Светлана Бень
ИЗБРАННОЕ
(1997-98 гг.)
|
Светлана Бень (1997-98 гг.) |
|
 |
* * *Рыбакот живет в гнезде. Гнездо у него не больше тарелки, поэтому я к нему в гости не хожу. А вот он ко мне заходит частенько. Принесет с собою чайник рассола и сидит себе тихонько — попивает. Я ему чай предлагаю, а он сурово говорит “Рыбакот я, или не рыбакот?” и рассол пьет. А потом уходит к себе в гнездо. С чайником. |
* * *— Знаешь, какая у меня душа? — спрашивает меня Рыбакот после первого чайника рассола. — Вот такая у меня душа! И широко разводит передние лапы. Пуговицы на его груди блестят, как светофор, а усы взволнованно трепещут. |
 |
|
* * *Рыбакот никогда не бывает грустным. Хотя иногда такое все-таки происходит. Но редко. В этих случаях он становится похож на акулу и электрического ската, а с усов у него начинает сыпаться рыбья чешуя. В такие минуты он забирается в стакан с водой и делает оттуда страшные глаза. Но никто кроме меня не пугается. Иногда он отгрызает краешек стакана, производя на меня неизгладимое впечатление, но потом он долго извиняется, бегая по столу по диагонали. |
* * *— Никогда! Никогда я не был столь одинок! - горестно восклицал Рыбакот, усевшись на моем полотенце. — Мне кажется, что я скоро умру! Вранье! Он просто хотел, чтобы я подарила ему полотенце и несколько наволочек. А получив подарки, улегся на столе и попросил почесать ему брюшко. |
 |
|
* * *Муха, как насекомое, неприятна Рыбакоту, но с одной мухой он все-таки попытался наладить дружеские отношения. Долгими весенними вечерами они бродили вдоль холодильника с чайником рассола и говорили о жизни и смерти, о любви и о поиске философского камня, пока однажды муха не улетела, прихватив десяток сосисок и зимние ботинки Рыбакота. Рыбакот навсегда потерял веру в мух. |
* * *Вчера под умывальником Рыбакот давал цирковое представление. Он жонглировал пивными пробками, стоя на одной задней лапе. Подумывальные жители были в восторге, а одна мокрица даже написала ему стихи. Что-то о блеске глаз и стук влюбленного сердца. За это Рыбакот поцеловал ее в хвост. |
|
|
* * *— Я за своих друзей!... — говорит Рыбакот. — Я за своих друзей могу и ногу откусить! Но на самом-то деле он не очень большой - размером с полторы сигареты и четыре пуговицы. Хотя кто его знает, этого Рыбакота, может и откусить, если что. |
* * *В минуты философских раздумий Рыбакот покрывается радужными пятнами. Иногда эти пятна превращаются в бабочек и он рассеянно отгоняет их хвостом. Не мешайте ему! Даже Рыбакот должен иногда побыть один. |
|
Когда выключается свет, я устраиваю для себя спектакли. Я сажусь в углу и показываю теневые представления: складываю пальцы, и на стене появляется Хороший Пес. Он открывает рот и шевелит ухом. Говорить он не может, поэтому я говорю за него. Потом я меняю картинку и выпускаю на стену Льва и Лисицу. Больше я ничего не умею показывать.
Человек, Которого Я Люблю знает множество таких фигурок, но сейчас он сидит под желтым кругом настольной лампы и рисует. То, что он рисует, не похоже на мой театр. Человек, Которого Я Люблю рисует тушью и пером, и это похоже на Японию. Иногда он подходит ко мне и показывает новую фигуру для моего теневого театра. Я безуспешно пытаюсь повторить, Он смеется надо мной и отходит к своим рисункам.
Когда-то он разговаривал со мной, но однажды в разговоре с Женщиной, Которая Приходит Часто он сказал:
— Ты не представляешь, до чего она глупая. Когда она раскрывает рот, мне сразу же хочется заткнуть уши.
И кивнул в мою сторону.
После этого я решила, что больше не буду говорить то, что Он может услышать. Я беседую с хорошим Псом, Львом, Лисицей и изредка с Женщинами, Которые Приходят Часто.
Я бы поговорила с Женщиной, Которая Приходит Редко — у нее хорошие глаза и тихий голос, но я видела ее всего один раз.
Тогда они пришли вместе и в руках у Нее были желтые и красные осенние цветы. Человек, Которого Я Люблю включил настольную лампу и повернул ее так, чтобы Угол В Котором Я Обычно Сижу стал темным и меня не было видно. Женщина, Которая Приходит Редко сказала, что никак не может дождаться первого снега, тогда Человек, Которого Я Люблю распорол подушку. В комнате начался снегопад, перья запутались у них в волосах, а я сидела в своем углу и оттуда они казались мне птицами. Я испугалась, что они поломают крылья в такой тесной комнате, но они ухитрялись летать, не задевая стен, пока им не надоело, и они не уснули вместе, зарывшись в перья.
Уходя, она забыла букет. Я спрятала его в Углу, В Котором Я Обычно Сижу, чтобы потом при случае вернуть. Но Она больше никогда не приходила.
Человек, Которого Я Люблю часто звонил Ей, но Ему никто не отвечал. Тогда он бил кулаком по стене там, где на обоях был записан Ее телефон и молчал.
Еще были Женщины, Которые Приходят Часто. Но они никогда не летали и даже не танцевали. То, что они делали, было для меня скучно и неинтересно. Я сказала об этом Человеку, Которого Я Люблю, но он ответил, что так делать Не Следует, что подглядывать стыдно и после этого стал накрывать меня тряпкой.
Сидя под тряпкой я размышляла о том, что уже давно не задумываюсь как мне Следует поступить. Когда-то я читала книги, и каждая из книг учила меня тому, как СЛЕДУЕТ жить. Но потом я села в Угол и решила, что мне не нравится слово СЛЕДУЕТ. И тогда я назвала этот угол Углом в Котором Я Обычно Сижу, и с той поры поступала так, чтобы это было похоже на мой театр теней и не мешало Человеку, Которого Я Люблю. Все остальное уже относилось к слову СЛЕДУЕТ.
Однажды вечером Человек, Которого Я Люблю уснул, а я сидела в Своем Углу и рассматривала его рисунки, вынутые из мусорницы. Они мне не нравились. В них было слишком много туши и мало пера. И я поняла, что Человеку, Которого Я Люблю очень плохо.
Я подошла, приоткрыла один его глаз и увидела, что в своем сне Он стоит посреди огромного школьного спортзала, на окна которого натянуты сетки, и птицы - много-много белых чаек бьются об эти сетки, ломают крылья и падают на пол. А Человек, Которого Я Люблю и еще люди понимают, что птицы умрут без полета и поэтому берут этих птиц на руки, поднимают их как можно выше и бегут по спортзалу. Очень быстро бегут, чтобы птицы поверили в то, что они летят сами. Но вот люди останавливаются, выбившись из сил, и видят, что птицы уже мертвы и прямо на глазах начинают превращаться в сухих и серых неживых бабочек...
И тут я заметила, что Человек, Которого Я Люблю смотрит на меня. Я очень испугалась, потому что подглядывать в чужие сны наверное тоже НЕ СЛЕДУЕТ, и меня за это сейчас накроют тряпкой. Но Он взял меня за руку и сказал: “Вот смотри — это маленький дикобраз”. И сложил пальцы так, что действительно получился дикобраз. Потом он улыбнулся и попросил: “Пожалуйста, иди погуляй на улицу. Я хочу побыть один. Тебе СЛЕДУЕТ бывать на свежем воздухе”.
Я надела пальто и поднялась на крышу. Мне было ужасно грустно. Слово СЛЕДУЕТ вернулось ко мне снова. И мне стало ясно, что сейчас мне СЛЕДУЕТ сброситься с этой крыши и уже никогда-ничего не говорить и никогда больше не сидеть под тряпкой.
На крыше стоял человек. Его длинный шарф мотался по ветру. Он играл на каком-то музыкальном инструменте, похожем на рояль, гармошку и скрипку одновременно. Рядом с ним стоял почтовый ящик, в котором плясали разноцветные стеклянные куклы, не управляемые ничьими руками. От этого танца и от музыки, полной оживших птиц мне стало удивительно легко и радостно. Я сложила пальцы и Хороший Пес, Лев и Лисица заплясали со всеми вместе. Человек В Шарфе одобрительно улыбнулся и погладил нас по голове. Он закончил играть, взял свой ящик под мышку и шагнул с крыши. Я успела схватить его за шарф. “Кто Вы?” — закричала я, пока он парил, удерживаемый своим длинным шарфом, как шарик ниткой.
— Мы — перелетный театр! — запищали куклы.
Я отпустила шарф, и они исчезли.
Продолжая напевать, я вошла в комнату и зажгла настольную лампу.
Человек, Которого Я Люблю все еще лежал на кровати, и мне показалось, что он не дышит. Я склонилась над ним и заглянула в его глаза. В них не было ни сна, ни дыхания - одна темная пустота.
Я сразу же все поняла. Человек, Которого Я Люблю слишком много читал книг и поэтому знал, что печально влюбленному герою СЛЕДУЕТ либо совершать прекрасные нелепости, либо умереть. Он и не догадывался, что книжки врут, что можно просто сесть в Угол, а от прекрасных нелепостей он устал, и поэтому решил, что ему СЛЕДУЕТ умереть.
Я села в Угол, и задумалась:
— Человек. Которого Я Люблю — умер. Завтра, или даже сегодня его унесут от меня. Что же мне СЛЕДУЕТ сделать?
Я попыталась вспомнить, что было написано об этом в книгах, но кроме слов “достойные проводы в последний путь” мне ничего не пришло в голову.
Я собрала в большой узел все его вещи, тушь, перо, рисунки. Я протерла настольную лампу — я очень волновалась, что Люди, Которые За Ним Придут, забудут ее взять.
Потом я набрала номер, написанный на обоях и Женщина, Которая Приходит Редко, ответила заспанным и тихим голосом.
— Человек, Которого Я Люблю, умер - сказала я.
— Кто это говорит?
— Женщина Которая Сидит В Углу. Помните, Вы приходили к нам однажды и плясали в снегу.
— Погодите...
— Придите, пожалуйста. Он очень хотел Вас видеть.
Я положила трубку. Я знала, что она придет. Я вынула подушку у Него из-под головы, распорола ее и в комнате начался первый снег.
Чтобы Человеку, Которого Я Люблю было не скучно ждать, я достала все его любимые пластинки и начала ставить одну за одной. Потом я положила на стол букет осенних цветов и села в Углу, накрывшись тряпкой.
Я сложила пальцы, и у меня получился дикобраз. Но он не был виден на стене, потому что настольная лампа не была включена.
Сначала нужно собрать и вынести мусор, потом вымыть пол, а в самом конце засыпать хлоркой унитазы и быстренько уходить, потому что запах начинается невыносимый. Но это только с непривычки. С каждым рабочим днем можно уходить все медленнее и медленнее, а потом наверное можно совсем привыкнуть и просто даже полюбить эту чертову хлорку. Вот и вся работа уборщицы общественного туалета. К приятным моментам можно отнести и то, что работать приходится по ночам, когда в туалете никого нету. И мне это нравится - можно петь во весь голос, плясать, отбывая чечетку на кафельном полу, приводить с собой собак и кошек и даже играть на гармони или трубе, хотя, к сожалению, у меня нет ни того, ни другого.
Обычно перед уходом я протираю входные двери. На мужском туалете прибит треугольник острием вниз — это мужской силуэт, а на соседней двери треугольник прибит острием вверх — это как бы женщина. В ту ночь я обнаружила, что треугольники оторваны, но не особенно огорчилась, просто подумала: “И кому они могли понадобиться?” Я закрыла туалет и вышла на улицу. На лавочке сидел мужчина. Это был ты. Но тогда я еще не знала, что это ты, я просто увидела какого-то мужчину и наверное никогда не обратила бы на него, то есть на тебя, никакого внимания, если бы не заметила в его-твоих руках эти оторванные туалетные треугольники. Я остановилась, наверное даже возмутилась тогда немного и очень строго спросила: “Ну и зачем вам эти треугольники понадобилось отрывать?” Я злобно наверное спросила, или даже совсем грубо, но ты очень красиво заулыбался, взял меня за руку и начал объяснять, что вот это два равнобедренных треугольника — мужчина и женщина, и если их приложить нижней частью друг к другу, то получается квадрат, и что есть такая картина про черный квадрат и что все спорят о чем она, а на самом деле это просто мужчина и женщина соприкасаются нижними частями своих треугольных силуэтов. И ты тогда начал складывать и раскладывать эти треугольники, а я ничего не говорила, а просто смотрела и слушала. Потом, когда мы пошли гулять по городу и стрелять редкие ночные сигареты, мы потеряли эти замечательные туалетные 
-ки, но кажется даже и не вспоминали о них потом.
Я зажигала свет в твоей комнате, а ты ставил чайник. Я уже не помню, что именно мы делали каждый день. Помню только, что как-то сами собой писались на твоих стенах стихи и рисовались веселые звери, помню, что под потолком в подвешенном на елочную гирлянду колпаке жил, невидимый, но очень пушистый Злобарь, он все время что-то бормотал сверху и сыпал на нас хлебные крошки.
Помню еще твое большое окно без занавесок. Я часто становилась на подоконник, раскидывала руки в стороны и представляла себя оконной рамой, давно не мытой, но обращенной лицом к тебе и улыбающейся.
Часто, когда мы лежали рядом, соприкасаясь всеми частями своих -ков, ты
говорил о том, что мы похожи на один кусок мокрой глины, и уже трудно понять, где ты, где я, есть что-то единое, и когда мы разъединяемся и нас как будто разлепляют, то все равно мы получаемся уже как бы Не-Мы. Я уношу твою походку, ты — мою привычку морщить лоб, я — твое любимое словечко, ты - песенку, которую я мурлыкала под нос и мы уже не можем осознавать своих истинных границ, особенно, когда обмениваемся сердцами, а ведь так бывает чаще всего.
По ночам я уходила на работу в туалет и там писала тебе письма, набитые нежной ерундой. А если не работала, то, помню, мне снились сны. Очень грустные и страшные сны. Это было непонятно, потому что на самом деле все было замечательно. Так вот, мне снилось одно и то же: на каком-то большом празднике ты теряешь меня и я остаюсь совсем одна. Я рассказывала тебе эти сны, а ты всегда как-то хорошо меня успокаивал, а однажды очень серьезно сказал: “Ты не теряйся. Если ты пропадешь куда-нибудь я и не знаю, что буду делать. Я просто тогда приду в твой общественный туалет, и повешусь в 3-ей кабинке, где ты прячешь веник и тряпку”. Я совсем перепугалась от этих твоих слов, вцепилась тебе в руку и успокоилась только после того, как мы составили квадрат из единого куска глины и оставили на простынях несостоявшихся наших детей.
Я люблю свои дни рождения. Только почему-то они всегда получаются невеселыми. Но на этот раз ты пообещал мне настоящий огромный праздник. Ты взял в своем театре замечательные костюмы и принес много вкусного вина. А еще к нам на праздник пришли твои актеры. Я их не знала, но заранее очень любила. Мы сели за длинный стол, над которым в колпаке качался маленький Злобарь и стали пить вино, пели какие-то песни и мне было невероятно весело. Но самым главным было то, что я сидела рядом с тобой и держалась за большой палец на твоей руке. Я могла бы просто сидеть в пустой комнате, держась за твой палец, и мне было бы ничуть не скучно, но сейчас мне было особенно хорошо, потому что рядом было много людей, и никто из них не отбирал у меня твой палец. И за это я их очень любила.
Часы пробили двенадцать. Злобарь трижды выстрелил в потолок из своего Смит-н-Вестона, столы исчезли и начался огромный и бестолковый хоровод: взрывались хлопушки, вылетали конфетти, кто-то упал, кто-то размахивал цветным флажком. Я оказалась в углу и внезапно ощутила невероятную пустоту в руке. Тебя не было рядом.
Я побежала в одну сторону, в другую, но повсюду натыкалась на пляшущее веселье чужих людей. Я звала тебя, я тихонько скулила на кухне, я дергала за рукава незнакомых мужчин и женщин, но тебя не было нигде. Какая-то высокая красивая женщина схватила меня в охапку, поставила на стул, нахлобучив мне на голову колпак со Злобарем внутри, поцеловала в щеку, перемазав меня сиреневой губной помадой и убежала.
Мне стало просто ужасно грустно от этой жирной сиреневой помады. Злобарь тихонько копошился у меня в волосах. Я начала снимать его с головы и вдруг увидела тебя. Ты уносился в хороводе и во всему было видно, что ты не встревожен моей пропажей. На щеке у тебя была сиреневая помада, а в руках — бенгальский огонь. Хоровод несся куда-то в сторону кухни. Я побежала следом, но кухня оказалась пуста. Я вернулась в комнату, зачем-то взяла со стола котлету и положила в карман. Я посмотрела вокруг, но не увидела гостей, всюду плясали одни -ки; большие и маленькие, острием вверх и острием вниз. И тут я поняла, что окончательно потерялась.
Я проснулась утром на полу туалета. Чувствовала я себя отвратительно. Пол был ужасно грязным, ведь сегодня ночью я не убирала. Умыв лицо под краном, я подошла к третьей кабинке, где хранились веник и тряпка. И вдруг я вспомнила, что потеряна. И вдруг я вспомнила твои слова: “Если ты потеряешься, я и не знаю, что буду делать. Я просто приду в твой общественный туалет и повешусь в 3-ей кабинке”. Я рванула дверь на себя. В кабинке было пусто. И мне показалось, что в этой пустоте сидит большой и тяжелый зверь по фамилии Вранье. Я швырнула в него веником и выбежала на улицу.
Я села на лавочку, нашла в кармане котлету и откусила кусок. Из-под лавки вынырнуло десять собак. Я протянула им половину котлеты, но они вертелись, взвизгивали, тянули меня за платье, и я поняла, что они хотят обратить мое внимание на что-то очень важное. Посмотрев по сторонам, я увидела кошмарное зрелище. В конце аллеи выстроился отряд удивительных пылких женщин в кружевных бронежилетах. Они рассчитались по порядку номеров и затянули строевую песню. Губы каждой были густо накрашены сиреневой помадой. Они дали торжественный салют из шланга, которым поливают улицы и пошли в сторону твоего дома.
Они уже успели скрыться за углом, а я сидела в оцепенении богомола, желтая и сухая, как осенний лист. Я жевала котлету, и котлета казалась мне бесконечной, подобно железнодорожному составу. Кто-то должен был это прекратить. По-видимому собаки очень сильны в вопросах, касающихся поездов, потому что именно они сорвали стоп-кран, подав мне лист бумаги и ручку.
Я нарисовала солнечный круг и улитку, но собаки остались недовольны. Они ждали от меня чего-то другого. Их не удовлетворили ни бифштекс, ни веселая такса с сосиской в кармане. Тогда я перестала обращать на них внимание и написала на листке первое, что пришло мне в голову:
“Привет!
Сегодня сильный ветер, но он не мешает мне слышать стальной шаг острых каблуков по твоей лестнице. Скоро, вот-вот, сейчас, через минуту они войдут в твою комнату...”
Я перечитала и поняла, что получается письмо. Собаки согласно и одобрительно закивали.
“Скоро, так скоро, что я даже не успею доесть свою железнодорожную котлету, — продолжила я, — целый отряд прекрасных женщин войдет в твою комнату, ласковым ногтем проведет по твоей щеке и, положив руки тебе на плечи, тепло и проникновенно дунет тебе в затылок. И от этого дуновения тысячи моих писем вырвутся из карманов пальто и пиджаков, вылезут из-под матрасов, из-под подушки, из-под стопки старых книг. Из всех твоих дневников, альбомов, рюкзаков поднимутся мои письма, набитые нежной ерундой. Но они не взлетят под потолок. Прекрасные женщины направят на них струю воды из шланга и письма, размокнув, шлепнутся на пол, тяжело и некрасиво. Потом прекрасные женщины сдвинут все свои длинные ноги с острыми каблуками в один ряд, и тогда получатся уже не ноги и каблуки, а одни большие грабли. И этими вот граблями они сгребут все мои нежные дурацкие письма и выкинут их в мусоропровод. Тем же шлангом они смоют со стен мои рисунки и стихи, а потом затеют генеральную уборку и даже наверное постирают простыни с засохшими следами от несостоявшихся наших детей.
Вот! Они уже стоят под дверями, и все их чулки, кружева, бусы и сиреневые помады радужно переливаются под лампочкой.
Я раньше боялась больше всего на свете вот этого размеренного шага острых каблуков по твоей лестнице. А теперь я уже не боюсь.
Я знаю, что я сделаю. Я зайду тихонечко, чтобы никто меня не заметил, выставлю раму в твоем окне, раскину руки крестом и стану в оконном проеме, как детская модель планера. Я спиною к вам стану. Задницей стану к вам и вашим генеральным уборкам. А лицом я стану к ветрам и к солнцу, и к маленьким птицам и мухам я стану лицом.
И пусть только твои прекрасные женщины попробуют помыть меня. Я разобьюсь и все руки им изрежу и поломаю их длинные ласковые ногти и попрошу всех маленьких птиц гадить им на голову. Что есть сил гадить. Вот как я буду стоять!”
На этом месте чернила закончились и я решила, что писать больше не нужно. И так все понятно. Я свернула письмо в трубочку и отдала большой черной собаке. Большая черная собака знала все на свете. Она знала даже где ты живешь. И вот она побежала, а я поделила котлету между остальными и пошла гулять.
Я останавливалась на перекрестках и разводила руки в стороны, тренируясь стоять рамой. Я до самого туалета так тренировалась. А потом нужно было мыть пол и сыпать в унитазы хлорку. Но это не так уж страшно, если привыкнуть.
короткий автобиографический сценарий к фильму-хронике
Замшевый крокодил напряженно разглядывает свой живот.
Он поджимает трехпалые лапки и вертится у зеркала.
Ему тревожно.
Осмотр живота не оставляет никаких надежд, и замшевый крокодил бежит к другому замшевому крокодилу за утешением и поддержкой.
Два замшевых крокодила осматривают безнадежный живот.
Первый плачет и ищет утешения, второй ходит по комнате в тяжелых раздумьях.
Потом он хладнокровно отсылает первого к врачу и закрывает дверь на цепочку и замок. Убедившись, что первый ушел, он открывает замок, снимает цепочку и идет к третьему крокодилу.
Они здороваются за руку, покупают пива и обсуждают проблему живота первого крокодила.
Три замшевых крокодила разглядывают свои животы, почесываются и мажутся серной мазью.
Наружность первого крокодила слегка повреждена.
Четыре замшевых крокодила трутся друг о друга животиками и спинками.
Два фиолетовых — в одной комнате, а два ядовито-желтых в соседней.
Два фиолетовых крокодила заканчивают тер и первый закуривает сигарету, а второй начинает подкрашивать стершуюся с губ помаду.
Все происходит благочинно и порядочно, как вдруг на животе фиолетового крокодила с губами внезапно открывается маленькое окошко.
Из окошка высовывается детеныш и говорит: “Можно я в конце-то концов появлюсь на свет?!”
— Что ты! Что ты! — пугается фиолетовый крокодил с губами и захлопывает окошко и заклеивает его лейкопластырем.
(Фиолетового крокодила с сигаретой нервно передергивает).
— А когда — царапает форточку детеныш, — когда я появлюсь на свет?
— Со временем, — торопливо успокаивает его крокодил с губами и занавешивает окошко тряпочкой.
(Фиолетовый крокодил с сигаретой втайне надеется, что это время никогда не наступит). Перед его глазами кадр — мотоцикл “Харлей Девидсон”.
В это время за стеной происходит следующее.
Из животика ядовито-желтого крокодила сбегают детеныши в количестве 7 штук. Ядовито-желтые крокодилы просыпаются, приходят в ужас и пытаются запихать детенышей обратно в живот.
Детеныши не запихиваются, а только весело играются по углам.
Тогда ядовито-желтые замшевые крокодилы заталкивают их соседям под дверь. Происходит невообразимый скандал.
Посылают за дворником.
Пять взрослых крокодилов с дворником во главе гоняют посредством метлы детенышей по комнате — детеныши забиваются в вентиляционную трубу.
Шесть замшевых крокодилов, почесываясь, утаптывают трехпалыми лапками площадку для игры в гольфы.
Выигрывает тот, у кого гольфы самые красивые.
Тот, кто забыл свои гольфы дома — получает приз зрительских симпатий.
Семь маленьких разноцветных замшевых крокодилов бегают по вентиляционным трубам и в лимонно-желтый живот возвращаться не желают.
Они подглядывают за большими крокодилами, когда те трутся спинками и животиками. Большие крокодилы швыряются в них комнатными тапочками.
В ответ на такие действия маленькие замшевые крокодилы гневно призывают всех детенышей вылазить из животов.
Начинаются массовые беспорядки и заколачивание вентиляционных труб.
Восемь замшевых крокодилов стоят в очереди за серной мазью.
Наружность первого крокодила повреждена значительно, гораздо больше, чем в сюжете №3.
Девять замшевых крокодилов ходят по полю для игры в гольфы.
Их гольфы великолепны.
Жюри делает пометки в красных книжицах.
Мимо под конвоем проводят лимонно-желтых крокодилов.
Они арестованы за невнимание.
Им предъявляем огромный иск за моральный и материальный ущерб, нанесенный замшевому крокодильему обществу.
Народ провожает их возмущенными выкриками и плевками.
Десять замшевых корреспондентов фотографируют момент избиения первого чесоточного крокодила.
Его бьют, что называется, всем миром.
Удовлетворенный мир потихонечку расходится.
Наружность первого крокодила повреждена невероятно.
Еще сильнее, чем в сюжете №8.
Тысячи замшевых крокодилов мечтают о мотоцикле “Харлей Девидсон” и о победе в игре в гольфы.
Миллионы замшевых крокодилов безуспешно пытаются бороться с эпидемией чесотки.
Миллиарды крокодилов идут по улицам.
В трехпалых лапках у них зажаты транспаранты: “За одного замшевого крокодила трех незамшевых дают!”, “Даешь заколоченные вентиляционные трубы!”, “Детеныши — в живот!”, “Долой чесотку!” и “Замшевый крокодил — это звучит гордо!”
Титры. Темнота вентиляционной трубы, топот крокодильих лапок, шушуканье, тихий смех.
Голос за кадром:
— Несмотря на заколачивание вентиляционных труб количество детенышей, сбежавших из животов неукоснительно растет. Это настораживает и заставляет задуматься весь цвет замшевого крокодильего общества.