беспокоить только в крайнем случае.
Лятошко не забыл, что в работе, среди себе подобных, можно было бы обрести прежний покой. Покой был в двух шагах; но Бронислав Григорьевич оставался на месте, завороженный, отдавшийся полностью этому монотонному гулу, хороводу безобразно искаженных силуэтов, полетам в тоннелях... Елена Ивановна все совала таблетки, докладывала о подготовке к похоронам... Все шло так, как и должно было идти в случаях, когда умирает относительно большой - с одной стороны - или относительно маленький - с другой - начальник.
Бронислав Григорьевич сделался размягченным и трепетным человеком. Иногда его немножко пугала мысль: а не сошел ли он уже с ума? Он выбирал подходящие моменты и тайком наблюдал за Еленой Ивановной, женой, прочими подчиненными. Как же они все реагировали на него? Вроде бы все они реагировали нормально, так же, как и всегда. Он бы почувствовал грубое и веселое удивление одного, злорадство другого, показательное равнодушие третьего, ужас четвертого, бабское сочувствие Елены Ивановны, если бы он действительно сошел с ума. Он отдавал себе отчет во всем, контролировал все, что надо было контролировать; и все же оставался в центре гула, хоровода... Он успел побывать еще на одном совещании влиятельных людей города, где ему заметили, что он выглядит не очень хорошо. Но замечание было вскользь, как бы дежурное; он опять возобновил прогулки по городу; дважды проехал в переполненном автобусе, ожидал и жаждал матерщины, но на этот раз не дождался, зато обнаружил, что, будучи поврежденным изнутри, излучает то же, что излучают все в этом автобусе, поэтому он был вместе со всеми, и они все были вместе с ним, и он не боялся; видел на остановке, на пронизывающем ветру, ребенка, который так и трепетал, словно последний листик, - был растроган до слез, почувствовал от этого облегчение... Слышал, будто бы Ольга Антоновна резко сдала, сделалась совсем другой женщиной, и, еще не повидав ее, отчетливо представил этого теперь другого человека, отныне безразлично доживающего пять или тридцать лет, без радости, без огорчений... В одну из таких прогулок он встретил некоего Ходоренка, с которым работал на том заводе, где начинал карьеру. Это было давно, но казалось, что так недавно, что Бронислав Григорьевич расчувствовался, начал вспоминать прошлое и обнимать этого Ходоренка, будто всегда был с ним дружен. Каким-то случайным образом Ходоренок, бывший комсомольский армейский вожак, стал начальником отдела кадров завода-новостройки, таким же случайным образом проработал в этой должности долгие годы, а когда завод рассыпался в прах, остался не у дел. Он был ничьим: для рабочих - начальником, для начальников непоправимо оставался простолюдином. Очень любил выпить, но меру, как правило, знал. Сейчас он был, хотя и держался бодро, несколько жалок; Бронислав Григорьевич пожалел и Ходоренка. Председатель потащил его к себе в кабинет, был груб с теми, кто пытался что-то сказать ему по поводу похорон. Вдруг не оказалось ни коньяка, ни водки, и Бронислав Григорьевич, всучив Елене Ивановне что-то очень крупное, велел быстренько что-нибудь организовать. При этом председатель понял, что сердобольный секретарь сочувствует ему, интеллигентному, образованному, который так переживает, что притащил в свой святой кабинет подзаборного, а теперь гонит респектабельного секретаря за тривиальной выпивкой. Бронислав Григорьевич посмеялся про себя над скорбным лицом Елены Ивановны. Ходоренок же, пока был трезв, тушевался, а когда опьянел, начал вести себя непосредственно, много курил, громко и глупо разговаривал, не следил за тем, куда роняет пепел; между прочим, сообщил, что теперь работает при церкви, но лицо по-прежнему светское. Услышав об этом, Бронислав Григорьевич, тоже опьяневший, обомлел и, пока Ходоренок горячо говорил о том, что надо повышать духовность, что мы живем плохо потому, что у нас нет духовности, что духовность - это фундамент, почва, база, - гадал, сказать или не сказать Ходоренку о своем намерении креститься. Все же решив, что Ходоренок и церковь - это знак судьбы ему, председателю, сказал, и Ходоренок еще больше воодушевился, обещал устроить Брониславу Григорьевичу единоличное крещение, не скопом, с соблюдением таинств, обрядов и красоты - ведь батюшка, умнейший, кстати, мужик, был ему приятелем. На всякий случай Бронислав Григорьевич записал тот церковный телефон, по которому с семи до восьми утра можно было застать Ходоренка.
Потом Бронислав Григорьевич заметил, что они уже чересчур засиделись. Ностальгические воспоминания оборвались так же резко, как и возникли, и председатель быстро распрощался со своим собутыльником, невежливо выпроводив его из кабинета. Бывший кадровик не обиделся, улыбнулся, вновь сделавшись жалким, натянул свою вязаную шапочку и отправился восвояси. Бронислав Григорьевич позвонил вахтеру и велел пропустить этого человека. Затем он задумался, куда ему позвонить: Елене Ивановне, Ольге Антоновне или жене? Он позвонил Елене Ивановне и от нее узнал, что зам по капстроительству надавал массу дельных поручений насчет организации похорон на должном уровне и помощи вдове. Бронислав Григорьевич справился, не собирают ли ей в объединении деньги, и, узнав, что деньги должны быть собраны ко дню похорон, сказал, что у него с Ольгой Антоновной будет личный расчет; еще он похвалил Елену Ивановну и зама по капстроительству, сказал, что они прекрасные, душевные люди, что ему так хорошо работать с ними, что он не хотел бы их терять, что их радение он отметит в самое ближайшее время, а сейчас нужно добросовестно помочь вдове. Елена Ивановна тоже расчувствовалась, переживала за то, что Бронислав Григорьевич так переживает, советовала ему завтра, то есть во второй день после смерти Эдуарда Антоновича, когда будут забирать тело из больничного морга, провести дома, в уюте, у телевизора. Тогда председатель подумал о том, что в однокомнатной квартире Елены Ивановны проживают вместе с нею ее больной отец и сын-пятиклассник с целым ворохом болячек, о которых лучше не задумываться серьезно, и решил после помочь как-нибудь существенно своему секретарю. Однако тут же он начал сомневаться: а как ей помочь существенно? Взять ее вместо Бушинского? Но это исполнитель далеко не того уровня и абсолютно не той психологии, и неизвестно еще, так уж ли хуже сработает теперь трио. Работу Бушинского Бронислав Григорьевич возьмет на себя, а при возрастающих ставках это-то и лучше. Кроме того, председатель давно уже уяснил, что на всех жалости не хватит и бедных трогать не следует.
Ночью к Брониславу Григорьевичу приходил таинственный мужчина. Скорее всего, это был Бушинский. Вначале он стоял за закрытой дверью с матовым стеклом и старался разглядеть председателя, но, очевидно, у него ничего не получалось, и Бронислав Григорьевич еще не был уверен, что это Бушинский; а потом мужчина сидел в ногах председателя и не обращал на него никакого внимания - смотрел поверх его головы, - и тогда Бронислав Григорьевич рассмотрел: точно, Бушинский поджал ноги и укрылся с головой; но Бушинский начал ощупывать его ноги, и Бронислав Григорьевич от страха заплакал. Нина Константиновна на этот раз подвергла его капитальной обструкции. Тогда председатель взял газеты, пошел на кухню и принялся варить кофе.
Все, решил Бронислав Григорьевич, больше тянуть нельзя! Нельзя больше обманывать Бога, и раз обещал ему креститься, значит, необходимо это сделать сегодня же. Председателю не нужны были шествия и песнопения (так он представлял обряд крещения: чем-то кадильным, размеренным), пусть все будет так же, как у бедных людей. Раз Ходоренок мог ему по блату устроить крещение единоличное и с красивостями, то уж крещение без предварительной записи он сделает наверняка.
Бронислав Григорьевич едва дождался семи утра, но только он взялся за телефонную трубку, раздался звонок.
- Вы не хотите ко мне прийти? - придурошно спросила Ольга Антоновна, вселяя в него мистический ужас.
- Завтра, завтра, - поспешил сказать Бронислав Григорьевич и нажал на рычаг.
Ходоренок появился около восьми. Он был разочарован, узнав о желании своего вчерашнего случайного собутыльника, и председатель понял, что тот прихвастнул насчет крещения по блату и с соблюдением всех эффектных таинств. Но тут же Ходоренок обрадовался, когда Бронислав Григорьевич сказал, что хочет креститься с толпой и немедленно.
- Сделаешь мне это дело без записи, дам десять долларов, - холодно сказал ему Бронислав Григорьевич.
Неожиданно Ходоренок проявил потешную гордость, отказавшись от десяти долларов: крещение проводилось по средам и субботам с одиннадцати часов, запись в тот же день с десяти часов, и если бы сегодня была не среда, он бы ничем не смог помочь Брониславу Григорьевичу. Председатель молча положил трубку. В этом совпадении он тоже видел знак судьбы.
Подготовку к обряду - запись, деньги, свидетельства - проводила одна по-религиозному убогая девушка или молодая женщина. Ей шло быть в церкви. В жизни Бронислав Григорьевич принял бы ее за что-то доброе, безобидное, глупое, без притязаний, без всего. Здесь она казалась немного чокнутой, но присмотревшись к ней, председатель понял, что она вполне нормальная девушка; и все-таки она казалась какой-то пришибленной. Были ли в ее судьбе мужчины, подумал председатель. Если да, то сколько? Если нет, то почему? И почему она такая перекошенная, хотя и не кривая? В ней ничего, кроме скромности и бедности, не было заметного; но казалось, плюнь в нее, дай ей ногой в живот, она и не поймет, что это так нельзя, что это так нехорошо. И вообще, в церкви витал некий жалобный, чужеродный дух; однако председатель решил, что это так началось его очищение, и не стал противиться.
Ждать пришлось часа полтора, и Бронислав Григорьевич ждал со смирением. Сам того не замечая, он довел себя до такого состояния, когда малейшая монотонность в голосе церковника и любые непонятные религиозные слова пробудили бы в нем великую жалость ко всему живому, нежную дурманящую слезливость. К счастью, появившийся батюшка спокойно отдал через окошко какие-то приказания, затем провел людей в помещение и построил всех буквой "П"; зрителям велел стать за спинами тех, кто собирался креститься, а некрещеных детей выдвинул вперед. У половины из толпы на руках были некрещеные грудные младенцы. Профессионал Лятошко сразу же узрел в батюшке другого профессионала и доверился ему полностью.
На сегодня записалось креститься человек двенадцать мужчин, две женщины и с десяток-полтора детей, от грудного до первоклассника. Все эти люди, во всяком случае, взрослые, должны были выучить слова молитвы или какого-то заклинания - эти слова плакатным пером были выведены на листе ватмана, который висел при входе в помещение, где совершалось таинство. Но никто их не выучил, и, похоже, батюшка относился к этому обстоятельству спокойно и учитывал его при проведении обряда. Так получилось, что Брониславу Григорьевичу не хватило места в первой шеренге у основания одной из ножек буквы "П", а перейти на другое место было невозможно, так как везде, в том числе и в дверях, толпились друзья и родственники без пяти минут православных. У всех этих людей было праздничное настроение. Некоторые из них, так долго ожидая начала обряда, незлобно бурчали, мол, вспомнили же те-то и те-то родственники фольклорные забубоны, но и они, понял Бронислав Григорьевич, наблюдая за народом, в глубине души считали, что оно не помешает, оно так надо и пусть уж так будет, тем более, что после всех этих мытарств их ожидало застолье. Здесь были крестные отцы и матери, председатель даже догадывался, кто именно; эти отцы и матери тоже предвкушали праздничную трапезу и водочку. Вдруг Бронислав Григорьевич, болезненно воспринимавший свою вынужденную принадлежность к потной и шумной стадности, к этим простонародным кичливым ртам, которым скоро предстоит со смаком закусывать, с радостью и аристократической гордостью подумал, что никогда уже не станет таким, какими были все эти люди, для которых существовало только то, что происходило сейчас. Председатель вспомнил чьи-то слова об интеллигентности в четвертом поколении - он был интеллигентом лишь в первом поколении, и для первого поколения он выше всяких похвал! Он не пьет, не бьет жену, в быту не матерится, всего себя отдает на благо семьи - да он и на третье поколение мог бы потянуть! Да, его деды были крестьянами-середняками, родители - рабочим классом, он же добился в жизни положения и зачал род Лятошек-господ, род благородных людей будущего. Он - родоначальник династии, и где бы ни ходили по земле его потомки - в Канаде, в России, в Европе, - все это будут славные и гордые Лятошковичи, православные, коренные. Вот какая миссия выпала на долю Бронислава Григорьевича в этот действительно важный и праздничный день!
Напрягая голос, батюшка много говорил разного и непонятного, перемещался с места на место и производил какие-то действия. Бронислав Григорьевич, ни разу не подумав о том, что здесь его могут узнать, ревниво следил за тем, чтобы батюшка не пропустил его, ведь ему не хватило места в первой шеренге. Когда все разулись, он тоже разулся и стал босиком на холодном полу, потому что ему также не хватило и коврика, которые раздала босым людям, проходя вдоль шеренги и нагибаясь, убогая девушка. Когда батюшка обходил всех и рисовал приятно пахнущим маслом крестики на лбу и на ногах, Бронислав Григорьевич вежливо, но непреклонно расталкивал локтями соотечественников и подставлял батюшке свои лоб и босые ноги. Еще крестики чертились на шее; вообще же крестики было положено наносить несколько раз, поэтому Бронислав Григорьевич несколько раз, получая удовольствие от своего смирения, разувался и обувался. Потом начали раздевать детей и окунать их в купель. Началась ужасная суматоха; и без того капризничавшие дети заорали все как один так, будто их действительно резали. Их лица сделались темно-красными. Все это было не очень приятно. Бронислав Григорьевич испугался, что батюшка разозлится и прекратит обряд, но тот продолжал с толком делать свое дело, ни на кого и ни на что не обращая внимания. Вдруг в дверях, где толпа к тому времени расступилась, появился мальчик постарше, достал из-под меховой курточки великолепный импортный автомат и начал стрелять из него в воздух, улыбаясь. Короткий ствол этой гангстерской игрушки не спеша и методично двигался туда-сюда, звуки выстрелов были еще лучше, чем настоящие, в срезе и с боков ствола за красными и желтыми стеклышками ярко мигала лампочка; впечатление было потрясающим, и к этой игрушке не хватало только дыма и порохового запаха, но дотошные иностранцы, подумал удивленный Бронислав Григорьевич, который тоже был бы не прочь немного пострелять из такого автомата, наверняка что-нибудь и здесь придумают. Все люди перестали смотреть на батюшку и смотрели только на этот автомат. Только один малыш, не в состоянии еще оценить такое великолепие, продолжал истошно орать, но его уже укутывали в большое махровое полотенце. Бронислав Григорьевич подумал, знал ли этот мальчик, что в храме нельзя появляться с оружием, и пришел к выводу, что не знал, но необъяснимым многовековым инстинктом великих территорий и масс предчувствовал, ведь он не переступил порог этого помещения и как бы оставался вне храма. Мальчишку быстро увели, но детвора возобновила свой крик с не очень большим энтузиазмом, и взрослые больше не раздражались. Во всяком случае, здесь не нашлось строгих и суровых староверов, и никто не изобразил на лице возмущение.
Пришел черед взрослых. Бронислав Григорьевич прихватил свой пакет с полотенцем и сухим бельем, разулся и вместе с другими мужчинами ушел за занавеску. Вначале он немного нервничал: не украдут ли его замечательные итальянские ботинки; но потом решил, что если даже и украдут, он посчитает это как необходимое искупление и вызовет к самой церкви такси. Запасное белье не понадобилось: мужчины весело раздевались догола и по одному поднимались по ступенькам под мрамор, миновали как бы небольшой терем, сворачивали направо и по таким же ступенькам входили по грудь в бассейн. Стоявший на возвышении батюшка лил на головы из черпака воду и, справившись предварительно у каждого о его имени, произносил слова заклинания. Вода была очень теплой, и Бронислав Григорьевич с удовольствием посидел бы подольше в такой ванне. Когда ему лили на голову воду, он разводил по поверхности руками и оскаливал рот. Вытирались и одевались быстро, и Бронислав Григорьевич делал это быстрее всех.
С влажными и непричесанными волосами он вышел в основное помещение, где, казалось, стало еще шумнее и многолюднее. Мимо него прошмыгнули те две женщины, которым сейчас предстояло окунуться в купель. Вначале Бронислав Григорьевич, тревожась, выискивал взглядом меж босых и полуобутых ног свои ботинки, а когда увидел их, позволил себе переключиться на женщин: интересно, как они будут при батюшке входить в бассейн, совсем голые или в купальниках? Он невольно обернулся: за занавесочкой промелькнула раздетая и веселая бабенка, желанная, в белых трусах и лифчике.
Возле церкви, опять же по традиции, выстроились в ряд нищие, ожидавшие появления толпы. Бронислав Григорьевич выходил одним из первых. Он достал кошелек и вручил четверым старухам по одной самой крупной в денежной системе Республики купюре. Больше у него денег с собой не было. Он словно прикасался по очереди к этим старухам волшебной палочкой, отчего они начинали истово креститься и кланяться ему, шамкая слова добрых пожеланий. Двум последним не то женщинам, одетым нарочито бедно, не то нищим старухам, которые видели, какие крупные деньги раздает Бронислав Григорьевич, ничего не перепало, и одна из них злобно произнесла:
- Всем надо давать, всем!
Председатель шел домой, с гордостью нес на себе крестик и думал, что теперь он православный. Ему повстречался один молодой еще мужичонка, тоже какой-то странный. Он работал грузчиком в овощном магазине и всегда почему-то приветствовал Бронислава Григорьевича - то взмахом руки, то кивком с вытаращенными глазами, и всегда Бронислав Григорьевич смущался оттого, что не здоровается в ответ. На этот раз он поздоровался первым и решил, что отныне всегда будет с этим мужичонкой здороваться.
Поздно вечером председатель аккуратно сложил домашнюю одежду, тщательно три раза перекрестился, хотя он не знал, сколько раз и как положено креститься перед сном, и лег в постель. Он спал один, и Нина Константиновна не подозревала, что под пижамной курточкой ее мужа находится простенький крестик. Но Нина Константиновна была хитрая: в младенчестве ее крестила бабка, тайком от сановных родителей.
Бронислав Григорьевич был вправе ожидать, что с крестиком эту ночь он проведет спокойно; он решительно лег спать в темной комнате. Но не тут-то было. Спал он беспокойно и когда проснулся от привычного гула, вспомнил, что это была третья, последняя ночь перед похоронами Эдуарда Антоновича. Председатель не стал вскакивать и включать свет, но повернулся к стене и накрылся с головой. Пока он бодрствовал, ему казалось, что вот-вот подойдет Бушинский, перегнется через него и заглянет ему в глаза, но он верил в силу крестика и поэтому терпел. Начался бешеный, дикий хоровод вокруг его головы - они выли, хохотали, подлетали к уху, что было прикрыто одеялом, и орали в него: "А-а!" Под воздействием крестика черти выскакивали изо рта, из ушей, выкарабкивались из ноздрей и тут же присоединялись к дикой пляске; но были они веселые, незлобивые и, похоже, не обижались на председателя. Бронислав Григорьевич был рад, что не боится этих чертиков, даже любит их, и чувствовал, что чертики понимают его прекрасно и не считают, что он унижается перед ними. Но далее Бронислав Григорьевич начал поступать весьма неблагодарно: почувствовав, что сила этих милых чертиков, подаривших ему там, на поверхности, немало удовольствий, невелика и бояться их больше не следует, захотел шикнуть на них да поторопить тех, которые еще не вылезли. Но только он открыл рот, чтобы довольно грозно во сне простонать, как чертики всполошились, защебетали оглушительно и бросились по всем углам кабинета, и Лятошко расстроился: теперь он их вовек не соберет, а они ведь будут размножаться. Вдруг ему открылась причина, по которой чертики попрятались по всем закоулкам и щелям, и волосы у него шевельнулись от ужаса: крестик начал припекать кого-то основного в нем, и этот основной сдвинулся и теперь начнет покидать тело, но как долго и какой ценой - оставалось только догадываться и трепетать. И Бронислав Григорьевич сдался.
Без особого труда он проснулся и, больше не пугаясь темных помещений, отправился на кухню. Там он с жадностью начал есть виноград из Испании. Он понимал, что это так черти из него выходили. Но это было невыносимо - он снял крестик и хотел выбросить его в форточку. Однако он подумал, что так он обижает другую сторону, и решил никого не обижать, жить со всеми мирно. Он не будет никому принадлежать; он будет принадлежать только самому себе и своим удовольствиям. Он будет таким же, каким был до недавнего времени. И Бронислав Григорьевич понял, что проблема решена. Он спрятал крестик в буфет, тут же забыв о нем навсегда, и пошел досыпать.
Перед тем как уснуть, он осмотрел свой темный кабинет и громко сказал: "Эй, черти, где вы!" Но все было спокойно и хорошо, и он понял, что теперь милые чертики возвращаются, и так как они благодарны ему, то больше уже не будут его тревожить и шалить. Он согласился с этим возвращением и уснул.
Вся комната была освещена солнцем; и было как-то особенно тихо и приятно. Бронислав Григорьевич ощущал свое тело помолодевшим, наполненным жизненной силой. Выглянув в окно, он понял причину такой тишины: ртутный столбик опустился до минус одиннадцати. Замерли последние листочки на деревьях. Прекрасное утро поздней осени.
Бронислав Григорьевич снял пижаму, надел халат, но прежде чем отправиться в ванную, чтобы еще раз смыть с себя все это вчерашнее, позвонил в объединение.
- Вижу, вижу, Елена Ивановна, что вы уже на посту. В котором часу вынос?
- В тринадцать часов, Бронислав Григорьевич!
Елена Ивановна принялась уверять, что здесь все переживали по поводу того, что смерть Эдуарда Антоновича сильно опечалила Бронислава Григорьевича; все сочувствовали своему председателю. Бронислав Григорьевич просил передать Якушкину, чтобы тот приехал к половине первого.
- А вы знаете, вчера Якушкин подал заявление, просил официально зарегистрировать.
- Что вы говорите! - председатель рассмеялся, положил трубку и пошел в спальню к жене.
- Женушка-а, - шепотом позвал Нину Константиновну Бронислав Григорьевич. - Могу ли я поцеловать ваш драгоценный ротик?
Последовали поцелуи и глазок, и ушек; в свои сорок шесть, благодаря достаточно качественной для здешних мест пище и отсутствию стрессовых нагрузок последние дни - разговор особый, - председатель Лятошко пребывал в неплохой форме и в игривую минутку подумывал о любовнице. До сих пор у него не было повода заподозрить Нину Константиновну в посторонней связи, но он решительно не верил, чтобы такая женщина, как его жена, не имела высокопоставленного покровителя. Таковы были правила игры.
Исполнив для обоих роль удачливого попрошайки, Бронислав Григорьевич благодарно целовал ручки и умолял приготовить ему горячий завтрак. Обещали подать и завтрак. Потом председатель отправился под душ бриться. Это тоже было приятно.
- Кому-то земля сырая, - содрогнувшись, сказала Нина Константиновна за завтраком, - а кому-то апельсиновый сок. А мне, конечно, кофе.
- Есть вещи, которые нам постичь не дано. Главное - быть деловым человеком и думать только о деле. И не задумываться... вообще, - Бронислав Григорьевич сделал плавное движение сервировочным ножом и обмакнул его кончик в подтаявшее масло.
- Сегодня ты говоришь по-другому. А вчера ты меня раздражал.
- Извини, но он был мне другом. Будь к нему снисходительна.
Бронислав Григорьевич вышел из дому в двадцать минут первого. По случаю холодов председатель надел меховую куртку и под низ тонкие шерстяные кальсоны. Как хорошо было дышать здоровым, морозным воздухом! Зима... Ее первое благотворное дыхание... У Лятошек, кстати, была весьма приличная библиотека - книги дорогие, издания ценные, много русской классики; Брониславу Григорьевичу хотелось начать с Пушкина, пройти все педантично, сидеть при этом в тихой квартире, в кресле, в дорогом - уже не банном, а кабинетном - халате и быть веским в неторопливых движениях.
Якушкину, опоздавшему минуты на две, председатель ничего не сказал, велел сразу ехать в объединение.
- Мы не поспеем к часу, - пробубнил Якушкин.
"Волга" помчалась весело, покачивая своим широким капотом, и председатель, улыбнувшись, похлопал ее по декоративной панели. Теперь он был исполнен решимости больше не бояться дремучего народа и преступников, и даже сама смерть казалась ему чем-то не слишком страшным. Не надо о ней думать, ведь этим только притягиваешь ее, накликаешь на себя беду. А в мире между тем столько радостей, столько телесных наслаждений!
Елена Ивановна вскочила и, совершенно искренняя в своей преданности, так и осталась стоять и улыбаться, не зная, что сказать, пока Бронислав Григорьевич к ней приближался, потому как могла бы сказать слишком много добрых слов. На председателя нахлынуло что-то хорошее, и он поцеловал своего секретаря в щеку.
- Я люблю вас, Елена Ивановна.
Она раскраснелась и, смеясь, закрыла лицо ладонями.
- Ну, я имею в виду как друга, соратника. Не как женщину. То есть, вы заслуживаете любви и как женщина, но у меня ж, сами знаете, жена.
- Я вас прекрасно поняла, Бронислав Григорьевич. Спасибо вам большое! Слава Богу, кажется, вы немножко отошли.
- Да уж... черт возьми. Как тут без меня?
- Ой, я где-то читала или слышала, что хорош тот руководитель, чье отсутствие не сказывается на делах коллектива. Я думаю, мы могли бы обходиться без вас примерно месяц. Только вы меня правильно поймите!
- Я понимаю, - засмеялся Бронислав Григорьевич, не волнуйтесь.
- Но потом без вас никак! - путаясь в своих добрых чувствах, Елена Ивановна почти выкрикивала последние слова из приемной, не смея войти в кабинет вслед за председателем. - Будьте всегда в здравии, как говорится!..
- Идите сюда, Елена Ивановна! - позвал ее Бронислав Григорьевич.
- Женщинам, конечно, цветы положено дарить или духи хорошие, но надеюсь, и мой подарок не из худших. Короче, я ценю ваше отношение к делу и ко мне лично. Мне приятно с вами работать. Вот, возьмите двести пятьдесят... ни-ни-ни, никаких!
- Я не могу, Бронислав Григо...
- А я приказываю... А я приказываю вам!
- Но это же так много! - чуть не плакала Елена Ивановна.
- Вы стоите больше. Вы сами не знаете, как вы дорого стоите. Все-все-все, берите! Ну я прошу вас, Елена Ивановна.
- Ой, ну что делать с вами... Спасибо вам, Бронислав Григорьевич!
- Кхм. Кстати, хочу заодно посоветоваться. Что нам с Якушкиным делать? Будем его отпускать?
- Вы знаете, Бронислав Григорьевич, он человек хороший. Другие шоферы сейчас наглые. Они тюремные песни слушают. Они любят такие песни, где что-то такое ресторанное, тюремное; девочки там, богатства, преступники... Вася не такой.
- И откуда вы все знаете, милая Елена Ивановна?
Секретарь снова зарделась и засмеялась.
- Кто там сейчас распоряжается? - вдруг тихо спросил председатель, мотнув в сторону головой.
- Анатолий Александрович, - ответила секретарь, сразу же переключившись на серьезный тон.
- М-да... Стало быть, вы сейчас при штабе. Прислать потом за вами Якушкина?
- Это слишком много чести для меня.
- Перестаньте, ради Бога. Короче, Василий приедет за вами. Закроете здесь все и... приедете, значит, попрощаться с Эдуардом Антоновичем.
- Да, - грустно произнесла Елена Ивановна.
Возле подъезда Эдуарда Антоновича стоял грузовик с откинутыми бортами. В кузове его все было устлано коврами, и то возвышение, на которое должны были поместить гроб, походило на почетное место для полуобнаженного языческого князя. За грузовиком стоял автобус объединения; водитель спал, запрокинув голову и раскрыв рот. Народу было немало; некий суетливый человек с охапкой еловых веток исчез в толпе; на убогой детской площадке томились музыканты. Доставая бумажник с тремястами долларами, Бронислав Григорьевич с удовольствием отметил ту легкость, с которою он вспоминает сейчас свои приезды в этот двор. Лятошко допускал, что его настроение в любую минуту может измениться: сделается опять страшно, начнет угнетать мысль, что мужчины в городе подобны дурно пахнущим быкам, и среди этих быков приходится жить; но он с чудесной легкостью скользил по таким ассоциациям - не застревал, не думал, существовал настоящим мигом, в котором были его одежда, осанка, жажда своих привычек и удовольствий.
- Вот что, Василий, - Бронислав Григорьевич показал Якушкину купюры и поместил их под его пачку сигарет. - Ты человек легкомысленный, импульсивный. Ты хоть понимаешь, что обрекаешь семью на нищету? Что, гордость в ж... разыгралась? Вроде самостоятельный мужчина, а ведешь себя, как мальчишка. Стань-ка там и подожди меня. На кладбище не поедем.
Председатель пошел прямо на толпу перед подъездом. Люди умолкали и расступались перед ним. Курившие и бубнившие по всем лестничным проемам тоже умолкали, когда он проходил мимо. Двое на третьем этаже матерились вполголоса; председатель хотел сказать им пару слов, но вовремя поднял голову и увидел, что эти личности к похоронам Эдуарда Антоновича не имели отношения. И тут же он с радостью обнаружил, что тяжести такого вопиющего оскорбления, взывавшего к жестокой мести, больше нет. "Ну и тьфу-тьфу-тьфу," - тихонько сказал председатель, протискиваясь между людей.
В прихожей его встретил Крацевич.
- Мне нужно поговорить с вами, Бронислав Григорьевич!
- Конечно, Алексей Афанасьевич, и я уже догадался, о чем. Управимся здесь и поедем в объединение. Скажешь Стэх раньше времени, считай, смертный приговор себе подписал.
- Вы имеете в виду... это?
- Я себя имею в виду.
Последние слова Бронислав Григорьевич договаривал на ходу, приближаясь к залу, где должно было находиться в гробу тело Эдуарда Антоновича. Он сказал кому-то "позвольте", слегка прокашлялся и вошел в зал.
...Он внушал себе, что через это надо пройти, отдать дань усопшему, после чего уже навсегда покинуть это место и навсегда вернуться к своей прежней жизни, которую он, между прочим, позволил потревожить. Бронислав Григорьевич стоял в дверях зала и чувствовал на себе взгляды всех людей; но он решил стоять так и выжидать, пока не освоится.
Гроб с телом Эдуарда Антоновича был будто бы устремлен изголовьем в верхний угол комнаты, и создавалось впечатление, что мертвеца расположили слишком наклонно. На самом деле этот обычный красный гроб с черной бахромою установили на обычных кухонных табуретках; возможно, понанесли табуреток от соседей, потому что вокруг было полно всяких стульев и табуреток, словно главным сейчас было усадить всех пришедших; только гроб действительно разместили как-то неровно, в угол, и Брониславу Григорьевичу, едва он вошел, сразу же показалось, что это так специально сделали, чтобы председатель мог с первых же мгновений рассмотреть Эдуарда Антоновича всего, от ботинок до головы. Ботинки были очень немодными, но торчали дружно.
Когда Лятошко поднял голову, все, как по команде, один за одним переставали на него смотреть, в том числе и Ольга Антоновна. Ее мимолетный взгляд нельзя было назвать ненавидящим; но в суровости этой женщины председатель отчетливо ощутил ненависть ко всему миру, который теперь окончательно обошел ее стороной. Бронислав Григорьевич смотрел на нее пристально: она не собиралась прощать то, что все ее попытки, героические и смешные, оказались тщетными; теперь можно было оставаться собою и упиться обидой и ненавистью.
Двадцатишестилетний обладатель новенькой "девятки", единственный сын четы Бушинских, сидел, сгорбившись, близко к гробу, держался за его край, дышал тяжело и рассматривал грудь и лицо покойного отца. Лятошко сразу же заплакал, мучаясь от жалости к Сергею. Бронислав Григорьевич понял, когда все опять уставились на него, плачущего председателя, что поступает очень хорошо и ведет себя искренне. Все прониклись скорбной торжественностью с появлением председателя.
Ступая неловко, одно плечо приподняв, он приблизился сзади к Сергею, взял его обеими руками за уши и поцеловал в макушку.
- Мальчик мой! - с жаром прошептал председатель.
Сергей еще больше сгорбился и скривил лицо. Кто-то всплакнул.
Бронислав Григорьевич обошел гроб у ног покойника и торжественно приблизился с другой стороны. Бушинский был безобразен, сморщен и удивительно стар. Председатель вдруг почувствовал себя сыном своего отца; величайшая жалость и любовь к родителям, прежде всего почему-то к отцу, сдавили сердце председателя. Он задохнулся, сдерживая рыдания, но слезы текли у него по щекам. Все смотрели на Бронислава Григорьевича осоловелыми глазами; кровь у людей становилась горячее.
Все понимали, что председатель хочет сейчас сказать важное, подводящее итог этим трагическим событиям, и что ему очень трудно начать говорить. Торжественным молчанием все поддерживали Бронислава Григорьевича, сочувствовали ему; все любили своего председателя, и умершего Бушинского тоже любили, и жалели его сына и жену.
Бронислав Григорьевич медленно поднял руку и опустил ее на руки покойника.
- Если ты меня слышишь, - сказал Лятошко и вдруг увидел, что Эдуард Антонович сделал ему знак: да, я тебя слышу; Бронислав Григорьевич долго всматривался в лицо покойника, потом обвел взглядом присутствующих и еще какое-то время стоял, приходя в себя и вдумываясь. - Да, Эдуард, - сказал он покойнику проникновенно, - я любил тебя и всегда буду любить. Ты был моим единственным другом. Настоящим другом!.. И я надеюсь, что то... что осталось между нами... Может быть, ты поймешь меня и...
Бронислав Григорьевич собирался произнести "простишь", но вместо этого стал коситься через левое плечо на тех, кто был сзади; хотя впереди Лятошко тоже стояли люди, именно к тем, кто находился позади, относились его прикрытые глаза и раскрывшийся рот.
Потребность что-то обещать этому покойнику и выполнить обещание обязательно была искренней и чрезвычайно сильной.
- Так вот знай, что пока я в силе, твоему Сергею зеленый свет будет. Я клянусь тебе в этом! Ты за него голову сложил, и это самое честное, что сегодня может сделать наш человек. Ты меня понимаешь, Эдуард. А эти, - он мотнул головой на задних. - Людишки!.. И я искуплю перед тобой!..
Кто-то приблизился к нему и вполголоса, полувопросительно произнес его имя-отчество.
- Что, пора уже? - спросил через плечо Лятошко.
Человек тактично прокашлялся.
- В общем, там встретимся и поговорим, - кивнул покойнику Лятошко и легонько хлопнул его по руке.
Затем председатель склонился, чтобы поцеловать Бушинского в лоб, и вдруг ужаснулся, скользнув взглядом с покойницкого лба к губам. Они прошептали: "Поцелуй."
Председатель выпрямился и в нехорошей тишине начал стоять странно и неприлично.
- Ну что же, товарищи, - сказали где-то сбоку. Родные, прощайтесь. Будем, значит... выносить. Здесь возьмите кто-нибудь.
- Возьмите кто-нибудь, - зашептали другие.
- Я крышку понесу.
- Александр Владимирович, пожалуйста, здесь.
Сергей вышел из оцепенения и, шепча "папа", "папочка", стал горячо целовать Бушинскому руки и лоб.
- Я здесь возьму! - твердо сказал Бронислав Григорьевич.
Суетившиеся вокруг люди будто бы наталкивались на невидимую перед Лятошко преграду и старались поскорее обойти председателя или уступить ему дорогу. Брониславу Григорьевичу помогли установить на правое плечо передний край гроба; шаркая, неловко спускались по лестнице, и впереди, на улице, жалостно зазвучали первые, чистые, как морозный воздух, медлительные такты похоронного марша.
Лятошко очутился на улице и вместе со всеми понес куда-то Бушинского. Бронислав Григорьевич думал о родителях, о дочери... В холодном неподвижном воздухе чистейшие звуки трубы охватывали огромные пространства, зависали и чуть дрожали, сохраняя неповторимый миг; им вторили снизу благородные баритоны. Лятошко издал протяжный стон, вообразив, что несет в гробу свою Светочку.
Председатель шел скорбно, красиво, и слезы текли у него по щекам. В эту минуту он готов был откликнуться на задушевный простонародный разговор; уверил бы, что жил подонком не со зла, а по неразумению высших материй. Вы ж поймите, говорил он собеседнику, что мало знать истину, ее надо перестрадать в такие вот пронзительные мгновения. Да и вы не будьте прекраснодушными идеалистами: достаток и кабинетный халат с томиком возможны только на слезах и горе других, и если бы не он, председатель, то были бы другие на слезах и горе Светочки. Но сейчас пусть очистительные мучения истерзают его сердце, только пусть никогда не страдает дочушка. Вам необходимо понять, что председатель все так делал ради нее, ведь дети не должны страдать. Жить иначе он и не мог, продлевая собою после тысячелетий гнус человеческий. На моем месте почти каждый из вас поступал бы, возможно, еще хуже. Но всё, всё! Теперь он успокоится, не будет больше рвать, станет тихим, и душу его охватит смирение.
- Бронислав Григорьевич, позвольте помочь, - сердечно предложили с грузовика. Лятошко молча передал свой край.
Он отошел, высмотрел Крацевича и щелкнул пальцами, привлекая его внимание. Крацевич вытянул шею, председатель занес руку, сориентировался и указал ему на свою "Волгу".
- Куда мне садиться, Бронислав Григорьевич? спросил Крацевич возле машины.
Лятошко кивнул на переднее сиденье. Возбужденный начальник отдела поставок, усевшись, принялся быстро говорить, переживая, сочувствуя, но председатель попросил его помолчать немного.
- Понимаю, Бронислав Григорьевич, - сказал Крацевич и умолк.
Председатель опустил свое окошко, махнул рукой.
- Послушайте! Вы, вы! Позовите мне вон того человека.
С грузовика спрыгнул зам по капстроительству и поспешил к окошку председателя.
- Я не поеду на кладбище. Доведи это дело до конца. Завтра сдашь мне дела и в отгул на два дня. На три.
- Не беспокойтесь, Бронислав Григорьевич! Мне не трудно.
- Пошел, Василий, - председатель откинулся и вымученно улыбнулся.
Когда они подъехали к объединению, Бронислав Григорьевич велел Якушкину подождать Елену Ивановну и отвезти ее на кладбище, вслед за процессией. Затем Василий поступал в распоряжение зама по капстроительству. Секретарю Бронислав Григорьевич наказывал проследить, чтобы Якушкина как следует накормили в первой же партии, которая сядет за обильный поминальный стол. Елена Ивановна хотела поговорить и поохать, но Бронислав Григорьевич поторопил ее спуститься к Якушкину.
Втайне Лятошко относил себя к мужчинам не самого храброго десятка, и давно был тот день, когда председатель раз и навсегда поставил здесь точку: он презирал тех, кто стал бы презирать его за трусость. Но то, как очевидно трясся Крацевич, в самом деле было неприятным зрелищем.
- Не дергайся, Алексей Афанасьевич, смотреть на тебя противно. Сейчас вот разденусь, причешусь... Мы почему-то забываем, что мужчины явились на этот свет для борьбы, так сказать. Они и не должны долго жить. Мужчины как бойцы батальона, который вступает в бой. Почти все погибнут, уцелеют единицы. И это нормально, Алексей Афанасьевич. Только я это все образно говорю, не буквально. Понимаешь?
- Понимаю!
- Да ты сядь-то глубже. В жизни... Ну, откинься же на спинку! В жизни хорошо быть смелым, везучим, уметь драться ногами. А если не дано, то как быть? Затаиться и не дышать? Как бы не так! У нас с тобой, Алексей Афанасьевич, есть ум, коварство и железнодорожный состав презрения. Мы с тобой будем единицами из батальона. Ты только верь мне. Эдуард Антонович умер в результате несчастного случая; но не случайно! Он испытывал судьбу, как последний... Ладно, о мертвых плохо не говорят. Не было никакого шантажиста и сейчас нет. Сколько говорилось и писалось: не похваляйтесь тем, что вы великие грибники, не бродите по лесам, не рискуйте! Береженого Бог бережет. Сейчас экология, все в природе меняется. Смотришь - сыроежка или волнушка, а там внутри уже концентрат ада. Я люблю это слово, Алексей Афанасьевич. Ад!.. Вот умники говорят: не завидуйте богатым; не убивайте убийц. Демократия, мол - сама природа; дескать, общество столетиями меняется к лучшему, и за такое улучшение мужчины платят жизнями. Ладно. Я не буду завидовать богатым. Я не буду хотеть медленной и мучительной смерти каждому четвертому в этом ублюдочном городе... потому что каждый четвертый здесь мразь, отравляющая мне воздух!.. Но и вы не имеете права осуждать меня. Не я придумал озверение людей. Я всего лишь пытаюсь выжить. Я и так, можно сказать, герой. Не сошел с ума, не дрожу, как слизняк, и даже кое-чего достиг. Я верю в Бога!.. Надеюсь на него, прошу у него помощи. А Эдуард Антонович не доверял Богу, всего боялся и тем как бы притягивал к себе беду. Так что не повторяй его ошибок. Нас кто-то высмотрел, объединил. А потом позвонил одному из нас. Я уверен, что этот жалкий завистник даже не отправился ночью в те кусты, о которых говорил по телефону. А тут раз - несчастный случай. Какая удача для него! Теперь, мол, они, то есть мы, будут думать, что крутая мафия слов на ветер не бросает. Но мы-то с тобой так не подумаем. Потому как крутая мафия исполнит свою угрозу простым и надежным способом. А то, видите ли, бледная поганка! Экзотика, а не убийство. Так что теперь ты понимаешь, что кто-то решил пошутить еще раз, коль один из нас так удачно умер. Утром звонили?
- Они прислали письмо, Бронислав Григорьевич.
Многое заслонили эти слова: прекрасную квартиру, о которой мечталось в юности и которая не стала крепостью, благополучную семью, приезд дочери в декабре...
С некоторым удовольствием заставляя себя не терять самообладание, Бронислав Григорьевич внимательно посмотрел на Крацевича. Еще не закопали того, прежнего, а уже перед председателем сидел следующий. Этот следующий не верил ни одному слову его, но не догадывался, что не верит: председатель областного объединения был деревянным идолом, усомниться в котором страшнее, чем напасть на мамонта; усомниться в идоле было вообще невозможно, потому что начальник отдела поставок и не подозревал, что подобное сомнение имеет место в природе.
- Давай письмо, - сказал председатель.
Крацевич разворошил шарф и засунул руку глубоко под куртку.
- Что твой сынок, катается? - спросил Бронислав Григорьевич, наблюдая за напряженным поиском письма.
- Можно было б ее в постель брать, так и спал бы с нею.
- Вот видишь! Вокруг нищета, а мы с тобой нет-нет, да и берем понемногу. Вон как сыночка осчастливил. А если б боялся каждого шороха, так и сидел бы в дерьме по уши.
Крацевич молча протянул немного свернутой туалетной бумаги. Развернув ее подобно свитку, Бронислав Григорьевич увидел вырезанные из газет буквы, составленные друг к дружке. Буквы были разной величины, иные поблекли от времени. Было также несколько цифр: "3 ночи 16 на 17 ноября в направлении Пестуницы на фонарик 10 тыс дол не повторяйте ошибок Бушинского."
- Каким образом это попало к тебе?
- Не знаю. Незадолго до вашего приезда я понес музыкантам водку и еду. Договорился, расплатился, пошел к Володе в автобус. Ну, постояли, поговорили, потом достаю... Что такое? Какие-то ряды просвечиваются сквозь шершавую бумагу. А мы в последнее время салфетки покупаем для этих целей. Разворачиваю... Еще не прочел, а уже все понял. И сразу так жарко стало, сразу внутри все забегало.
- Свои ощущения оставь при себе. Не в атаку пошел на пулеметы. Тут сволочь какая-то куражится, тебе бы матюгнуться и забыть, а ты хвост поджимаешь. Ты уверен, что утром в куртке этого еще не было?
- Да. Я всегда с вечера все карманы разукомплектовываю, а с утра - наоборот. Это у меня такой процесс. Ничего не забудешь. Вначале я поехал в объединение, там куртку не снимал, а потом к Бушинским. Куртка висела в прихожей.
- Могли в транспорте подсунуть?
- Исключено. Я бы обнаружил это еще в объединении. Может, составим список всех, кто был у Бушинских?
- Легче тех, кого не было. Потихоньку составить такой список трудно. Что подумают люди?
- Что мы будем иметь в виду тех, кто не ездил попрощаться с Эдуардом Антоновичем.
- Вот именно. Кроме того, в прихожей в принципе мог побывать кто угодно. Мы с тобой так договоримся, Алексей Афанасьевич. Это не шантаж, а злостное хулиганство. Жизни твоей ничего не угрожает - это я тебе приказываю! А вот твоим спокойствию и нервам - да, согласен. Хотя я бы плюнул и растер, но так и быть. Я приглашу вот сюда, в этот кабинет, частного детектива из одной фирмочки. Фирмочка не в нашем городе - здесь об этом никто не должен знать. Мы с тобой расскажем детективу обо всем, что ему можно знать. Лишним такие люди не интересуются. Он все сопоставит и найдет ублюдка. А там мы посмотрим, что с этим шутником делать. Скорее всего, там что-то мелкое; наложит в штаны и будет счастлив, что дядьки отпустили.
- Хорошо, Бронислав Григорьевич, я вам доверяю! оживился Крацевич.
- А я вижу, что не очень-то ты мне доверяешь.
- Нет, доверяю, честно!
- В милицию нам нельзя идти, ты должен это хорошо понимать. Карповича только запусти сюда. У него что ни владелец иномарки, то вор. Мне рассказывали, что он одного себя считает порядочным человеком в городе. У него такая теория: чем больший начальник, тем больший вор.
- Он просто не умеет воровать, потому и честный.
- Правильно. Воровать не умеет, вот и толкует о национальном возрождении. Б.., я бы этих фашистов... Стэх ничего не говори, прошу как друга. Она женщина со слабыми нервами. А мы же с тобой мужики, не так ли?
- Да, Бронислав Григорьевич! Только вы уж побеспокойтесь насчет этой фирмочки.
- Сегодня же позвоню одному человеку. Фирма надежная, правда, и берет много. Но ты же готов раскошелиться на свое спокойствие?
- Я?! То есть, конечно.
- Это же тебе надо, не мне. Я ж говорю, что все это чепуха, а ты не веришь.
- Я верю, только...
- Ладно-ладно. Слышь, Афанасьевич, - председатель, улыбаясь, заговорил шепотом, - а нас ведь теперь трое. Понимаешь?
Крацевич прикрыл глаза и молча склонил голову.
- А вот здесь, - Бронислав Григорьевич постучал себя по лбу, - о-о!
Далее председатель в общих чертах обрисовал нравы в отечественных тюрьмах; он сказал, что если бы пришлось выбирать, камеру с недочеловеками или смерть, он предпочел бы последнее.
- А что если и вам позвонят, Бронислав Григорьевич? - вдруг нагло спросил Крацевич.
"Так и позвонят, - с тоскою подумал председатель. - Придет и мой черед, не волнуйтесь."
- Никаких звонков больше не будет. Скоро сюда явится чудак и все нам устроит. Это я тебе говорю, Алексей Афанасьевич.
Крацевич ушел, и Бронислав Григорьевич внезапно осознал, что на многие десятки метров вокруг он один в молчаливом объединении. Солнечные кабинеты, этажи, нежные воспоминания о былом, советский город, троллейбусы... Не надо злобствовать, страсти бессмысленны; но методичная, принципиальная ненависть к людям, тайная и спокойная - чувство достойное, вдохновляющее на борьбу за себя и свою семью. Разве его Светочка, размышлял председатель, медленно вышагивая по пустынному учреждению, - разве его кровинка не может умереть в любую минуту из-за экологии? Если бы это, не дай Бог, случилось, хотел бы Лятошко тогда послушать высокодуховных умников. Как бы тогда они ему в глаза смотрели? А если бы заболел ребеночек у кого-нибудь из первых? А вот, скажем, у двадцатитысячного? Ну, вот два ребеночка: один, значит, в Германию на излечение, а второй в землю? Есть ли тут что-то такое, что понимать надо? Или сразу пойти к первому и сказать, что если ребеночек мой умрет, то ты, ублюдок, тоже умрешь? Жизнь моего ребеночка - это теперь твоя, ублюдок, проблема! Или ты не знал, что чем выше свои ягодицы возносишь и чем толще твоя свиная голова становится, тем больше виновен в смерти каждого ребеночка?..
Пожилой вахтер нахмурил брови, прислушался. Неприятными были медленные шаги невидимого человека. Из-за лестничного поворота выплыл сам председатель, и вахтер облегченно рассмеялся. Впрочем, лицо Бронислава Григорьевича показалось ему бледным.
- До свидания, Бронислав Григорьевич! Сколько вы пережили! Всего вам доброго! До свидания!
Почти кланяется. Тоже чудак. Когда молодой Лятошко впервые был повышен в должности - стал старшим инженером, - к нему подсадили очень гордого человека лет шестидесяти: бывший начальник промышленного отдела сельского райкома (товарищ прибыл откуда-то из южных степей), бывший директор мелких предприятий, в недавнем прошлом референт генерального директора здешнего производственного объединения.
- Радио не работает, Иван Алексеевич.
Иван Алексеевич всем корпусом, аристократически оборачивается, медленно выговаривает:
- Я уже звонил. Сейчас придет чудак. А в пятницу учителя пожалуют. Будет дочь Сухоцкого. Прелестная девушка.
- Да? И что же?
На перекрестке Фрунзе и Смоленской увлекшийся председатель пошел на красный свет и был задержан двумя милиционерами. Бронислава Григорьевича препроводили в опорный пункт и составили смешной и нудный протокол. Председатель видел за письменным столом пьяного мужичка и огромный кусок печени в луже крови на полу.
- Пошел отсюда, - сказал мужичку милиционер. Здесь президент сидит.
Мужичок был весел, и ему съездили кулаком по шее. Председателя обыскали от подмышек до коленей. Бронислав Григорьевич почувствовал себя гораздо лучше благодаря своей любви к этим милиционерам и государству. Он назвался учителем русского языка и литературы и был весьма доволен тем, что милиционеры стали вести себя тише и уважительнее. Все-таки права была Нина, когда утверждала, что многие простолюдины, чудаки, как их называл Иван Алексеевич, как бы трезвеют и успокаиваются, сталкиваясь с породистыми учителями.
Бронислав Григорьевич предполагал, что убийство Крацевича придется ждать также неделю. Это был слишком большой срок для председателя: "детектив одной фирмочки" должен был начинать расследование уже послезавтра, иначе Крацевича будет, вероятно, трудно удержать от отчаянного шага.
Поздним вечером Бронислав Григорьевич позвонил заму по капстроительству. Председатель постеснялся спросить прямо, надежно ли вы закопали Бушинского, поэтому велел рассказать о проведении мероприятия подробно, от момента прибытия процессии на кладбище до первых скорбных речей за поминальным столом. Зам по капстроительству не придал значения своему недоумению, посчитав, что шеф излишне беспокоится насчет возможных накладок. Бронислав Григорьевич слушал внимательно и пришел к выводу, что, скорее всего, могилу не оставили незарытой.
Над спектаклем с детективом Брониславу Григорьевичу пришлось хорошенько потрудиться, чтобы чуткий Крацевич не усомнился в подлинности личности сыщика и его деятельности. Замысел председателя был, по его мнению, гениальным. Андрей, племянник жены, получив свои двести долларов, добирается на дизеле до границы с Россией, там пересаживается на петербургский поезд и возвращается в город. Бронислав Григорьевич и Крацевич встречают детектива из Санкт-Петербурга, презрительно жующего жвачку, и везут его в объединение. В кабинете Бронислав Григорьевич предъявляет туалетную бумагу.
- Вот то, о чем я говорил вашему шефу вчера утром по телефону. А теперь, Алексей Афанасьевич, погуляй-ка с часок.
В последующие два-три дня Андрей расхаживает по офису, без комментариев выслушивает Крацевича, осматривает его кабинет, после чего сокращается единица инженера по подготовке кадров. Этот-то инженер, некто Человский, никчемный человек, пустое место, и был, оказывается, завистником, неудачником, бездарем, ненавидящим преуспевающих людей. Прямых доказательств не будет, но ряд косвенных обстоятельств и интуиция детектива в разговоре с Человским позволят с высокой степенью вероятности сделать именно такой вывод. Бронислав Григорьевич скажет Крацевичу, что, сокращая этого инженера, предупредил его:
- Если еще раз случится что-либо подобное, я буду вынужден прибегнуть к услугам других частных агенств, практикующих, так сказать, меры физических воздействий.
Впрочем, Бронислав Григорьевич надеялся не без основания, что в случае талантливой игры актеров, его самого и Андрея, Алексей Афанасьевич поверит и успокоится. Имелся все же один нюанс; ничтожный на первый взгляд, он мог провалить всю восхитительную операцию. Нина Константиновна была в принципиальных отношениях с братом и если бы узнала, что муж входил в контакт с племянником, после которого у молодого человека появились кожаная куртка, кепка и ботинки, вышел бы громкий скандал и Андрей уже не смог бы продолжать расследование. Председатель дважды звонил Сухоцким-младшим, и оба раза трубку поднимали не те. Время истекало. Бронислав Григорьевич заперся в кабинете и нервничал. Все, однако, разрешилось само по себе: Крацевич погиб после обеда, на следующий день после похорон Эдуарда Антоновича.
Сказать, что председателю пришлось накануне второго происшествия пережить очень трудный вечер и провести бессонную ночь, значило бы ничего не сказать. Покинув опорный пункт, Бронислав Григорьевич еще какое-то время наслаждался пафосом государственности. Исполнялась симфония; рядом с увлеченным дирижером торжественно стоял, подобно клятве партийцев, милиционер.
Вылетев из-под арки на Илемницкую, Лятошко увидел большую беспородную собаку, которая перебегала напротив Синего дома оживленную улицу, свесив голову и не реагируя на притормаживающие перед ней автомобили. Один из них глухо ударил собаку во весь бок, отбросив ее в сторону. Она перевернулась через спину, тут же поднялась и молча помчалась дальше, неестественно подпрыгивая. Выбравшись на тротуар, собака скрылась в овражке Илемницкой улицы и там заголосила так жалобно и громко, что Бронислав Григорьевич, мучаясь от душевной боли, повернулся и быстро пошел прочь. В одно мгновение он поднялся по Гоголя к облисполкому, не заметил этого и побежал по Духовской. Он был весь во власти своей внезапной идеи, поразившей его. Извечная, изначальная жестокость жизни неожиданно явилась ему с предельной очевидностью, обескураживая ощущением безнадежности. Изнутри мучительно грызло какое-то вязкое чувство жалости.
Неужели его карьера была одним большим и тяжким грехом? Зачем тогда было рождаться, к чему-то стремиться? Или он все же явился сюда, чтобы заявить о себе, чего-то достичь, постараться, насколько это возможно среди людей, осчастливить дочь, обеспечить ей такое-сякое благосостояние, позаботиться о жене? Конечно, именно для этого он сюда явился! Впуская в свое сердце совесть, он был бы угоден Богу, но оставался бы ничтожеством, инженером. Нет, он интуитивно чувствовал, а теперь и знал, что природа бесстрастна и не признает сострадания. И самое главное, ему не дано было узнать, увидеть, насладиться зрелищем, как именно и как долго будут расплачиваться настоящие злодеи, которые убивали детей, заплевывали тротуары, оправлялись в подъездах. Как будет расплачиваться вся эта криминальная народная масса, всесильная омерзительная стихия, в которой он как ничтожный островок? Ах, он извиняется. Ясно, что никак: злодей принимает очистительные страдания и потом вечно отдыхает. Нет, не понимал председатель таких небесных парадоксов. Почему убивший - убийца, а миллион раз убивший - не миллион раз убийца, а народный герой? Если даже его душа будет вечно томиться, на кой ему, председателю, это предполагаемое томление, если он никогда не увидит глаза злодея в часы истязаний? И не плюнет в эти глаза?! Изначально воинственное племя пожирало результаты кропотливого труда мирных соседей, убивая, бесчинствуя, и сейчас никто этим не возмущается, не проклинает, наоборот, видит в старине чистейший источник, святую криницу. Его же, бессильного накануне второго убийства, весь род человеческий готов счесть подлецом, тогда как он сам знает о людях много такого!.. Он просто не врет самому себе, называет вещи своими именами. Надо было делать карьеру - он делал карьеру, подличал только по необходимости. В быту же, в своем доме, он был чище и чистоплотнее многих нравственных людей, бездомных и безродных. Сейчас на землю опустился мрак, и он всего лишь выживает. Так чего же от него хотят все те, кто продолжает есть и спать, когда рядом убивают, умирают, копаются в мусорных контейнерах?
Уже стемнело, когда Бронислав Григорьевич, возбужденный и потный, очутился за городом, на каком-то мрачном и одиноком поле. Здесь председатель немного отдышался, оглядываясь. Город был рядом - светились многочисленные окошки микрорайона, - по трассе изредка проносились автомобили. Бронислав Григорьевич пошел напрямик к шоссе, спотыкаясь на промерзших комьях недавней грязи. Ему страстно хотелось принять душ, выспаться, чтобы снова, как сегодня утром, возродиться для удовольствий и долгой, обеспеченной жизни. Почему он позволял себе так расслабляться, опускаясь до размышлений над изначально примитивным миропорядком? Раньше он жил без рассуждений и преуспевал. Теперь он начал усложнять то, что так примитивно, грубо, жестоко. Рядом с тобою всегда найдется тварь, готовая тебя обокрасть, оскорбить, убить. Не надо по этому поводу размахивать руками, надо спокойно ненавидеть тварей и что-то предпринимать. Ему ли, умному, трудолюбивому, изобретательному и терпеливому не найти выхода? Да и сам миропорядок заслуживает презрения, раз на такую жестокую примитивность не нашлось другой: автоматического и педантичного истребления тварей.
Он выбрался на шоссе и стал ждать машину в город. Флегматичная злоба вселяла в него уверенность, и он был непрочь поискушать судьбу: вдруг водитель, согласившийся его подвезти, окажется тварью?
Водитель старых "Жигулей" был немногословен и совсем не походил на злодея.
- Вы не боитесь останавливаться в таком глухом месте? - спросил его Бронислав Григорьевич.
Тот что-то буркнул, но спустя минуту председатель вдруг понял водителя: он достаточно боялся в жизни, теперь ему все равно. Бронислав Григорьевич извинился за грязь, которую принес в салон, попросил отвезти его домой и обещал хорошо заплатить. По дороге он твердо решил, что кто бы ни был после смерти Крацевича следующим, он или Стэх, они отдадут эти деньги шантажисту.
Дверь квартиры председатель открыл своим ключом. Нина Константиновна смотрела телевизор в темном зале. Бронислав Григорьевич аккуратно разулся, с улыбкой заглянул в зал.
- Ты не хочешь меня покормить?
Супруга в дорогом, богато расшитом халате строго сидела в кресле. Транслировали Ростроповича. В зале было чисто и уютно; от Нины Константиновны пахло импортным мылом.
- Ты опоздал к концерту, - сказала она, не отрываясь от телевизора.
- Я хочу есть.
Она наконец повернула голову и после весомой паузы произнесла:
- Какая отсталость!
Бронислав Григорьевич расхохотался и отправился чиститься.
До сих пор Лятошко строго относился к чувствам. Он ставил себе в заслугу то, что никогда серьезно не любил женщину. Юная Ниночка была мила, неиспорчена; женитьба на ней казалась перспективной. Можно и нужно было позволить себе влюбиться, призывать себя говорить теплые слова, разумно советоваться с Иваном Алексеевичем, когда следует от цветов переходить к дорогим подаркам, от театра к ресторану. Когда дело было сделано, возникло негласное соглашение: деньги на платьице, кофточку, туфельки, колечко; потом на кольца, на путевки, на настоящие покупки и приобретения. Вскоре Бронислав Григорьевич убедился, что его супруга также не подвержена роковым страстям, предпочитает оседлость, домашний уют - выбор был верен.
До сих пор он жил правильно и хорошо. Его жизнь была полна приятных мгновений и удовольствий. И вот эти ужасные чувства. На кого же он теперь был похож? Боялся спать один в темной комнате! Пошло сострадал собаке!
Зачем он сейчас так поздно не спит? Зачем думает об известной в объединении сентиментальной любви Крацевича к маленькому сыну - позднему ребенку? К чему пошло сгущает краски, безвкусно опускается до трагедийного пафоса? Да, Крацевича тоже будут хоронить, будут плакать родные, играть музыканты свои марши по чужим сердцам. Ребенка, скорее всего, на кладбище не возьмут, скажут, что папа уехал в командировку. Может, папа у него вообще разведчик, в другой стране важное задание выполняет. И это нормально! Это естественная жизнь, борьба. И когда Бронислав Григорьевич был суров к себе, Крацевич водку пил. Теперь у них разные судьбы.
Если он спасет Крацевича, поставив себя под удар, сколько рядом останется таких Крацевичей и кто спасет их? Если он сейчас малодушно подпустит к себе совесть, что станет завтра со Светланой и кто тогда ее пожалеет? Чувства глупы, им не прикажешь.
Нина Константиновна сказала, что будет долго находиться под впечатлением концерта, поэтому не хотела бы так быстро переходить к земному, и отправила председателя спать в кабинет. Спал Бронислав Григорьевич нервно и чутко, с пульсирующими обрывками мыслей в неотдыхающем мозгу. Ему казалось, что он мучается от бессонницы, но когда на его голову опустилась тяжелая масса с гулом и свистом, он с трудом открыл глаза. Потом начиналась борьба со сном: сознание ускользало, звуки в ушах усиливались, приходилось напрягаться, чтобы удерживать себя по эту сторону. Борьба длилась долго, благодаря чему Бронислав Григорьевич смог услышать отдаленные голоса. Жалобно стонала девушка. Ее стоны почудились председателю немного эротичными, и он был готов, подавляя страх, прислушаться к этому сладкозвучию, но рядом раздались другие голоса. Не все из них выражали страдания: кто-то брал передышку и бубнил праздно, часть голосов относилась к Лятошко - проникли с поверхности и подглядывают. Потом все звуки почтительно отдалились, вместо них к Брониславу Григорьевичу приблизился мужской стон, по которому угадывался нездоровый грузный мужчина. Страдал он давно; боль успела притупиться, но была постоянной и измучила человека.
Тут что-то тронулось с места, поплыло в сторону и вниз - возникло разлагающееся лицо Бушинского. Эдуард Антонович открыл глаза, залитые тусклой слизью, и простонал. И тогда председатель понял, что может и должен облегчить мучения этого человека. Нужно было сделать то, что Бронислав Григорьевич не сделал в день похорон, прощаясь с Бушинским. Нужно было поцеловать его в лоб.
Прекрасно! Решалось все одним только поцелуем. Поцелуй облегчал страдания Бушинского и очищал председателя, избавляя разом от всех дальнейших неприятностей, связанных с вымогателем. Бронислав Григорьевич поднялся с постели с таким глубоким убеждением и ясностью мысли, что сейчас, среди ночи, чувствовал себя превосходно, будто выспался и сделал оздоровительные гимнастические упражнения. Четко ориентируясь в темной квартире, точный и экономный в движениях, он тихонько оделся, осторожно открыл своим ключом бар, взял пятьсот долларов, прошел в прихожую и вызвал такси. Перед тем как выйти на лестничную площадку, он прислушался: в квартире все было тихо.
Ночной морозный воздух развеселил кровь. Такси появилось быстро, словно дожидалось председателя за углом. Машина помчалась по пустынному городу, покачивая своим конусом света. Бронислав Григорьевич окончательно лишился ощущения времени: десятиминутная поездка до Конной площади и решительный получасовой бросок по Троицкой, в конце которой было кладбище, длились как единый миг страстного порыва и убежденности в том, что задуманное можно и нужно осуществить.
Издали увидев высокие освещенные ворота главного входа, председатель стал идти медленно, чтобы не вызывать подозрений. Ворота оказались запертыми. Лятошко крепко схватил железные прутья обеими руками и начал внимательно осматривать все это довольно высокое сооружение. Он не намерен был отступать.
Одно место, ближе к вершине, вызывало сомнение слишком большое расстояние между прутьями, придется на приличной высоте суметь подтянуться. Там можно помочь себе коленями; а потом не испугаться и аккуратно перенести тело на другую сторону.
Бронислав Григорьевич начал смело карабкаться вверх, с радостью убеждаясь, что в решительную минуту его мускулы еще достаточно сильны. На вершине он цепко ухватил задрожавшими руками край, осторожно перекинул ногу и начал искать ею опору. Тут он увидел, как из одноэтажного кирпичного строения вышел некий тип и не торопясь направился в его сторону. В руке у типа было ружье или лопата... Бронислав Григорьевич сообразил, что магеланы взялись бы за работу только утром, когда вокруг будут люди, подготавливающие свои могилы - хоронят-то нынче дай Бог каждой стране столько. Значит, с магеланами нужно дипломатично потолковать и договориться на следующую ночь; но это опять же потеря времени.
Тип стал перекладывать свой предмет в более удобное для нападения положение. Бронислав Григорьевич не выдержал такого напряжения, вернул ногу обратно и начал быстро спускаться. В опасном месте он не нашел под ногой опоры, сорвался, холодея от страха, и больно ударился бедром об асфальт. Ужасным было не столько сама боль, сколько звук удара, глухой и унизительный. Председатель тут же вскочил и заковылял прочь, потирая ушибленное место и не оглядываясь. Потом он все же остановился и обернулся. Тип стоял на некотором расстоянии он ворот и рассматривал председателя. Бронислав Григорьевич доверчиво подался вперед.
- Вы не могли бы за пятьсот долларов откопать мне одного человека? - крикнул он.
Тип подошел к воротам, явно стараясь получше разглядеть председателя.
И Бронислав Григорьевич побежал.
Но пробежав совсем немного, он упрекнул себя в том, что так легко уступает обстоятельствам, а ведь вкушает прелести настоящей жизни не только и не столько храбрый мужчина, сколько мужчина, добивающийся своей цели наперекор всяким обстоятельствам; он свернул с шоссе и помчался по холмам и оврагам, вдоль кладбищенской ограды.
Ограда тоже петляла, и поэтому председатель вскоре наткнулся на нее, схватился судорожно за шершавые от ржавчины прутья, тяжело дыша и всматриваясь туда, где среди памятников должен был из мрака показаться Эдуард Антонович. Следовало попросить его приблизиться к ограде и поцеловать, протиснув голову сквозь решетку.
Бронислав Григорьевич держался обеими руками за ограждение и пританцовывал, проявляя нетерпение. Бушинский не спешил.
- Антонович!
Кто-то среагировал на призыв председателя и возник вдалеке, скрытый наполовину простеньким памятником со звездою - в этой части кладбища были, похоже, скромные люди.
- Эдуард Антонович! - снова позвал своего зама председатель.
Там переместились к другому памятнику, постояли молча и перешли к следующей могиле.
- Не торопись меня осуждать, - сказал в темноту Лятошко. - Если тебя это успокоит, то знай: мое от меня не уйдет. На моем месте ты бы вообще...
Бронислав Григорьевич не договорил, но понял, что от него ждут пояснений. Что он имеет в виду? Зачем плохо говорит об усопшем?
- Я не хотел тебя обидеть. Я хочу оправдаться перед тобой, Антонович! У меня есть смягчающие обстоятельства!
Вдалеке замерли, заинтересовавшись.
- Но мне надо собраться с мыслями... Еще не родившись, я был поставлен в условия: или я - или меня. Таких, как я, миллионы. Прости, Антонович, но и ты такой. Просто я был умнее, удачливее, смелее. Трудолюбивее! Ты же трус и лентяй. Признайся в этом хоть сейчас.
Из мрака медленно выплыл ужасный, омерзительный облик. Уже спустя ровно две секунды Бронислав Григорьевич навсегда забудет черты лица, если можно здесь говорить о лице, этого выходца с преисподней; но в этот невыносимый миг председатель заорал, разгладив кожу на лбу, и бросился бежать.
Какое-то время он бежал молча, но когда упал и тут же вскочил, заорал с новой силой и опять помчался с невероятной быстротой.
На шаг он перешел, когда совсем выбился из сил. Бронислав Григорьевич хватал воздух ртом и оглядывался. К счастью, он находился рядом с 15-й школой, то есть на полпути до Конной площади - кладбище осталось далеко позади. Эта школа была знакома председателю вымогала у "Сельхозтехники" деньги на поездку своих учеников в Германию. Две недели Бронислав Григорьевич проявлял чудеса японской дипломатии с директрисой, пока наконец не рявкнул ей в трубку:
- Нету денег у нас! Сказал нет - значит, нет!
Он миновал школу, прошел еще немного и вдруг увидел телефон-автомат. Бронислав Григорьевич посмотрел на часы: пятый час утра. Автомат наверняка разбит.
Трубку в приемной снял зам по капстроительству, бодро назвав учреждение, должность и фамилию.
- Как, опять ты?! - изумился председатель.
- Так ведь моя очередь, Бронислав Григорьевич, смущенно ответил зам по капстроительству.
- И ты совсем не спал?!
- Нет. Я понимаю, что дежурному спать нельзя.
- Не верю!
- Честно, Бронислав Григорьевич!
- Где Якушкин?
- Как это...
- Я спрашиваю, где сейчас мой шофер?
- Не знаю. Что случилось, Бронислав Григорьевич?
- А почему ты не в отгуле? А впрочем, черт с тобой. Покопайся у Елены в столе. Там должен быть адрес.
- Василия? Я знаю его адрес.
Василий Якушкин проживал по Московскому проспекту, в двенадцатиэтажном красивом доме. У шофера председателя была трехкомнатная квартира, которою Бронислав Григорьевич в свое время переманил к себе этого человека. Якушкина рекомендовали как уравновешенного, надежного водителя, в жизни немного сонного. Когда Лятошко принимал объединение, больше всего он боялся ушлого нахала, заранее присвоившего одну из первых ролей в том узком кругу, который новый председатель образует вокруг себя. Очень скоро Бронислав Григорьевич убедился, что и выбор шофера был верен; изредка позволяя общественным страстям слегка кружить себе голову, председатель забавлялся наблюдениями со стороны: если бы требовалось доказать прекраснодушному демократу-националисту, что всемирно известное подавляющее большинство - быдло, которое можно гонять туда, сюда, достаточно было бы предъявить Василия, спокойного и, кажется, чертовски довольного жизнью.
Лятошко предстояло пройти всю Илемницкую улицу, от Конной площади до площади Победы, затем почти весь Московский проспект. Эта прогулка показалась ему приятной. Ботинки четко постукивали по тротуару, город оживал медленно, до рассвета было еще далеко. Бронислав Григорьевич шел по городу красиво: не торопился, не горбился, ногу ставил правильно, на перекрестках смотрел по сторонам. Этого человека, одетого модно и практично, можно было принять исключительно за солидного, желанного мужчину, возвращавшегося от любовницы. Его лицо, умное, спокойное, отражало опыт жизни, пройденной по-мужски цельно и достойно. Мужчина недавно был в теплой постели своей женщины, теперь возвращался не таясь, счастливый ощущением полноценности бытия, и редкие прохожие, которых выгнала из дому бесполезная суета, оставались после встречи с Брониславом Григорьевичем с неосознанной черной завистью в сердце и злобой на свою нищенскую долю.
Точно так же он стал сидеть возле подъезда Якушкина и просидел часа полтора, не замечая времени, пока из дому не вышел Василий. Василий тут же остановился, не зная что сказать при виде такого торжественного председателя.
- Я жду тебя, - сказал ему Бронислав Григорьевич, не поворачивая головы.
- Но я за машиной еще поеду.
- Езжай, я подожду.
- Я пешком вообще-то...
- Ступай, Василий. Я буду здесь тебя ждать.
Якушкин постоял еще немного и пошел, обернувшись дважды.
Бронислав Григорьевич поднялся и, заложив правую руку за спину, начал расхаживать перед подъездом. Сегодня надо было во что бы то ни стало разыскать Андрея: детектив из Санкт-Петербурга приезжает завтра. Нельзя терять из виду Крацевича. В девять совещание. Нет, нужно сразу пойти к Алексею Афанасьевичу, поговорить с ним, ободрить, постараться понять, что у него за настрой с утра.
Какое-то новое чувство начинало овладевать им. Это были уже не страх и не страдания; Крацевич уходил в потусторонний мир, и Бронислав Григорьевич относился к этому достаточно спокойно. Что-то другое угнетало его, грызло под ложечкой. Он напрягся, пытаясь понять, откуда теперь исходит опасность. Вначале ничего не получилось. Тогда Бронислав Григорьевич слегка расслабился и постарался не постигать умом, а ощущать среду, в которую он помещен и где реагирует. Вот-вот поплыло... он еще больше расслабился... Они вчетвером, трое мужчин и одна женщина... жили вместе, спали вместе и занимались гадостью! Когда один из них умер, они втроем любили труп по очереди. Но и этого ему, председателю, показалось мало. Он сговорился с женщиной убить еще одного мужчину и жить уже с двумя трупами. Он вынашивал план убить и женщину; вел при этом подробнейший дневник, который и стал достоянием вначале объединения, потом всего города.
- О, Боже! - простонал Лятошко и закрыл лицо ладонями. - Что же это такое, Господи!
Увидев свою серую "Волгу", въезжавшую во двор, Бронислав Григорьевич поспешил подняться на третий этаж подъезда, в котором жил Якушкин, и оттуда стал наблюдать. Когда машина остановилась возле подъезда, председатель не спеша сошел вниз.
- Доброе утро, Василий, - сказал он своему водителю, усаживаясь, как обычно, на переднее сиденье.
- Здравствуйте, - ответил Якушкин.
Сегодняшнее совещание Бронислав Григорьевич решил надолго не растягивать - определить один-два существенных вопроса и по-деловому обсудить их. Затем он должен был найти Андрея. Это самое главное сейчас. А пока что ему было неприятно от одного несильного ощущения: Якушкин сидел на своем месте, слева, молчал, как и всегда, и в салоне все было по-прежнему, своим, близким, и город, в котором на полгода воцарились холода, тоже был своим, родным и даже надежным и приветливым; но все это как бы отодвинулось от председателя, ушло в сторону и выжидало, бесстрастно давая ему некоторый шанс. Всё это не осуждало председателя, а лишь соглашалось немного повременить - может, он выкрутится как-нибудь. И Бронислав Григорьевич желал выкрутится и вернуться.
Они подъехали к объединению. Председатель положил возле Якушкина пятьсот долларов.
- Сдачи не надо, - сказал Бронислав Григорьевич и вышел.
Василий осмотрел на свет каждую банкноту, хоть и не умел отличать настоящие доллары от фальшивых. Вначале водитель подумал, что это Лятошко так шутит, и теперь неясно, самому ли вернуть деньги или пусть шеф сам побеспокоится. Потом Якушкина осенило: председатель выкупил свои оскорбления!
Как и собирался, Бронислав Григорьевич прежде всего повидал Крацевича. У Алексея Афанасьевича был такой вид, будто он сидел не за своим рабочим столом, а на скамье подсудимых, только что прослушав приговор: высшая мера. Председатель уселся напротив.
- А в былые времена, - сказал он с беспечной улыбкой, - ты бы приветствовал меня стоя. Предложил бы свое место.
- Я могу встать, - тихо сказал Крацевич.
- Да сиди ты, ради Бога. Мне жалко тебя, Алеша. Так жалко, что... сердце болит. Неужели все это - неизбежная плата за, так сказать, преуспевание? Я имею в виду твои нервы. И бессонную ночь. Была бессонная ночь? Была. Видишь как: убийцы нет, а ночь была. Так кто же тебе жизнь укорачивает? Ты сам. Ибо как тебя еще убедить, что все эти ваши страхи напрасны, смешны, я не знаю. Бутылочка твоя на месте?
- На месте, но я еще не прикладывался.
- Что ж, приложись. До окончания расследования официально разрешаю прикладываться на работе. Потом накажу. Только, Афанасьевич, в меру и не при людях.
Крацевич встал, прошел к вешалке, вынул из кармана пальто бутылку водки с длинным горлышком, вернулся и спрятал ее в нижний ящик стола. Бронислав Григорьевич с мистическим холодком подумал, что точно так же Бушинский прятал свою банку с грибами.
- А ты ведь и раньше этим занимался, да?
- Занимался, Бронислав Григорьевич.
- И тон какой! Ну иди, иди к Карповичу! Не мужик, а... Я те сказал, завтра здесь будет человек, специалист. Мы даже вот что сделаем, слушай. Мы не будем с ним торговаться. Сколько запросит - столько и заплатим. Но мы ему скажем: платим еще столько же сверху, если разыщешь нам эту вонючку. А деньги спишем с нас четверых. То есть, с троих уже. Все правильно, Алексей Афанасьевич. Это не твои, а наши проблемы. И вот посмотришь: чудак здесь все носом перероет за такие бабки или эти... как их сейчас называют? Баксы! Вот тоже обезьяны: ба-аксы, понимаешь... А водку надо пить в меру. Моя мера - сто грамм в месяц. Это когда отказаться нельзя. Нет, честное слово, Афанасьевич, я не понимаю: ну, что вы все находите в этом напитке? Ну когда зима там, мороз, на посту где-нибудь - это понять еще можно. А так, на каждый день... Ух, как я ненавижу водку! И всех ее любителей. Когда вы уже все обопьетесь ею, чтобы сдохнуть раз и навсегда? Нет, ну ты, ха-ха, не обижайся, Алексей Афанасьевич, я не тебя имею в виду. Рассуди сам: по городу приличному человеку пройти невозможно. То есть, буквально невозможно. Через шаг приличного человека будут оскорблять своим видом пьяные рожи. Ты спросишь: а милиция на что? Так вот. Милиция не может посадить в тюрьму весь народ. Понимаешь? Народ как субъект - в тюрьму... Ну что, что ты делаешь?
Вначале Крацевич, хоть и не поднимал головы, сосредоточенно слушал председателя; затем внимание его рассеялось. Начальник отдела поставок медленно потянулся к своему заветному ящику. Вместе с бутылкой Крацевич достал самый настоящий боевой нож, с отполированным лезвием и бандитский с виду. Одним ловким движением Алексей Афанасьевич отбросил пробку и надолго приложился.
- Ну и каков ты будешь на совещании? - спросил Бронислав Григорьевич, наблюдая за падающим уровнем в перевернутой бутылке.
Крацевич с шумом оторвался, издал знаменитый звук.
- А я вот что думаю, товарищ председатель, - сказал он, утирая губы кулаком с зажатым в нем длинным горлышком. - Насколько мне известно, в детективах убийцей оказывается тот, на кого меньше всего думаешь. На кого здесь меньше всего можно подумать? На вас, Бронислав Григорьевич. Не вы ли нас шантажируете? А, товарищ председатель? Пожалуйста, смотрите мне в глаза!
Лятошко стал пристально смотреть на Крацевича, демонстративно нажимая губой на губу, чуть тронутые улыбкой. Алексей Афанасьевич признал себя побежденным и отвел глаза.
- Значит, так, - серьезно сказал Бронислав Григорьевич. - Не придешь на совещание - лишу прогрессивки полностью. Придешь слишком пьяным - то же самое. А что касается товарища... Сейчас ты скажешь: "Господин председатель, я обязательно приду на совещание." Если, разумеется, собираешься и дальше со мной работать. Ты можешь меня заложить, но сам сядешь наверняка, а у меня связи. В этом году мы прогоним еще одну партию аммиачной селитры, и нас теперь трое. Короче, даю пятнадцать секунд.
Все это было слишком неожиданно и быстро для Алексея Афанасьевича. Председатель больше не смотрел на него, сосредоточившись на своих часах. Время истекло мгновенно.
- Ну, гляди, хлопчик, - предупредил Бронислав Григорьевич, срываясь с места.
- Я, это самое... Господин председатель! Я приду на совещание.
- Конечно, Алексей Афанасьевич. Сейчас позвоню в Петербург, получу подтверждение.
Позвонил Лятошко, вернувшись в свой кабинет, не в Петербург, а племяннику, но трубку никто не поднял.
На совещании он сразу обозначил круг вопросов и просил руководителей не растекаться мыслью по древу. Сам же вновь погрузился в прежнее состояние духа. Теперь он не был уверен, заплатит ли он с Анной Васильевной выкуп после третьего ультиматума. С какой стати? Почему тогда не сейчас? И не он ли убеждал своих подчиненных, что нужно быть достойным той жизни, на которую претендуешь? После обеда, твердо решил председатель, они с Якушкиным разыщут Андрея хоть бы из-под земли. Затем Бронислав Григорьевич проведет самостоятельное расследование, проанализирует, сопоставит и, возможно, придет к определенному выводу. Может, он еще Крацевича успеет спасти. Наконец, он действительно обратится в детективное агентство и заплатит им баснословно, а потом они втроем или вдвоем наварят сполна. Они будут наваривать с азартом! Не исключено, кстати, что вдвоем они не справятся. Надо подыскивать третьего.
Итак, он слишком ненавидит ничтожных тварей, чтобы бояться их. После совещания Бронислава Григорьевича задержали два деловых посетителя; вообще, сегодня председатель не без удовольствия окунулся в полузабытую стихию текучки. Он уже был в куртке, собираясь ехать обедать, и звонил напоследок шурину, когда через открытую дверь в приемную услышал тревожное шушуканье секретаря с кем-то. Нечто померещилось чуткому председателю.
- Что там у вас, черт возьми! - крикнул он.
В кабинет вошла Елена Ивановна и зам по капстроительству. Лицо секретаря выражало материнскую озабоченность.
- Смольный слушает! - бодро сказал на другом конце провода Андрей. Лятошко молча положил трубку.
- Все видели, как Алексей Афанасьевич заперся в своем кабинете, - доложил зам по капстроительству. Он напомнил Брониславу Григорьевичу мужичка-просителя, что переминается с ноги на ногу и теребит шапку на животе. - Прошло три часа. К нему все стучатся, а он не открывает.
- Значит, его там нет, - сказал председатель. Он не сомневался, что Крацевич находится у себя в кабинете, но, оказывается, и страх, это проклятое чувство, которое тоже следовало бы расстрелять, имеет свойство становится простой вещью на каждый день.
- Ой, Бронислав Григорьевич, весь отдел не пошел на обед. Люди волнуются, за дверью тихо-тихо, - сказала Елена Ивановна.
- Почему же не открыли кабинет вторым ключом?
- Извините, Бронислав Григорьевич, - смутился зам по капстроительству, - у нас половина помещений не имеет второго ключа.
- Я этого не знал. И кто-то за это ответит. Найдите мне стрелочника.
- Хорошо, Бронислав Григорьевич.
- При людях открывать кабинет нежелательно, - заметила секретарь. - Правильно, Елена Ивановна. Соберите в отделе поставок руководство и ждите меня. Остальных гоните на обед. Инструмент какой-нибудь прихватите.
Та-ак, сказал себе Бронислав Григорьевич, медленно опускаясь в кресло. Он разговаривал с Крацевичем около девяти утра. На совещание тот все-таки не пошел: покрутился в приемной и сбежал. Кабинет его расположен в конце просторного помещения отдела - смежные комнаты. Люди, стало быть, видели, как Крацевич вошел в свой кабинет и больше не выходил. Сейчас у нас... двенадцать-тридцать. Ну вот, и детектив из Петербурга не понадобился.
В отделе поставок собралось шесть человек вместе с Еленой Ивановной. В руке у зама по капстроительству был гвоздодер.
- Это все, кто на данный момент находился в объединении, - доложила секретарь.
Бронислав Григорьевич прошел к кабинету Крацевича и приложил ухо к двери. Тишина была идеальной.
- Я уверен, что там никого нет, - сказал председатель.
- Надо ломать, Бронислав Григорьевич, - промолвил зам по капстроительству, на этот раз чуть потверже.
- Действуйте, - Бронислав Григорьевич отошел в сторону.
Ломали замок по очереди и неумело, хотя мужчины эти в смысле дачных построек были все народ бывалый. Вырвали клок ваты из-под дерматина, разодрали в щепки косяк на линии язычка; действовали быстро и нервно. Когда дверь приоткрылась, ее тут же прикрыли и уступили место председателю.
Они выстроились по обе стороны, и Бронислав Григорьевич понял, что эти люди не станут висеть у него на плечах, выглядывая из-за своего председателя. Он подошел и осторожно просунул в кабинет голову.
Крацевич развалился в своем кресле-вертушке, выпучив в потолок большие искусственные глаза. Лицо у него было синим, челюсть отвисла, губы как бы обволакивали зубы, отчего рот казался по-стариковски беззубым.
- Алексей Афанасьевич, - весело позвал Бронислав Григорьевич.
Люди ожили, начали проявлять легкое нетерпение. Председатель распахнул дверь и пошел прямо на начальника отдела поставок, продолжавшего неподвижно полулежать с запрокинутой головой. Остальные разом стихли и двинулись следом.
Лятошко сразу же обошел стол справа, выдвинул левый нижний ящик, достал на три четверти пустую бутылку "Русской", бесцветную и с узким горлышком, и со стуком опустил ее на столешницу.
- А ну-ка, - из кучки руководителей, что в отдалении во все глаза смотрели на Крацевича, кто-то вышел, взял бутылку со стола и начал обнюхивать горлышко, взбалтывая остатки жидкости и махая себе в нос ладонью.
- Полегче, Николай Иванович, - остерегали его товарищи.
- Допускаю, что здесь какой-то денатурат, Бронислав Григорьевич! - не без гордости сказал Николай Иванович.
- Вызывайте "скорую", - промолвил Бронислав Григорьевич.
- Я уже вызвала, - каким-то особенным тоном сказала у дверей Елена Ивановна.
Лятошко с изумлением повернул голову и пристально посмотрел на своего секретаря. Она не отвела глаз.
Он велел заму по капстроительству как можно быстрее следовать за ним и почти что побежал к себе в кабинет, временами действительно переходя на бег. В пути просил зама не отставать.
- Я вам чуть на пятку не наступил, - на бегу предупредил своего шефа зам по капстроительству.
Бронислав Григорьевич просил его подождать в приемной, сам бросился в кабинет, открыл сейф. В дальнем углу, за еще одной дверцей с кодовым замком, было полторы тысячи долларов - на бензин, как выразился Лятошко в день покупки "Опеля."
- Иди сюда! - рявкнул председатель.
Зам по капстроительству бесшумно вбежал в кабинет и вдруг, увидев эти деньги в руках шефа, резко остановился, помахав по инерции руками.
- Какое зрелище, да? - Бронислав Григорьевич потряс купюрами. - Значит, так. В последнее время я тобою доволен. Здесь все: премиальные, министерские и моя личная признательность. Остаешься за меня, а я исчезаю. Не бойся, я это образно. Звони мне каждый вечер. Появлюсь в день похорон Крацевича и продолжу возглавлять объединение.
- Алексей Афанасьевич умер? - ненатурально воскликнул зам по капстроительству, до этого безуспешно пытавшийся пролепетать слова благодарности; вообще, он был без ума от счастья: теперь можно было в эту же субботу бежать на "Динамо" и покупать подержанную иномарку.
- Двинул кони, как, это самое, швед под Полтавой! - сказал возбужденный Бронислав Григорьевич. После похорон организуешь антиалкогольную лекцию. Пригласишь чудака из общества "Знание".
- Сделаю, Бронислав Григорьевич!
- И чтоб про все, понимаешь, суррогаты рассказал сотрудникам. А я устал от этого бардака. Развалили страну, люди дохнут, как мухи! Хочу поработать на перспективу объединения, в тиши своего кабинета.
- Все сделаю, Бронислав Григорьевич!
- Я потом посмотрю, что там тебе еще можно дать.
- Спасибо!
- Ермаков, не исключено, своего человека предложит на место Бушинского. Попробую сговориться насчет тебя.
- Спасибо!
- Мне нужны такие, как ты. Трудолюбивые, честные... ну ладно, иди. Звони жене Крацевича, обтяпай там, значит, все по высшему разряду.
- Хорошо, сделаю. А если милиция придет?
- Гони ее в шею.
- То есть...
- Все, шагай! Слишком много вопросов задаешь. Эй, погоди! Вели Якушкину запрягать.
Зам по капстроительству захохотал по-молодецки, оценив прекрасный юмор своего шефа.
В машине Бронислав Григорьевич был словоохотлив и весел. Он рассказал Якушкину о гибели Алексея Афанасьевича, хвалил своего шофера за то, что тот не злоупотребляет.
- Ты прости меня, Вася, ежели что не так, - сказал Лятошко перед тем как выйти, приложив ладонь к груди.
- Да ну что вы, Бронислав Григорьевич!
Обед у Нины Константиновны оказался не готов, и это явилось большой неожиданностью для председателя. В кастрюльку была втиснута курица, и кипящая вода лишь наполовину прикрывала тушку. Сама же Нина Константиновна сидела полураздетая в зале на диване и, откровенно задрав ногу, красила на ней ногти. Супруга Бронислава Григорьевича была так увлечена, что не заметила, как возмущенный председатель возник в дверях зала.
- Дрянь! - прогремел Лятошко.
- Полегче, приятель.
- Забудь эти чертовы американизмы! - окончательно вышел из себя Бронислав Григорьевич. - Я тебе не приятель! Я человек русской культуры!
- Обойдешься сегодня без обеда.
Председатель бросился к ней, схватил крепкой пятерней за загривок и поволок ее на кухню. Пригнувшись, Нина Константиновна униженно семенила голыми ногами, не в состоянии хоть как-то изменить свое положение. Бронислав Григорьевич притащил ее к плите и начал носом и губами тыкать в сырой куриный зад, торчащий из кастрюльки.
- Так нельзя варить супы! - бушевал председатель.
Нина Константиновна беззвучно заплакала, состроив рожицу, и вдруг, когда гнев мужа стал ослабевать, сквозь слезы жалостливо прошептала:
- Если хочешь, можешь меня изнасиловать.
Бронислав Григорьевич разжал пятерню, отступил на шаг.
- Дура! - закричал он снова. - Набитая дура! У меня сегодня опять человек погиб! Насмотрелась гадостей!
Он пытался побежать, но лишь странно заковылял, округлив от всей этой нелепости глаза - больно было ему бежать; кое-как вышел из квартиры и спустился на пол-этажа. Здесь он остановился, желая хоть немного прийти в себя. Бронислав Григорьевич подумал о том, что на Смоленской площади владельцы частных легковушек имеют привычку переносить скамейки со своих законных мест и составлять их вместе, образуя новое местечко для своих посиделок. Эти люди заплевывали плитки тротуара, курили и громко матерились во время своих содержательных бесед. Среди них были так называемые крутые, ловкачи, торговцы водкой и девочками.
От бешенства Лятошко скрипнул зубами. По своей Ветряной он быстро дошел до Смоленской площади. Все было, как и прежде: широкие, добротные скамейки составили вместе, стряхивали пепел, отпускали густые клубки плевков.
- Кто вам дал право трогать эти скамейки? - неожиданно возник перед водителями Бронислав Григорьевич.
Была в его вопросе начальственная сила, дерзость налета, поэтому люди на скамейках не растерзали его мгновенно, признали и за ним какую-то, еще не известную им, крутизну. Один из них все же окрысился:
- А тебе чего?
Сейчас! Сию же минуту ударить этого кулаком в голову! Ведь он может, должен, имеет право так поступить! Ударить в голову так, чтобы все сосуды в башке скота лопнули и кровью затопили глотку! Смелее, Броня! Ну же, бей!
- Смотрите, какой мужик! Сумасшедший, что ли?
Все рожи обратились к Брониславу Григорьевичу, и стало трудно дышать от собственной трусости, от могучей и нескончаемой дикости соплеменников, от безысходности.
- Пошел на ... отсюда! Слышишь, ты!
Бронислав Григорьевич повернулся и пошел. И вдруг увидел сакраментальный булыжник... Дальше все происходило помимо его воли, легко: он ловко подхватил булыжник и с необычайной силой запустил его в людей на скамейках. Там кто-то заматерился, но жалобно, как подстреленная собака.
- Прямо в морду! - пришли в восторг рядом.
Председатель бросился наутек с такой невообразимой скоростью, что ни один крутой этого города не смог бы его догнать.
Вихрем пролетев по плиточным дорожкам сквера, он не помчался напрямую к Узгорскому замку - там был обрыв, крутые обложили бы беглеца и на берегу реки запинали бы от души. Кто-то из них вскочил в свою машинку с прогнившим днищем, провизжал шинами по Офицерской, но тщетно: Бронислав Григорьевич горнолыжником прошел сквозь толпу у мебельного магазина и наткнулся на гостакси.
- Сто долларов! - заорал председатель.
Таксист сонно посмотрел на бедного Бронислава Григорьевича.
- Так вы меня повезете?! Вот! - председатель дрожащими руками извлек бумажник, отковырнул в нем зеленую купюру и протянул ее водителю. Тот все так же не спеша принял деньги и разрешил садиться.
- Куда-нибудь подальше! - продолжал кричать Бронислав Григорьевич. - Тебя как зовут?
Водитель не пожелал вступить в разговор и только посматривал на своего буйного пассажира - очевидно, обманутый подвластной ему скоростью, развращенный властью над мобильным и послушным телом автомобиля, он неискренне презирал фраера, одуревшего от страха.
- Вижу, вижу, приятель, что ты обо мне думаешь, сказал Бронислав Григорьевич. - Шлюх возишь, крутых возишь, сила вроде еще имеется, есть что покушать, выпить. Думаешь, Бога за яйца схватил?! Дерьмо ты собачье!
Водитель резко остановил машину и, повернувшись к Лятошко, властно произнес:
- Давай-ка выметайся.
- Доллары верни! - Бронислав Григорьевич, позабыв о том, что он всего всегда боится, еле сдерживал себя от лютой ненависти к этому таксисту.
Склонившись над коленями председателя, водитель молча полез к дверце. Он успел открыть и толкнуть ее, когда Бронислав Григорьевич, посчитав, что наглец не собирается возвращать сто долларов, а просто хочет вышвырнуть никчемного пассажиришку вон, осатанел, с необузданной силой схватил таксиста за волосы, пригнул его голову к своим ногам и, прицелившись правым каблуком, трижды нанес им удар в ухо, превратив его в кровавый кусок. Таксист не потерял сознание, но был оглушен и деморализован.
- Черного Полковника знаешь, падло? - спросил Бронислав Григорьевич. - Донесешь - горло перережем, тебе и бляди твоей. А номерок я запомню, справки наведу, кто ты такой, фраер.
Выскочив из машины, председатель помчался по Дворцовой, не добегая до Илемницкой, срезал через двор и выскочил прямо к автобусу.
- Иногда везет! - по-простонародному общительно и весело обратился он в автобусе к незнакомым людям.
- Да-а! - с энтузиазмом откликнулось сразу трое пассажиров.
Совершенно неясно было, что означало это протяжное "да", но мостик для душевного разговора был председателю перекинут, и Лятошко воспользовался им. Беседа, в которую, как водится, вступило еще пару человек, была все той же: на вопиюще примитивнейшем уровне обсудили цены, какую-то слишком неконкретную власть, мол, само собой разумеется, что наверху все подлецы, и прочее; словом, довольно вяло жаловались на тяжелую долю. Лятошко поддакивал, сказал, что они с женой учителя информатики, пятый месяц сидят без зарплаты, от голода шатаются, старался рассуждать так же пошло; а в душе хохотал над этими людьми.
Придя в объединение, он велел Елене Ивановне немедленно разыскать зама по капстроительству. Секретарь ответила, что зам по капстроительству находится в данный момент у вдовы с целью утешения и разрешения ряда организационных вопросов, касающихся пребывания тела на вскрытии, доставки его в дом и похоронных мероприятий. Бронислав Григорьевич выслушал ее, велел отправить за замом Якушкина и пошел в кабинет. Елена Ивановна сказала вслед, что находит целесообразным оставаться заму по капстроительству у вдовы. Председатель открыл дверь своим ключом, повернулся к секретарю и поманил ее пальцем:
- Иди-ка сюда, подруга.
Обращение на "ты" и не известный тон шефа ошеломили Елену Ивановну. Она тут же затрепетала и поклялась себе по-прежнему быть лояльной.
- Ну, ближе, ближе!
- Бронислав Григорьевич, я... клянусь...
Когда она покорно приблизилась, пытаясь что-то пролепетать, председатель склонился к ее уху и тихо произнес:
- Еще раз сунешь нос не в свои дела, вылетишь отсюда как шампанская пробка.
- Извините, Бронислав Григорьевич! Клянусь вам, этого больше не повторится!
- Верю вам, Елена Ивановна. Я человек в хорошем смысле консервативный, и длинноногие секретутки меня не прельщают. Мне нужен добрый товарищ рядом.
- Я... Клянусь!.. - Итак, пошлите за Якушкиным.
В ожидании зама по капстроительству Бронислав Григорьевич с удвоенной энергией приступил к производственным делам. Он твердо был уверен в том, что впредь никому не отдаст руль управления. Матушка-история учит, что иначе и власть не долго потерять. Он сам поражался своей нервной неукротимости и чувствовал в себе стремительную храбрость.
В молодости он, помнится, заводил карманный блокнот, в котором каллиграфическим почерком отмечал особо выдающиеся дни. Когда-то юная Нина прошептала "да" - было не только полезно, но и приятно; несколько должностей; рождение дочушки; первая личная машина... Бронислав Григорьевич расписал авторучку и, хоть и не таким, как прежде, но тоже достаточно красивым почерком, записал на перекидном календаре сегодняшнюю дату - дату трижды одержанной победы. Особенно приятно было то, что ему удалось вкусить сладость уголовно-крутой власти над ничтожным человеком, и это в тот момент, когда он сам был вроде ягненка, а не председателем.
Приехал зам по капстроительству, и председатель подробно расспросил его обо всем. Была милиция, составили протокол. Бронислав Григорьевич заметил, что длинные мышцы спины у зама по капстроительству хорошо развиты - торс красивый и в тонусе, живота нет, сидит гибко и не на все ягодицы; изящно открывает папочку, достает экземпляр протокола.
- Одного мне не хотелось бы, - сказал председатель, прочитав протокол, - это чтобы тебя увели от меня. Специалист ты неплохой, руководить и работать с людьми умеешь. Место Бушинского я тебе обещаю, подождем только недельку. Большего дать не могу. Больше - это уже я сам. Но в обиде не останешься.
С этими словами председатель достал бумажник и извлек из него пять стодолларовых купюр.
- Вот тебе премия для начала. Расписываться не надо, - сказал Бронислав Григорьевич и протянул заму по капстроительству деньги.
- Ой... Так вы же...
- Так, слушай. Целку из себя не строй и никаких вопросов не задавай. Бушинский был неотесанный колхозник, но предан мне и дело знал. Я хочу, чтобы ты заменил его. Не в смысле колхозника, а в смысле чтоб без этой интеллигентской аэробики.
- Понял, Бронислав Григорьевич!
- Я буду объединением заниматься, ну а похороны за тобой. Опыт уже имеешь.
- Бронислав Григорьевич, я вам тут статейку принес. Карповича сняли. Ходыкин вместо него. Не знаю, что за человек. Хороший?
- Вот это ты мне новость сказал, - промолвил пораженный председатель. - Хоть еще пятьсот долларов давай. Это очень хороший человек! Давай статью и ступай. Я сейчас наслажусь в одиночестве.
"Сельский пролетарий Витепеска" сообщал только то, что Карпович по возрасту отправлен на пенсию, а на должность начальника Заводского РОВД назначен Ходыкин П.А. В этом же номере были: обращение "Белой Руси" к братьям-славянам, статья о поползновениях национализма в Северо-Западном регионе и национал-патриотические стишата, в которых трое погибших в августе 91-го назывались наркоманами.
- Достойный номер! - расхохотался Бронислав Григорьевич.
Но главное - это Ходыкин. Друг Ходыкин, красная цена которому пять тысяч долларов. За такие деньги он мать родную продаст.
Хорошо работалось Брониславу Григорьевичу в эти дни, пока пьяница Крацевич валялся вначале в морге, потом у себя дома, по центру зала, прибранный и помолодевший. Хорошему настроению председателя способствовали отменные блюда, которыми кормила своего мужа притихшая Нина Константиновна. Особенно нравилась Брониславу Григорьевичу сочащаяся шинка, блином распластавшаяся на просторной тарелке в окружении зелени, розового лука и горошка. Председатель с толком отрезал кусочек за кусочком и ощущал в себе несокрушимую силу. Ему было приятно считать себя железным реалистом. Он презирал идеалистов. Все тревоги его разрешились простым и оттого смешным, но гениальным убеждением: вполне освободиться от человеческой совести - фундамент любого преуспевания. В реальной жизни совесть или есть, или нет, среднего не дано. Среднее - в высшей степени ложь и чистоплюйство. То, что он, председатель Лятошко, будучи сильной натурой, может позволить себе оставаться самим собою и называть вещи своими именами, великолепно сочеталось со вкусом полусырой шинки - аромат мяса буквально кружил голову, тело наливалось жизненной силой; Бронислав Григорьевич чувствовал внутри себя какое-то здоровое, природное зверство.
- Основа здоровья - полноценное питание, - говорил он жене, размахивая вилкой. - Мне даже твою задницу хочется укусить. Мир со стула свалился бы, если бы мог видеть желудки белорусов.
Ему было иногда немножко стыдно за такую свою сытость. Тогда он старался обходиться ласковее с подчиненными, был удивительно вежлив, испытывая к людям нежность, в работе, что называется, горел; дал Елене Ивановне еще сто долларов.
В день похорон Крацевича, в четвертом часу, пришел зам по капстроительству и сказал, что процессия уже, наверно, возвратилась с кладбища.
- Извините, Бронислав Григорьевич, ваше слово для меня закон, но... вам надо, простите, немного поприсутствовать на поминках. Или как скажете!
- Ты хочешь сказать, что мне это надо для авторитета?
- Да-да-да!
- Молодец, что предвидишь. Поехали вначале на кладбище. - Там уже все кончилось. Надо сразу на квартиру.
- Нет, вначале на кладбище. Постоим на могиле Алексея Афанасьевича, поклонимся ему в землю.
Они вышли из здания, и, прежде чем сесть в машину, председатель сказал:
- Я хочу показать тебе, что такое счастье. Сколько сегодня с утра было?
- Вы имеете в виду температуру воздуха, Бронислав Григорьевич? Извините, не посмотрел. Градусов десять, наверно.
- Это сейчас десять. А с утра было минус пятнадцать. Я всегда за этим слежу. Что, холодно?
- Да уж, хе-хе, не жарко.
- Но мы все равно постоим. Вот смотри на нее, Лятошко указал на машину. - Там сейчас тепленько. Вася нам хорошо все прогрел. И мы сейчас быстро поедем. В тепле. Понимаешь мою мысль?
- Да, Бронислав Григорьевич. Василий хороший работник. Печка у него в исправности... ну то есть, следит за техникой.
- Нет, не то. Вот Крацевича в землю закопали, так? А у меня ботинки - модные и теплые. Смотри.
- Отличные ботинки, Бронислав Григорьевич!
- Посмотри на мою куртку.
- Прекрасная куртка! Вот здесь испачкались. Позвольте?
- Брось. Теперь понял?
Зам по капстроительству смотрел на председателя и глупо улыбался.
- Дундук ты, братец, - сказал Лятошко. - Еще не околел?
- Нет, Бронислав Григорьевич. Могу стоять час. Или три.
- И не куришь?
- Никак нет.
- Ишь ты. А если я в самом деле прикажу тебе стоять здесь три часа?
- Буду стоять, Бронислав Григорьевич! Только вы поезжайте на поминки. Вам надо речь сказать.
- Что?! - председатель выругался. - Что ж ты мне раньше не сказал?
- Не беспокойтесь, Бронислав Григорьевич. Пару слов. Я в дороге придумаю, что сказать.
- Да тут ехать-то ничего!
- Мы вначале на кладбище поедем? Похороны были на другом кладбище. Пора, Бронислав Григорьевич.
- Что, замерз? - Замерз... как черт!
- Это в каком-то фильме Сталин сказал: "Проголодался, как черт!" И все ржут вокруг. А что тут смешного? Ты как к Сталину относишься?
- Вопрос, Бронислав Григорьевич, непростой, но несомненно одно: при нем Советский Союз был самой могучей державой. Нас боялись и уважали.
- Дерьмо он, твой Сталин!
- Конечно, дерьмо, Бронислав Григорьевич.
- Ага! А вот и не дерьмо. Я пошутил. Что молчишь?.. Становись на колени. Не хочешь? Ну, смотри.
Бронислав Григорьевич пошел к машине, не обращая внимания на подчиненного, который остался стоять на месте.
- Вы меня уволите? - спросил вслед зам по капстроительству.
- За что? - удивился председатель. - За то, что я не стал на колени.
- Как же не стал? Ладно, шучу я. Любишь спать в тепленькой постельке?
- Обожаю, Бронислав Григорьевич!
- Тогда в машину - оп, оп!
В салоне действительно было уютно. "Волга" плавно помчалась по городу. Быстро миновали просторный Московский проспект, выехали за город и полетели по московской магистрали.
- Четвертые сутки, - запел председатель, - бушуют морозы...
А может, это зам по капстроительству их шантажирует? Вдруг это он?! Председатель обернулся и стал долго и внимательно смотреть на своего подчиненного.
- Да, - сказал зам по капстроительству. - Такая погода не типична для осени.
Но председатель продолжал смотреть на него. Якушкин съежился и чересчур старательно поглядывал в боковое зеркало.
- Что, Бронислав Григорьевич? - сказал зам по капстроительству.
Лятошко подмигнул ему.
- Что, - снова промолвил тот, не вопросительно, а с мольбою.
Бронислав Григорьевич опомнился: если этого пережать, он восстанет и тогда может понять председательскую слабость.
- Ах, вы имеете в виду речь?
- Я ничего не буду говорить, - председатель уселся прямо. - Скажи сам обо всем, что считаешь нужным.
- Хорошо, Бронислав Григорьевич.
- Спасибо тебе за все, - тепло произнес Лятошко.
- Ну, какой разговор!
Свернули на промерзшую проселочную дорогу, миновали небольшой лес справа, в котором голые остекленевшие сучья постукивали друг о друга, и выехали прямо в хвост процессии, странно бездействовавшей. По центру лобового стекла председательской "Волги" возвышался гроб с Крацевичем. Задний борт грузовика был откинут; Алексей Афанасьевич располагался ногами на председателя; изголовье гроба было приподнято, так что лицо покойника хорошо просматривалось.
- А... А-а! - вскричал Бронислав Григорьевич, хватая Якушкина за рукав, - председателю было очевидно, что Алексей Афанасьевич сейчас откроет глаза и посмотрит прямо на него.
Но удивительным было другое: ни зам по капстроительству, ни Василий никак не отреагировали на крик Бронислава Григорьевича - то ли считали его человеком конченым, то ли слишком были увлечены происходящим впереди. Они оба завороженно рассматривали процессию.
Рядом с покойником находилась окаменевшая вдова. Неизвестно было, сколько она так просидела с нечеловеческим лицом, не замечая мороза, но, вероятно, могла еще так сидеть долго - для нее наступило безвременье. Больше людей в кузове не было.
Остальные вели себя праздно. Дорога уходила вправо, туда, где и начиналось недавно учрежденное кладбище, на диком поле, на глинистой почве.
- Они что же, меня дожидаются? - неловко пошутил Бронислав Григорьевич. Ему было стыдно.
- Пойду посмотрю, что там случилось, - сказал зам по капстроительству и вышел.
- Ты почему все время молчишь? - спросил Бронислав Григорьевич Якушкина.
- Я молчаливый.
Прошло еще немного времени. Зам по капстроительству не возвращался. Бродившие впереди люди не обращали внимания на председательскую машину.
- Все ясно, - хлопнул себя по коленям Бронислав Григорьевич. - Буду постепенно обновлять обслуживающий персонал. Нет в тебе, Вася, должного прогиба. Вот это меня не устраивает.
Вдову в грузовике, казалось, все бросили, занятые своими делами, которые состояли в том, чтобы переговариваться в небольших группах и терпеливо ожидать на этом ужасном холоде чего-то. Крацевича тоже позабыли, оставив его наедине с перекошенной супругой. Когда Бронислав Григорьевич проходил мимо, во все глаза разглядывая вдову, бедная женщина не повернула к нему голову, но председатель безошибочно почувствовал упрек. Но перед этой вдовой ему уже не было стыдно.
Бронислав Григорьевич вскоре обнаружил, что здесь, недалеко от грузовика с покойником и автобуса, людей было слишком мало для обычной похоронной процессии объединения. Не все знали председателя, а те, кто знал, здоровались с Брониславом Григорьевичем слишком сухо. Люди одурели от холода, и кое-где были слышны раздраженные пожелания везти покойника домой.
Начинало быстро темнеть. Бронислав Григорьевич оставил позади этих людей и в одиночестве проследовал в сторону кладбища. Председателю пришлось обогнуть по бездорожью - проезда здесь еще не было - пологий холм, за которым и нашли свое последнее пристанище первый десяток вечных поселенцев.
Первое, что увидел Лятошко, был некий чужой гроб с каким-то чужим покойником. Гроб, очевидно, как несли, так и свалили с натруженных плеч себе под ноги. В этом месте земля уходила под уклон в низину, поросшую кустарником, поэтому тело старого мужчины изменило свое первоначальное положение; правая рука съехала с левой. Невдалеке была брошена и крышка, белевшая в сумраке шелковой отделкой изнутри.
Толпа вела бой с ямой. Бур, установленный на краю кузова ГАЗ-69, крошил тут и там схваченную морозом глину. Когда бур вгрызался в землю, двигатель выл на высокой ноте, а задний мост зависал в воздухе. Затем машина переводила дух, и двигатель гудел тише и тоном ниже. Люди в это время набрасывались на яму и освобождали ее от острых кусков разной величины, складывая их в одном месте: этими кусками предстояло засыпать гроб. Люди работали молча и дружно, и было такое ощущение, будто они охвачены патриотизмом и чувством локтя; игнорируя социальную разницу, они словно вступили в бой с превосходящими силами, и уж в этом-то бою они покажут всем, на что способны. Явно выделялись среди них магеланы или выступающие в этой роли. Войдя в положение обеих похоронных процессий, магеланы тоже были преисполнены чувством патриотизма и образцово, прямо-таки зверски работали лопатами. В быстро надвигающейся темноте произошло братание процессий, и люди, порой, мешая профессиональным землекопам и друг другу, суетливо топтались вокруг ямы, извлекая из нее куски. Потом звучала команда, бойцы расступались, за дело брался бур - и двигатель снова высоко выл. На кабине была установлена лампа или фара, довольно-таки неплохо освещавшая место борьбы, тогда как все остальное вокруг уже поглотила тьма. Вообще же эта примитивная техника предназначалась для установки столбов.
Были здесь и лукавые наблюдатели, в чьих рядах раздавались возгласы: не надо, мол, так старательно яму делать, а то нашего не успеем.
- Они обещали и нам помочь, - сказал возникший рядом зам по капстроительству. - Наши ушли копать в десять утра, да кто ж знал, что такая земля будет. Вон какую канавку прорыли за шесть часов.
Бронислав Григорьевич не мог удержаться и ушел в темноту, туда, куда указал зам по капстроительству. Здесь председатель обнаружил ничтожный окоп на одного бойца, которому суждено было прикрывать отступление.
Этот окопчик, выцарапанный у земли за шесть часов, переполнил председательскую чашу терпения. Теперь Бронислав Григорьевич был уверен, что никакие потуги злокачественной совести не поколеблют его очень четкий взгляд на порядок окружающих вещей. Председатель был возбужден, уверен в себе, и этот порядок вещей казался ему гениально простым. Настолько простым, - а народный быт, весь дух народный - настолько лживым, - что Лятошко захохотал, будто застал национального героя в его святая святых за программированием завтрашних парадов, отчего герой только и может, что глупо улыбаться: что ж, мол; так-то вот, мол...
Бронислав Григорьевич выбрался на дорогу, осторожно обогнул в темноте холм и пошел на грузовик с зажженными фарами. Приглушенное стрекотание глинодробилки теперь было далеко позади. Председатель отыскал за грузовиком с неизменным силуэтом в кузове свою "Волгу", с облегчением уселся в тепле и сказал Якушкину только одно слово: "Домой".
Ему казалось, что он, как и положено в таких случаях, опустошен, совершенно нечувствителен; хотя он и млел слегка в удобном кресле при мысли, что множество, великое множество виновных отбили ему душу. Но когда он открыл дверь квартиры, вошел в прихожую и сквозь вкусные запахи и звуки шкварчущего на сковородке мяса услышал голоса на кухне самых дорогих людей, нежность и любовь подкосили ему ноги.
В прихожей вспыхнул свет, и Нина Константиновна со своею высокой, сильной и свежей Светланой увидела сползшего по стене председателя, в немом, но обильном плаче растянувшего рот до ушей.
- Папочка, ты пьян?! - со смехом воскликнула девушка.
- Светочка... Доченька моя маленькая...
- Ну-у, Броня! Держи себя в руках, - сказала Нина Константиновна.