Ксения Еловикова
рассказ НЕКРОВНАЯ СВЯЗЬ
Всё, начиная с нашего первого знакомства и заканчивая нашим прощальным взглядом, было, как нитью, прошито поэзией. Иногда грубой, иногда без рифмы. Но это была она. Я точно это знаю, ведь стихи занимали ту часть меня, которую кто-то когда-то придумал называть душой. Я никогда не считала себя поэтом, хотя имела за плечами два небольших томика милых девчачьих стихов. После знакомства с Р. я крепко убедилась, что не зря не приписывала себя к этим творцам страсти, к этим художникам, не знаю, как еще их назвать… Да это уже и не важно. Важно то, насколько я почувствовала себя полной и пустой одновременно после знакомства с Р. Точнее - после того, во что он меня посвятил, что подарил мне.
Удивительно, что скептики и прагматики, неверующие в любовь, влюбляются крепче всех. Это другая любовь. Она похожа на дружбу или на братские узы. Когда ты со временем пресыщаешься человеком, начинаешь его ненавидеть, но отчетливо понимаешь, что, отказавшись от этого, тебе останется только умереть.
Но я не хочу говорить на эти темы. Об этом слишком много писали и говорили люди умнее меня. Я хочу рассказать вам о другой любви, о той, которая рождается вместе с тобой, которая глотает вместе с тобой воздух и цветет внутри тебя до тех пор, пока ты не станешь достаточно взрослым и сильным, чтобы выпустить ее наружу, но при этом не упустить.
* * *
Мы просто сидели. Сидели в средней кофейне со средней музыкой, средними людьми и средними эмоциями. Но это был тот самый день. Тот день, который ты непременно запоминаешь и записываешь в своем личном дневнике. 24 сентября 2011 года.
Я слышала его имя много раз и много раз слышала его творчество. Возможно, дело было в людях, которые не гнушались читать вслух столь тонкую поэзию, раз я не запомнила раньше ни строчки. В этот вечер, 24 сентября, придя домой, я знала наизусть 18 строчек, не видя в глаза их печатного воспроизведения.
Или дело было в нем, в моём будущем бывшем муже, который читал Бродского. Без надрыва, но страстно, чутко, будто каждую букву родил его мозг, его рука, его сердце. Он практически не глядел в книгу. Большая толстая книга, сборник произведений Иосифа Бродского, лежала в его руке легко и непринужденно, как паспорт, который каждый из нас носит с собой перманентно, куда бы ни пошел. Он точно знал номер страницы и название стихотворения, которое он хочет мне прочесть.
То ли его маниакальная увлеченность интереснейшим из писателей, то ли его идеальный томный голос заставили меня понять, что слушать стихи Бродского станет моим любимым занятием на протяжении следующего десятилетия.
Через месяц я знала дюжину стихов Бродского наизусть, но никогда, ни разу в жизни, даже с моим гуманитарным образованием и наклонностью к написанию стихов, мне не удалось прочесть его стихи "правильно". Отныне я не представляла другой вариации их звучания, другой их интонации. Я до сих пор уверена, что именно так Иосиф Александрович и прочитывал свои творения, представляя его живым я непременно вкладывала в его уста голос моего Р., его ритм, тон, вибрации дыхания.
Р. никогда не видел своего отца. Он рос, вскормленный поэзией бунтарских времен, поэзией битников и протестантов, духом свободы и желанием избежать столпотворенной серости бытия. Я видела сотни фотографий Бродского и то, насколько мой Р. был похож на него, удивляло и будоражило. Мне казалось, что он специально был похож на него. Будто он вылепил себя, руководствуясь внешностью, жизненными позициями и стремлениями Иосифа Александровича Бродского. И иногда, когда он рассказывал истории о своём потерянном отце, уехавшем в Одессу и не оставившим в этом городе ничего о себе, кроме родного сына, я невольно рисовала картины его уральской жизни, наделяя его чертами, да что уж там, представляя, что он выглядел именно так, как И.Бродский: его идеально круглое лицо, глубокий взгляд, круглые очки без оправ, легкая остаточная кудрявость. Никогда Р. не признался бы, но я была уверена, что он мечтал о том, чтобы Бродский оказался его давно потерянным отцом.
Р. не восхищался Бродским, не был его фанатом или последователем, он, с присущим ему спокойствием, прекрасно осознавал весомость личности Бродского, его вклада в мировую литературу, как само собой разумеющееся. Не могу представить, что случилось бы с ним, встреть на своём пути он хоть кого-нибудь, кто смел бы говорить о бесталанности Иосифа Александровича.
Р. был пропитан поэзией. Он был будто выгравирован в статичном будничном бытии. Его движения были плавными, он никогда никуда не спешил. Его длинные пальцы были созданы для держания сигарет. Сигарет в мундштуке. Это странная деревянная черная трубочка - единственное, что сохранила его мать в память об отце Р. Когда он не курил, что было крайне редко, он теребил в кармане мундштук, будто прикосновения к нему, успокаивающе действовали на Р.
Мы почти не говорили. Только изредка я просила почитать мне стихи Бродского. Тогда Р. брал тот самый синий том произведений Иосифа Александровича, непременно открывал одно из поздних стихотворений Бродского (Р. утверждал, что "они подходят мне больше всего") и начинал читать. В эти моменты в нем вспыхивал огонь. Не сжигающий, но согревающий, трепещущий от движений языка.
Мы никогда никуда не выезжали. Мы были статичны в своих супружеских отношениях и находили скучным даже "радость новому дню". Страсть к Бродскому, бурлящая в недрах души Р., была единственным, что отличало нас от наших друзей, родителей, простых прохожих. Мы всегда хотели умереть молодыми. Просто оттого, что не знали другой красочной жизни. Р., по принципу Бродского, был настоящим тунеядцем, я же выполняла роль жены тунеядца.
По прошествии семи лет нашей совместной жизни у нас скопилось достаточно денег на одно единственное путешествие. Оно стало жирной точкой не только в наших семейных отношениях и жизни Р. - он все-таки исполнил нашу мечту умереть молодым, но и во всей истории присутствия Бродского в моем сознательном понимании мира.
Р. умирал. Он был похож на красивую модель 70-х годов, умирающую от переизбытка героина, беспорядочных половых связей с последствиями и анорексии. Но всё было гораздо прагматичнее. Его диагноз не имеет теперь значения, ведь тем или иным образом, он подарил нам осуществление еще одной мечты, за годы ставшей общей, мы увидели Бродского.
…Это была Его могила. Его надгробная плита с латинской надписью, так символично нам подходившей: "Со смертью не всё кончается". Р. стоял молча. Венецианский ветер был на удивление голодным. Он, будто ледяной осенний дождь, смывал с нас наше прошлое, не давая никаких надежд на светлое будущее. Мы простояли у могилы Иосифа Александровича Бродского около трех часов. Словно из уважения к памяти о Бродском, мы скурили две пачки Camel и выпили на двоих бутылку дешевого виски, приобретенного в дьюти-фри.
Мы уходили. Нужно было что-то сказать, что мы не решились. Словно все слова, которые мы произнесли бы, не смогли бы сравниться с тем сочетанием слов и звуков, что рождал Бродский. Мы не хотели показаться глупцами. Р. встал на колени. Своими длинными изящными палицами он вырыл маленькую ямку возле могилы писателя. Неторопливым и таким многозначительным движением Р. вложил в земляную лунку мундштук. Мы ушли, оставив на могиле Бродского память. Память о нашей семье, о наших жизнях, память об Р., память о давно потерянном отце.
