Я опять как ромашка в поле
После большого урагана
Не сдутая ветром. Стою!
Один лепесток. Уже не погадаешь!
Сломана ножка. Никто не залечит!
Сердцевина не желтая. Красная стала!
А трава пожелтела. Моя мама
Исчезла! Пропала! Темно!!!
Нет мне помощи в поле.
Хочется крикнуть, чего делать
Нельзя! Опадает лепесток последний.
И черт с ним! Пусть улетает!
Теперь я красная стала!
Зеленая ножка и желтая трава
Вокруг! Эхо сдохло! Капли…
Мушки в разбитом бокале.
Мурашки на голом теле.
Мурашки играли в теннис,
Забыв о дневных заботах.
На перекрестке встретились двое:
Он и Мурашка в белом.
Мурашка спросила про беды,
А он пошел спать не в спальню,
А в белую-белую ванну,
Уткнувшись мордою в краник,
Открыл до упора воду…
И пил ее, пил, рыдая…
И пил ее, пил, рыдая…
И пил ее, пил, рыдая…
И пил ее, пил, рыдая…
Пока не закончилась смена,
Пока не остыли вены,
Пока в голове не темнело.
А потом он, счастливый и добрый,
Бродил с улыбкой по парку,
Держа в руках грязную банку
С водой…
И пил ее, пил, рыдая…
И пил ее, пил, рыдая…
И пил ее, пил, рыдая…
И пил ее, пил, рыдая…
Пока не открыли врата рая!
Мушки в разбитом бокале.
Мурашки на голом теле.
Мурашки играли в теннис,
Забыв о дневных заботах.
Одно лишь слово «всё»
Может решить всё.
И крышку гроба заколотить,
Прикрывая тем самым вранье.
И мимолетное эхо промчится,
Где слово «всё» означает «ничто»,
Где слово «вместе» делится надвое,
И первые буквы четыре
Смываются летним дождем.
И тогда внутри оживает мозаика,
Которую нужно сложить так,
Чтобы та прошлогодняя музыка
Вновь ожила и вопила в ушах.
Но опять нам крикнут из лоджии:
«Всё! Всё! Всё!...
И крышка гроба зажмурится,
И последний гвоздь впялится,
И немой человек оглянется,
А это в ответ: « …те… …те… …те…
Рваная майка висит на трамвае,
На рельсах лежат капюшон и сандалии,
Штаны затерялись в водительской будке.
Депо. Скоро утро. Поедем кататься.
Первый рывок – и поехал трамвайчик.
Скрежет первый – разодран сандалик.
Скрежет третий, четвертый и пятый –
Раздавлен капюшон и второй сандалик.
Полдень. 12. На ратуше – злые часы
Нервно бьют-отбивают удары.
И раздастся тот звон в голове,
Глядя на мякиш от чьих-то сандалий.
Ветер просвистел и нечаянно заплакал,
И с маху, мерзавец, задел чью-то майку
И кинул в пустую консервную банку,
Которую вскоре куплю в супермаркете.
Едем дальше. Уж вечер сверкает
Фонарями на улице главной.
И водительша, в сиську пьяная,
Зацепилась нечаянно за поручень.
Ну, а там, как известно – штанишки,
На которых хотела повеситься
Чья-то злая судьба с портретистом,
Но чуть-чуть не успела. Водительшу вынесли.
И стоит этот «кто-то» без маечки,
Ни штанишек нет, ни сандаликов,
И судьба сбежала, поганая,
И депо закрыли в честь «праздника».
Ночь. Не депо. Скоро утра не будет.
Наплевано.
Насрано.
Богом забыто
Ущелье мое.
А в ущелье моем – говно.
И насрать-то в ущелье
Не на кого.
И помощи просить – некого.
А трусы сниму –
Смеяться некому.
Грусть-тоска
Не тревожит больше меня,
А тревожит меня
Паутина.
Жизнь
Не многому научила,
Но изрядно поколотила,
И фингалов набила.
И гляжу я теперь
На немытые рыла
На фотках
В паспорте,
Который лежит
Под бритвой,
Ожидая оплеухи
Битой.
Но и бить-то в ущелье –
Некому.
Наплевано.
Насрано.
Богом забыто
Ущелье мое.
Бежать, не ведая куда.
Туда, куда зовет душа.
От передряг, депрессняков,
От вин, от блядства и долгов.
Бежать на зов родной души,
Бежать в пустынях, по оврагам,
Колоть все ноги о дренаж,
Не чувствуя при этом боли.
Бежать!
Бежать?
Бежать!!!
Кричать!
Кричать?
Да! Кричать!!!
Кричать на всё, что мне напомнит
Глобус.
На всё, что есть на глобусе земном:
Депрессия,
Самоанализ,
Долги и блядство,
Вино и доктора,
Чиновники
И даже дети,
И даже мамочка моя…
Мамочка…
Мамочка моя…
……………………………..
Как ни беги…
Как ни кричи…
Да от души не убежишь…
