Не знаю, как лучше обратится, дорогое или уважаемое издательство, просьба скептически не относитесь, но пишут вам из мест лишения свободы.
Вы последние к кому я имею возможность обратится за помощью, так все остальные отказались с нами иметь дело, такие как СМИ и информационные газеты. Хотя в их прямые обязанности входит информировать о творящихся вокруг кровопролитиях неподозревающих ни о чем мирных граждан.
Пожалуйста, опубликуйте мою историю о беспорядках, творящихся в СИЗО, тут же какими методами начальство выбивает из нас теперь показание. Вы последняя надеюсь, независимая инстанция, на которую я возлагаю последние надежды, потому как все остальные отказались разоблачать волков в погонах.
Считаю невозможным оставить этот случай без внимания общественности.
Хочу заранее сказать вам спасибо, если вы осмелитесь издать это письмо, так как может быть, что на этом письме наша односторонняя переписка окончится.
И я надеюсь, может быть, справедливость восторжествует, благодаря чему я выйду на свободу. Ведь именно из-за запугиваний и показательных зверских наказаний тех, кто не подчинялся, меня заставили подписаться под явкой с повинной.
Так же хочу отдельно поблагодарить своего соседа по отсеку, любезно согласившегося за две пачки чая оформить письмо в литературном языке. Он имел раннее опыт писать небольшие рассказы в литературные журналы.
А от себя хочу сказать, не как от лица потерпевшего и заинтересованного, а как от человека прошедшего адские тюремные жернова, что посвящаю свою книгу-письмо своему другу Николаю, который пожертвовал собой, ради спасения других. Прочитав письмо до конца, вы все поймете сами!
Лучше все начать с этого момента, который я помню, как сейчас!
Медленной, летней дорогой нас с Колей в неизвестном направлении везут в салоне все время болтающейся и подпрыгивающей на ухабах дороги, тёмно-зелёной буханки. Напротив, на скамье сидит такой же не приветливый, как дорога и место, куда мы едем, сержант милиции. Подпрыгивая вместе с нами из-за не умелого водителя и одной из российских бед, он умудряется, позевывая скрести себе щетину на щеке.
Общий фон сержанта выделяет его тремя деталями: - вес за 90 килограмм (маленький рост раздувал его лишними килограммами, делая его схожим на шарик) большой расплюснутый нос, и утянутое партупеем в пласты жира на животе табельное оружие. Последняя из перечисленных особенностей, несомненно, делает его в полумраке салона хозяином положения, наделяя практически неограниченной властью.
Дорога бьет и мотает, не разбирая, кто конвоир, а кто заключенный, оправдывая крылатое выражение - "На дороге все равны".
Особенно сильно молотит Колю, подавленного и еще не пришедшего в себя - его как ничейный мячик подбрасывает и кутит на всех ухабах бездорожья. Я стараюсь держаться за скамейку, на которой сижу, но получается не очень, из стиснувших фанеру скамьи ослабших пальцев пылесосом высасывает остатки сил и в смену ей от измождения приходит по всему телу тупая боль. Сильнее всех она доминирует в мозгах и почему то в голове бегает такая же тупая, как и боль мысль: "Я всё ж, получше выгляжу, чем Коля!"
Хоть одеты мы с Николаем в одинаковые праздничные костюмы, различавшиеся лишь цветовой гаммой, и вырваны с одного совместного праздника, но в данный момент я испытываю к нему давно угнездившуюся глубокую личную неприязнь.
Много лет прошло, как знакомы, со школьной парты, дружили, не разлей вода до старших классов. Ссоры осталась не разрешимой до сего момента и конечно, причина в то горячее молодое время могла быть только девушка.
Ладно, что я, в самом деле…. Это уже совсем другая история.
Скрипят колодки тормозов уазика, свет излучаемый фарами сталкивается с массивными воротами и бежит дальше сквозь железные прутья ворот в запретную зону, игнорируя табличку: "Посторонним вход воспрещен". Тут же по остановившейся машине ударяет луч прожектора, складывается впечатление, что кузов буханки просвечивает насквозь. В салоне становится не терпимо светло, я зажмуриваюсь, защищая глаза, привыкшие к темноте от резко появившегося ослепительного света. В полном моем неведении, что происходит, раздается стук от удара закрываемой двери. Пытаюсь приоткрыть глаза, не получается и снова жмурюсь от рези в глазах, несколько секунд погодя после того, как уходит боль делаю еще попытку. С болью, но все-таки разглядываю через лобовое стекло стоящего у ворот в серых штанах и белой куртке водителя, передающего по ту сторону ворот в раскрытом виде (по моей догадке) пропуск. Свет фар не дает полной возможности разглядеть проверяющего человека у ворот в запретной зоне, виден лишь темный силуэт.
Дождавшись и вернувши обратно документ, водила разворачивается и быстрым шагом движется к нам, отбрасывая огромную тень на ворота. За шофером в салон входит монотонный звук работы двигателя, сочетается со скрипом открываемых ворот.
"Ну, наконец-то, приехали!" - говорит сам себе под нос сержант.
До него, как будто это только что дошло. Он начинает возиться на скамейке, во всю устраивая изможденную задницу от многочасовой езды. Полная противоположность Коля, сидит неподвижно, опустив голову, оставаясь безразличным ко всему вокруг. Видно, ему сейчас нелегко, как и мне.
От неожиданности я чуть прикусываю себе язык.… Это так трогается с места рывками наш уазик, мчится по извилистой асфальтированной дорожке и, не доезжая, утыкается в большое трехэтажное здание. Снова скрипят тормоза, давая лишний раз повод залиться хоровым лаем сторожевым псам.
"Вываливайтесь" - немногословно хрипит сержант, предварительно щелкнув запор дверцы салона.
Если бы знать, в жизнь бы не вылез! Интуиция меня в жизни не подводила, а сейчас она твердит - "Не выходи".
Эта езда, поломки, остановки, пробирающий на сквозь свет - все складывается не так, как в каком-то страшном сне.
Нет, я предполагал, куда меня везут, но носом я чую, что-то не ладное, ускользающее неправильное ожидает меня дальше, вылези я из авто.
Я пренебрегаю внутренним чувством, списывая все на первый раз, ступаю подошвой на асфальтированную площадь изрубцованную трещинами, окруженную, как стеной зданием с единственно горящим окном. Освещение площади делают два фонаря расположенные в крайних внутренних углах здания, под козырьком крыши.
Если взглянуть на здание с уровня полета птиц, то походило оно на огромную букву "П", а площадь оказывалась между ней в тисках.
Следом из машины, как мешок вываливается Коля, взглянув на него вижу все то же омерзительное мне хмурое лицо. Но признаться, злой рок не смог сломить хорошо поставленную осанку, уже с детства тренированную матерью за обеденным столом. Черты лица всегда напоминали мне в нем аристократа. Густые черные волосы, в меру длинные, ниспадали вниз на складное лицо, синие глаза всегда смотрели прямо и уверенно, тонкий и изящный нос граничил с пухлым ртом, будто четко вырисованный гениальным художником.
Да, он был хорош всегда! Тогда еще десять лет назад в школе. Помню в старших классах, ему писали записочки влюбленные девочки, как шел по коридору школы, высокий хорошо атлетически сложенный, роняя холодный взгляд и легкую улыбку на стоявших неподалеку у окна девушек. А те в ответ возбужденно щебетали у него за спиной и съедали взглядом уходящую, как им казалось, мечту.
Тем временем пока я блуждал в воспоминаниях сержант сумел добудиться дежурного, здание оказывается тюрьмой до судебного содержания, потому что к нам надвигается огромная детина под два метра ростом с отвислым пузом, словно только что из сада наворовался яблок за пазуху. Дойдя до нас, он нежданно орет на сержанта, который приходит раньше, не дождавшись его.
"Ну, чо так долго? Мы вас к вечеру ждали, а уже первый час!" - словам помогает дойти до слушателя жестикуляция правой ладонью около лица - "Думаем еще час и высылаем патруль".
"Дык сломались по дороге! Сам знаешь, какой путь. Пока чинили…" - отвечает сержант, чуть писклявым голосом, видно он побаивается.
Видя, что Детина несколько смягчился, с улыбкой договаривает, показывая на нас - "Потом еще вон эти обосрались!"
Конечно, это он приврал, сам останавливал машину, что бы метнуться в кусты, распугать местную дичь своими утробными потугами.
Если бы я был в обычном здоровом расположении духа, я бы наверное улыбнулся. Дело в том, что вид у этой парочки комичен. Они похожи на шары, один круглый, другой овальный, раздавшиеся понятное дело от чревоугодия и ни чего не деланья.
"И это наша милиция, которая нас бережет…." - думаю я.
Вообще думать у меня получается очень редко, я вообще парализован морально не находя ответа. Если и включается мозг, в редкие просветы, разрывая непрекращающуюся темную меланхолию, то в них гремит один единственный вопрос - "Что я сделал?"
В нагрудном кармане здоровяка завибрировав, светится мобильный телефон, мелодия "Мурка" радостно разрывает ночной покой своей не сложной композицией. Заткнуться ему помог большой палец огромной руки, упав на клавишу со значком зеленой трубки.
"Алло" - произносит ласково, насколько позволяет его грубый голос, прикладывая к уху мобилу.
"Нет, не сплю! А ты чем занимаешься?" - ощущение складывается, что на том конце с ним разговаривает кто-то очень мягкий и пушистый и голос он старается делать под стать ему.
"Ну чо, мы поехали?" - спрашивает сержант разулыбавшегося здоровяка, ответом на вопрос стал лишь кивок головы и ленивое движение пальцев согнутой ладони, мол: - "Иди, иди не мешай".
Сержант обрадовано разворачивается и мелкими шажками бежит к машине. Хлопнув дверцей, сержанта уносит уазик, растворяясь в темноте, он оставляет после себя звук отъезжающего авто и сизый дым выхлопных газов. Отравляя наш воздух ядом газов в и так не слишком сладкой жизни.
Вообще не понятно, как можно чему радоваться, когда перед тобой стоят двое практически полумертвых, больше похожих на зомби человека. Даже если это твоя служба, по моему глубокому убеждению, чтобы радоваться чему то, когда у людей горе, нужно потерять все человеческое.
И первое знакомство с местным руководством нам не обещает ничего сладкого!
Отведя телефон подальше, Детина ни с того ни с чего дико орет на нас, как раненный орангутанг:
"Меня зовут прапорщик Быдайло, у-ясно обезьяны!"
Делая вдох полной грудью, добавляет уже не так истерично:
"Вы находитесь в следственном изоляторе под моим надзором, шаг влево или вправо попытка к бегству… Жопу прострелю! Всем ясно?"
Посмотрев поочередно то на меня то на Кольку и не найдя на наших лицах вопросов и непонимания, говорит буднично:
"За мной оборванцы!" И тут же прикладывает трубку обратно к уху и, сверкает желтозубой улыбкой, слушает, перебивая, поясняет:
"Нет, нет это я не тебе… Это мне на ночь глядя обезьянок привезли, сейчас их по вольерам разведу сразу же тебе перезвоню, поболтаем раз тебе не спится!" Все еще смеясь над своей дебильной шуткой убирает телефон в карман ведя нас к "Приемнику".
Приемная из себя представляет коридор с зеленой плиткой на полу. Плитка тянется дальше на стены в два метра высоту от пола, остальная часть стен, как и потолок, имеет ежегодную побелку альтруистически настроенными силами узников.
Тусклое освещение прямо скажем, не дружелюбно светит. Без абажурная сороковольтовая лампочка, висящая на двужильном проводе здесь на вроде никогда не заходящей за горизонт звезды по имени солнца на какой-нибудь далекой планете.
Приходится вглядываться в пол, опасаясь не споткнуться.
В приемной нас встречают не только лампочка и стены, еще есть огороженные клеткой: стул, парта и развалившийся на них Прапорщик, одетый в то же х/б зеленого цвета, как и на Быдайло.
В обнимку с монитором видеонаблюдения, просматривает уже похоже третий сон не меньше. Смачно похрапывая, с каждым вдохом и выдохом у него дребезжат губы, особенно сильно верхняя, вместе с ней в такт вибрируют густые черные усы. Они такого же цвета, как и волосы на голове успевшие уже поседеть и обредеть. Сзади залежалый пейзаж храпуна на стене разбавляет висящий на стене триколор Р.Ф, и под ним табличка с большущими буквами, объясняющая официальным языком, что следствие ведут знатоки, которые расположились на верхних этажах здания, а на нижних сидят те, кому скоро предстоит сесть.
Быдайло видимо привыкший уже к таким картинам со спящими прапорщиками по середине, не долго думая с игривой ухмылкой на цыпочках подходит к столу и со всего размаху кулачищем ударяет по краю парты.
На хлопушку Прапорщик лишь приоткрывает залипшие глаза и отправляется обратно покорять Эверест. Быдайло быстро надоедает с ним играться, и он с силой щипает его за бок, просунув руку в открытое окошко клетки. Ворочаясь и кряхтя, усатый Прапорщик все-таки приподнимается с парты, придерживая при этом обеими руками тяжелую от сна голову.
"Что имеется в карманах все на стол. Ремни, шнурки туда же" - косо посмотрев на нас, выдавливает он.
Кажется, он это сказал во сне, глазенки еле-еле приоткрылись!
Нам приходится повиноваться, мы подходим к столу, а подкравшийся сзади Быдайло на удивление, снимает с нас наручники.
Они так въелись мне в запястья, что я забыл про них. А теперь о присутствии браслетов на руках напоминают зудящие вены, по которым пробивает себе путь кровь к окаменевшим пальцам.
Все же не смотря на боль в руках, на парте появляются две кучки состоящие из: сигарет, жвачек, зажигалок, еще имелись пара червонцев и неистребимая звонкая мелочь. Брошенные брючные ремни и шнурки объединяют наши кучи в одну.
Начавшаяся суета около самого носа заставляет прапорщика оживиться, он до такой степени выразительно смотрит на нас, что мы умудряемся дружно хлопнуть с Колей себя по карманам, дав понять усачу, что на парте больше ничего не появится. На что он стучит по парте ладонью и указывает пальцем на Колину грудь.
"Цепочки тоже снимать" - говорит он.
Не знаю, как бы я поступил, не мне судить, но Коля нехотя подчинятся, вываливает на край парты аккуратно золотую цепь, неподалеку от куч. Следом за цепочкой уже со стороны ухмыляющегося чему-то прапорщика, появляются два бланка. Он настолько их быстро заполняет и передает нам под роспись, что у меня создается впечатление, что заполнял он их на лету пока доставал из-под парты.
А вот следующее, что делает жадная душонка прапорщика, заставляет нас, во всяком случае, меня точно, понять, куда мы попали и оценить здешние реалии.
Как только на документах появляются росписи, они исчезают под парту и следом за ними ходу дает золотая цепочка, но уже в нагрудный карман отдельно от остального.
Коля не терпит и начинает возмущаться.
Быдайло тоже!
Он как будто знал, что произойдет и быстро реагирует, пнув по щиколотке ногу Николая. Сгибаясь и хватаясь за ушибленное место Коле становится не до возмущений.
Вроде бы на этом инцидент должен быть закончен, но здоровенной детине этого мало, подойдя ко мне, бьет мне в тоже место.
"А это тебе, что б скучно не было!" - говорит, глядя на меня сверху вниз, потому что я занимаю ту же позу, что и Коля.
От злости на толстого, здорового говнюка Быдайло у меня чуть не выскакивают глаза из орбит. Клетки тела кричат от обиды и злости, требуя вцепится хотя бы зубами в ногу обидчику потому, как встать я не могу.
Понятно, что ни кому я не вцепляюсь….
Чувство злости перебарывает страх и приходится глотать и давиться не истраченным, справедливо вызванным гневом.
Обворованные и обиженные мы подранками хромаем на одну и ту же ногу дальше, сопровождаемые все тем же старшим прапорщиком Быдайло.
Впереди нас ожидает еще одно препятствие, сделанная из железных прутьев решетка, вмонтированная в стену от пола до потолка. Она преграждает путь кому к свободе, кому к неволе. За ней коридор поворачивает влево, в полумрак.
Лязгнул железный механизм открываемого замка. Былайло вынимает ключи и толкает дверцу решетки, дает знак, движением головы приглашая нас пройти вперед. Но мы не идем, а сторонимся, потому что из-за угла выкатывается каталка. Рулят ею двое солдат, один схватив спереди, пятится назад, другой толкает сзади. На каталке через накрытую белою простынь угадывается силуэт лежащего человека.
Вот здесь нужно было бежать со всех ног назад, не знаю закатывать истерику, прикидываться душевно больным, но лишь бы не заходить в тот коридор и не следовать дальше к предстоящим ужасам и страданием.
А на деле я категорически отвергаю свои непонятые рассудком предчувствия, все время списывая их на первое знакомство с тюрьмой, и от этого в жизни все получилось как всегда…
При перевозке через дверь решетки, каталка слегка подпрыгивает, цепляясь колесиками за порог решетки. От этого простынь задирается, открывая часть головы покойника.
"Что опять дохлый!?" - возмущенно спрашивает Быдайло.
Солдат сзади кивает.
"Ну, кто там сегодня у нас!?" - спрашивает сам себя под нос Быдайло, выдавая серию риторических вопросов, и сдергивает простынь по грудь, открывая лицо.
Увиденное шокирует!
Я замечаю, что на шее имеют место следы давки, либо его душили, либо он самоубийца, но не это так настораживает….
Мне в жизни, конечно, доводилось раннее встречать покойников, но если бы кто-нибудь держал бы спор со мной на то, что следующий увиденный мною труп заставит мои волосы по всему телу зашевелится, я бы с легкостью не поверил и поспорил.
И проиграл, потому как волосы шевелятся от невероятности увиденного. Окоченевшее лицо покойного украшает самодовольная окоченевшая улыбка с уклоном в левую сторону.
Согласитесь, вряд ли кто будет улыбаться, когда задыхается, пусть даже если накладывает на себя руки сам.
Снова я не предаю тогда этому особо большого значения, но внутри меня шевелится что-то, требуя от меня бежать отсюда со всех ног.
Каталку катят дальше, не обращая на мои панические взгляды, Коля проходит через дверь, я же стою, оцепенев от ужаса сковавшего меня. Помогает очухаться крепкий удар по спине от Быдайло. Обруганный я следую через решетку.
Хоть шлепок мне дает толчок, чувство страха ни куда не уходит.
А тут еще эта крыса, спешившая куда-то по слабоосвещенному отсеку, в правую стену которого вдавлены двери железных камер.
Наглый грызун пробегает, перебирая крохотными ножками три пролета камер, не обращая никакого внимания на шумные отголоски зеков из-за дверей. Явно чем-то заинтересовавшись, останавливается у четвертого последнего. Дверь здесь уже и меньше остальных (это был карцер одиночка, как потом я узнал).
Основательно обследовав расстояние двери и обнюхав ее со всех сторон до куда позволяет дотянуться его рост, он вдруг ни с того ни сего бросается что есть сил от камеры, надрывая миниатюрные легкие диким писком.
Что он там унюхал?
Как будто стаю разъяренных диких котов!
К грызунам я особой любви не питал никогда, но этот ведет себя абсурдно, как будто его недавно укусил бешеный собрат.
Темные коридоры, трупы на каталках, крысиные визги делают свое дело, страх ширится, как на дрожжах, еще не много и трансформируется в ужас.
А для Быдайло как будто так и надо, словно он работник морга, а не тюрьмы. С грохочущим лязгом он открывает очередное решетчатое препятствие. По его не терпеливым нервным движениям заметно, что ему надоело с нами возиться.
От звона замка, как по сигналу судьи игры в молчанку в камерах разом стихает. Зеки навострили уши, прислушиваясь, кто же такой в полночный час смеет вмешиваться в их тюремную идиллию.
Весь отсек погружается в тишину, лишь из четвертого пролета слышатся глухие стуки вроде бы чего-то мягкого. Мне нестерпимо интересно, что же там такое… (Что, теперь сажают и котов?) Завороженный любопытством я сталкиваюсь с ни чего не замечающим вокруг и погруженным свои мысли Николаем.
"Что же боится тюрьмы более меня …понятно" - думаю я на его счет.
"Шевелись!" - говорит и тыкает неизвестно откуда взявшейся дубинкой Быдайло.
Отсек заполнен мокрым и затхлым воздухом, состоящим из запахов курева и мочи. Он цепляется за ноздри, заставляя напрягать желудок, что+бы тот не выронил вчерашний обед. А не понятный звук не собирается прекращать монотонный стуки, он даже усиливается по мере приближения, когда из других дверей лишь прислушиваются к топоту наших бот.
Поравнявшись с камерой карцера стуки утихают, на смену им из-за железной двери приходит звук более непонятный, словно кто-то шершавым языком вылизывает дверь. А затем, "нализавшись", начинает громко как-то по-собачьи принюхиваться.
"А свежачок! Вас я оставлю на потом" - шипящим голосом произносят из камеры и принимается мелодично хохотать как то по-женски, но голосом определено мужским - "Хи-хи-хи-хи"
Это был предел! Нервы не выдерживают и я бросаюсь в угол колонны, выпирающей из левой стены. И сидя забившись в угол, сам того не подозревая, безумно скользя ногами по полу пытаюсь пройти сквозь стену, хватая полной грудью прогнивший воздух.
Коля тоже дергается, но его смущает не ужасающий голос неизвестно кого, а мое не адекватное поведение, он пялится непонимающе на истеричного меня. Видимо он видел и слышал только свои горькие мысли.
Разряжает обстановку, как ни в чем не бывало наш здоровенный конвоир. Он шагает к камере и ударяет каучуковой дубинкой с такой силой, что у меня звенит в левом ухе. Потом так же хлестко, как удар дубинкой кричит:
"Чего людей пугаешь дебил! Ща зайду и отрихтую твои шизанутые мозги!"
Не слыша ничего в ответ, продолжает: "Потерпи, завтра отправишься в психушку с такими же психами любезничать"
Мне тоже достается от него закончив отчитывать дверцу камеры, оборачивается в мою сторону:
"Вставай, что разлегся. Да не переживай ты так, посидишь - таким же сделаешься"
"Да, как же вы уроды мне надоели! Давай резче" - Быдайло совсем рассвирепел, подгоняет нас теперь только дубинкой, проверяя крепость наших ребер.
Представляю себе свою тогдашнюю рожу - уставший, не евший, обкошмаренный с ног до кончиков волос на голове, я плетусь в колонне подозреваемых, состоящей из двух человек. Глаза, наверняка, выдают меня забитой собакой.
К прочему еще псих за стенкой затягивает какую-то нудную мелодию, верно, хочет меня в конец добить. Издает он ее носом, намеренно сделав паузу, когда Быдайло достаточно отойдет от двери, так что мелодия летит нам в спины. Прислушавшись, мычание оказывается песней, подается оно вперемешку с нелепыми словами про какую-то клетку и мышей. Ну что возьмешь с сумасшедшего!? Не могу расслышать, Быдайло гонит нас дальше налево, через еще один поворот и вгоняет в помещение похожее на обычную камеру.
В камере ничего особенного: с левой и с правой сторон стен установлены скамейки, имеется маленькое зарешеченное окошко и расположенные в одном угле рядом с дверью умывальник с нужником.
Скамейки, как намагниченные тянут к себе, Коля сразу же садится со своими ничего не видящими глазами.
Честно говоря, эта его морда начинает раздражать. И так на душе тошно, а тут еще посмотришь на его серое выцветшее лицо, со всем плохо становится.
Я силюсь, чтобы не поддаться примеру сокамерника плюхнуться спать, иду к умывальнику, открываю кран и опускаю голову под струю холодной воды, вымываю пальцами из головы весь тот ужас, что приключился со мной в этот поздний час.
Вспоминая последнюю камеру и дикий смех психа, меня передергивает в плечах. Ведь никак не ждал и во снах не видел, что окажусь в таком заведении, и судьбинушка столкнет меня с больным на голову.
Освеживши голову и душу, меня тянет смертельная усталость ко сну. Со слипшимися глазами падаю на свободную скамейку, даю расслабиться затекшей пояснице. Сознание заволакивает спасительное забытье, но мне не дает забыться завозившийся на скамейке Коля. Теперь взгляд его ясен и смотрит он исключительно на меня, жалким, не уверенным в себе видом (нет той воли в глазах, которая всегда ему присуща).
Поломанным голосом он просит:
"Серег давай забудем старые обиды! Да я сделал тебе больно! Ведь столько времени утекло! Прости меня!" - смачно сглотнув, чтобы смазать пересохшее горло, выделяет каждое слово - "Ты должен понимать, что с нами будет дальше. Ведь там сидят не школьники хулиганы, здесь сидит зверье и завтра мы попадем им на завтрак и будь уверен они с нас не слезут. Давай старый друг… хотя бы держаться друг друга!"
Вот это да! Он действительно сбрендил от страха!
Как ему в голову пришло вообще со мной заговорить и тем более просить о чем либо, после того, что он со мной сделал!?
Слыша к чему он подводит просьбу, я не сдерживаюсь и с криком перебиваю:
"Да я с тобой после того, что ты со мной сделал жрать за один стол не сяду!" Злости на него накопилось больше чем усталости, я разъярен.
"У-м-м, дурак!" - морща лицо воет Коля и разбрызгивая слюной кричит:
"Что ты думаешь я хожу такой потерянный!?" - в словах проскальзывают нотки еще не начавшегося плача - "…не могу поверить, что я буду изнасилован".
Глаза его блестят от скопившихся в уголках слез, они вот-вот должны сорваться, пробивать путь по пылающим щекам.
"Ты не знаешь, а я уже привлекался по заявлению одной дамочки, она утверждала, что я над ней надругался…, тогда я отмазался. И вот завтра мне придется расплачиваться ни за что, собственной жопой!
…я никого никогда не насиловал!"
Пламенная речь дает волю чувствам, он обхватывает лицо ладонями и тихо рыдает. От его хныкающего вида на меня находит внутренний дискомфорт.
Думаю каждый, видя плачущего мужчину, почувствует себя не по себе.
"Прекрати" - жестко кричу я.
Никогда в жизни меня не одолевало так злорадство!
Я поддаюсь ему.
"Ну наконец то, я буду отомщен, хоть и таким способом и не своими руками, но я буду присутствовать при этом" - радуюсь я.
Долго копил я обиду на него и в эту секунду во всю вкушаю сладкую месть.
"Ну, что Серег мы вместе?" - спрашивает, успокоившись, Коля.
На вопрос я отвечаю безразличием к его беде. Делая вид, что очень устал, ложусь на скамейку лицом к стене.
Около получаса он ждет, надеясь, что я все таки отвечу ему хоть что-нибудь. И не дождавшись ответа тихо посапывая засыпает, а я все не могу, хоть и режут до боли уставшие глаза.
В моей голове крутятся тысячами летучих мышей мысли. Зажатые в подсознание они вырвались только для одного - чтобы клевать меня воспоминаниями. Коля все-таки смог, сам того, безусловно, не желая, разворошить давно зарубцевавшеюся рану. Против воли, с болью в сердце и сжатых с силой кулаков я начинаю вспоминать тот вечер: -
Выпускной… Нам его устроили в небольшом кафе на окраине города.
Все выпускники модные, хорошо одеты, улыбаются, ведь великое дело отмучены одиннадцать лет и получаем диплом.
Я иду об руку со своей любимой девушкой Таней. На ее белое платье падают красивейшие русые волосы. Почему то не могу поймать взгляд ее больших голубых глаз, а когда наши взгляды соприкасаются, она тревожно отводит милое лицо в сторону. Я не придаю большого значения этому думая:
"Переволновалась, все-таки выпускной, не каждый день случается".
Вечер складывается удачно.
Звучит моя фамилия, и я с улыбкой, весенней птицей лечу получать свой диплом (как говорит наш директор - "Билет в жизнь").
Разгоряченный спиртным зауч крепко жмет мою руку, дает напутствие (что то про дальнюю дорогу), но я красноречий не слышу, я счастлив и хочу поделиться радостью со всеми, в особенности с драгоценной Танюшей.
К сожалению ее рядом нет!
Обстреляв глазами все кафе и не найдя ее, иду к выходу подумав -
"Она должно быть у туалета болтает с подружками".
"Ты ищешь Лену, а она на улице" - помогает мне в поисках Петька одноклассник, обтирая об коврик у выхода ботинки, грязные от размокшей глины.
Свежесть прохладного, вечернего воздуха дохнула на меня, как только открываю я двери выхода. Недавно пробежал дождь и капли, играя наперегонки, скатываются с листьев крон, подгоняемые вертлявым ветром, зеленеющих деревьев.
Нет, это бред!!! Что я вижу!!!
Прекрасный летний пейзаж портят двое…
Всколыхнулось сердце, подавая мощными толчками кровь.
В красной рубахе стоит Коля, обхватив Лену за талию, крепко целует ее в губы.
"Как же так Таня?!" - кричит во мне.
Захлебываясь злобой и ненавистью к обоим, сбегаю с крыльца. Длинными шагами добегаю до обидчика по лужам и, схватив за рукав, ударяю неправильно сложенным кулаком ублюдка по лицу.
Целясь другой рукой туда же, я пропускаю удар сам. С ответной злостью он роняет меня в лужу, придавливает шею ботинком сверху, так что я начинаю булькать и хвататься за воздух.
Понимая, что меня не удержать одним ботинком, он наваливается всем телом и начинает на эмоциях объяснять под ухо -
"Помнишь ты как то зуб давал, что Тане такие, как я не нужны!?"
Его угасающая ярость поддается уговорам Тани, он отходит с ней в сторону от меня.
"Теперь она моя!" - сообщает он, глядя ей в глаза уже остывшим голосом, видимо хочет, что б я принял эту фразу, как данность.
Эта последняя фраза прозвучала для меня тогда, наверное, так же, как звучит приговор для осужденного к смерти.
Вставал я из грязи полным презрением к обоим. И мое презрение не истощилось от прошедших с того времени лет, до сегодняшней ночи.
Просыпаюсь я от жуткого холода, хоть лето, но зябкое утро дает о себе знать, оставляет на оконной решетке иней.
Конвульсивные сокращения продрогших на сквозь лицевых мышц, кажется, раскрошит в муку зубы. И ко всему нога затекла, разминаю, щипаю, полагая, что так к ней быстрей вернется жизнь.
Странно, но сокамерник до сих пор спит, словно царящий холод на него не распространяется. Однако по морщинистому лицу и конвульсивно дергающимся телодвижением видно вместо холода его донимает страх, даже во сне его не оставляет.
Как и меня, тоже до жути боюсь сегодняшней встречи с этими, как выразился Коля "зверьми". Да еще ко всему прочему вчерашний психопат, напугавший до смерти.
Что если там все такие!?
Упоминания в мыслях психа на меня действует крайне негативно, ночь не смогла до конца расслабить нервы, горло и все тело снова оковывает страх.
Шлепая ботинками по бетонному полу, направляюсь к умывальнику, вчера он подействовал на меня как живой источник, освежить заспанное лицо и хоть как то успокоиться.
"Ы-ы-ы-ы-м" - мычит Коля во сне и сильно дергает ногой, словно его там кто-то режет тупым ножом.
Этой ночью я тоже плохо спал. Часто просыпался. Ощущение было такое, что на меня, на спящего в упор, кто-то смотрит в лицо. Проснувшись от странного ощущения, даже смог разглядеть какую-то черную тень перед собой, но испугавшись, зажмурил глаза, после чего морок исчез.
Водные процедуры будят Колю, обиженный вчерашним разговором, даже не глядит на меня. Весь хмурый и сердитый он умывается, после чего спешит принять то же положение, что занимал раннее.
К утру у меня тоже ни сколько не изменилось вчерашнее расположение духа по отношению к нему. Поэтому мы как два маленьких, обиженных и надутых друг на друга мальчишки, не в силах заглянуть в глаза, уселись сидеть напротив по углам скамеек, потонув в очередном молчаливом ожидании неизвестно чего.
Хорошо, что за нами приходят через час, трещат петли железной двери! А то бы я сам начал требовать у охраны, что бы нас развели по разным камерам, задохнувшись от неловкого положения и напряжения.
"На выход!" - говорит сержант, теребя продолговатыми пальцами связку ключей. На вид он - в пример пальцам, долговязый и худой. Подставь его под солнечный луч, засветился бы изнутри.
Страшное место ужасно всегда даже в коридоре, как ночью, полумрак, словно это место избегает само, не страшащееся ничего в мире солнце.
Ведет он нас на санобработку. Для начала нас моют, потом получаем стираное воняющее хлоркой белье.
При всем происходящем удивляет, что люди ни проявляют ни капли сочувствия, они так же шутят и улыбаются друг другу, разговаривают на столь волнующее их бытовые темы, словно не замечают или не хотят замечать отражающиеся на наших лицах беды. Потом, часто обдумывая бессонными ночами, почему же они такие черствые к чужим невзгодам, я представлял себе сколько таких, как мы серых и убогих проходит через них, и мне хочется верить, что так они пытаются обезопасить себя, ведь если сочувствовать каждому, а тем более помогать хотя бы даже словом, скорым временем превратишься в такого же, в ногу шагающего с апатией человека.
Представляете даже здесь в чистом сухом месте, где белые проглаженные простыни и наволочки меня не оставляет чувство надвигающейся не минуемой угрозы. А все из-за "буханки", расположившейся на площади! Прачка через окно открывает прекрасный вид на улицу, где она горит, синим цветом одна, одинешенька. На той самой площади, где мы вчера имели честь познакомиться с Быдайло.
Долговязый так же проявляет к ней интерес.
"Это за кем так рано эскорт?" - спрашивает он прачку, толстую старушку в белом, словно сшитом из простынь халате.
"Ха-га" - воскликнула широко улыбаясь старуха, она как будто с самого утра ждала этот вопрос и дождавшись принялась тараторить:
"А ты что, не слышал!? Из карцера психопат разбил в требуху себе кочерыжку об дверь" - произносит она это старческим хриплым голосом, все так же весело улыбаясь без запинок, как будто это обыденное дело и у них по десятку в день разбивают себе головы люди.
Долговязому нравятся слова старухи, он в улыбке скалясь добавляет -
"Собирался псих в психушку, а поехал трупом в морг!"
Вспомнив вчерашнюю выходку психа и то, как Долговязый со старухой обсуждают его кончину, мне опять интуитивно хочется вжаться в стену. Это место мне определенно не нравится, хоть раньше и не посещал подобных заведений, но понятно, что в здании творится что-то не то.
Я специально взглянул на Колю, хочу увидеть в его движениях хоть что-то отражающие и напоминающие мне мои переживания. Но нет, стоит себе, как вкопанный, смотрит в окно.
"А не схожу ли я с ума!?" - гложут сомнения меня.
Выйдя из прачки с бельем в руках и повернув на право мы оказываемся в том же отсеке, по которому в припрыжку убегала крыса. Та дверь, из которой до нас в прошлую ночь домогался псих, приоткрыта пугая своей затягивающей темной пустотой. Проходя мимо, я машинально пытаюсь заглянуть туда в черноту, мне мешает Долговязый.
Забыл дословно его слова, но прозвучали они не так, как обычно механически - сухо и холодно, а в манере шутки, что-то на вроде: - что я рано начал любопытствовать и все наши приключения начнутся остановкой дальше.
"Голову к стене руки за спину" - эхом отдается по слабоосвещенному, обшарпанному отсеку бестолковая и надоевшая мне так фраза. Останавливает он нас посередине коридора прямо перед камерой номер 2.
Из-за сумбурности положения мы не можем выполнить приказ, как положено, ведь руки у нас заняты матрасами и бельем.
Долговяз и не ждет от нас выполнения, сразу же идет открывать дверь камеры.
Уткнувшись лбом в стену и видя краем глаза облупившеюся зеленую краску на двери, до меня только сейчас начинает доходить - где я. С каждым оборотом ключа сержанта в скважине замка, мне в голову приходят простые и отрезвляющие мысли, которые я должен был уяснить, как только сюда попал -
"Что я здесь никто и звать меня ни как"
И что мне придется ютиться на 15 квадратных метрах с бандитами, рэкетирами, наркоманами! И самое главное, никто мне не сможет помочь, все теперь зависит от моей силы. Которой нет!
Шумный засов открывается, за ним скрипят петли двери, она распахивается и первое, что нас встречает - запах зловония, такой же точно, как в отсеке, только воняет он намного сильнее. Еще пот - это только он так может пахнуть с кислинкой, словно здесь держат не людей, а участвовавших в скачках лошадей.
Дождавшись, когда мы зайдем Долговязый громко говорит у меня из-за спины -
"Развлекайтесь!" - что угодно могу положить, но уверен, что сказал он это с ехидной улыбкой на устах.
Вместо "Добро пожаловать и как дела" зеки нас встречают звенящей тишиной, давящей на уши, а потом на расшатанные в этом учреждение нервы. Молчат все пятеро, сидевшие кто на койках, кто за столом.
Гробовая тишина, царившая в душном помещении и зловещие взгляды дают понять: - у них выдержки сидя пялится на нас хватит до ночи, начинать знакомство они не собирались.
Там за забором у меня имелись в воображении яркие представления о заключенных, взятые в основном из прочтенных на эту тему книг. Но наяву, они были не так однообразно просты, как потом я узнал со слов сокамерника.
Самую нижнюю ступень в камере иерархической лестницы занимал бомж и звали его так же.
При нашей встрече в камере он сидит за столом, и что-то мнет своим беззубым, вонючим ртом, запивая из железной кружки. Во рту из живых остались только два передних гнилых зуба.
Если убрать всю его неопрятность, весь ужас, царивший у него на голове (торчавшими в разные стороны комья грязных, вмятых волос) убрать морщинисто-желтый цвет кожи на лице и руках, и вытрясти все крошки из косматой бороды... Он с двумя выставляющимися на показ зубами, стал бы похож на белого зайца, из-за белой, правда, не новой застиранной рубахе.
Вообще вид такой, что, кажется, это именно от него воняет угарно во всем помещении.
Сокамерники к нему относились брезгливо, с пинками и ругательствами заставляя мыть очко и драить полы.
Посадили его за мелкое хулиганство - вдрызг пьяный он упал на витрину магазина.
На другом крае стола сидит "Очкарик", царапает на листке тетради блестящей, не понятной формы ручкой. Глядя на нас через толстущие линзы в большой, круглой роговой оправе, нашептывает себе тонкими губами под такой же тонкий нос, еле уловимые слухом рифмы. Сочиняя, записывает их в тетрадь, тут же поворачивается обратно в нашу сторону, сверкая большими серыми, преувеличенными линзами глазами.
Единственное, что осталось у него из той жизни, и чем он дорожил больше всего, стала та самая ручка, которой сейчас вырисовывает буковки.
Этой ручкой его отметил сам директор за лучшую успеваемость среди учащихся за 50-летний срок еще в те года, когда проходил учебу в литературном институте. В те времена он носил те же очки, но не было залысины на лбу, которую он все время зачем то приглаживал ладонью и расчесывал редко-торчащие волоски.
В камере он дожидался суда, следствие по его делу не велось, потому, как была обеспечена явка с повинной, во всем том, в чем обвиняли, он с легкостью сознался.
Именно очкарик рассказывал и показывал мне все нюансы тюремной жизни. Мужичок он был словоохотлив, болтал обо всех и обо всем без умолку. Я с ним даже успел немножко сдружиться, пока был в тюрьме. Да и жалко его, жизнь с ним поступила не очень хорошо. История его прозвучит, наверное, немного смешно, но на самом деле это очень, очень печально….
Как-то вечером возвращаясь по проселочной дороге с цветами для жены домой, он увидел возле своего деревянного дома припаркованную иномарку. Вглядываясь из-за угла забора в номера авто, записал их на клочке бумаги и, подумав неладное, подкрался к дому.
Не заметно подойдя, затаился в сенях, сменил букет на топор на случай, если в комнате воры.
Страх и закинутый топор на плечо не помешали приоткрыть входную дверь, рассмотреть воришек.
Увиденное и услышанное очкариком в дверную щель заставило его хрупкое тельце затрястись от гнева и ярости.
За дверью не воровали воры и не грабили бандиты, там его горячо любимая жена во всю скакала на двухспальной кровати, под ней раздвинув ноги, лежал мужик.
Тихо повизгивая при каждом колыхание ягодиц в сторону партнера, она ускоряла темп стараясь получше оттрахать любовника.
Держа в обеих руках топор, очкарик взревел, и дико вереща, как сумасшедший, разбрызгивая слюной ломанулся в сторону кровати.
Не могу представить, что в этот момент подумал хахаль, но рассмотрев психа за спиной жены опешивший он вынырнул из под бабы с еще дымящейся шишкой и заметался по углам, как коза перед казнью.
Не найдя другого пути (ведь главный выход был занят очкариком) он сиганул в окно унося в месте с собой застекленную раму. Очкарик понимая, что так наглец уйдёт, не отходя от кровати, размахнулся.
Если б по природе своей Очкарик был человеком злым или жестоко-сердечным, топор обязательно вылетел бы из окна, может даже ранил или убил на месте беглеца. А на деле добродушный очкарик, рассекая воздух, попытался бросить. Резкий посыл смертельного орудия в сторону окна, сменился столь же резкой остановкой, топор будто воткнулся в невидимую преграду.
На этом история не закончилась. Иссохшее голенище топора и внезапная остановка сделали свое дело!
Топорище по инерции сорвалось с деревяшки и, сделав два кульбита в воздухе, угодило прямо промеж глаз лежащей на кровати и вопящей жены. Вместе с ударом прекратился и визг, на смену ему пришел стон по любимой.
Оплакивал жену Очкарик в состояние эффекта не долго, после заметая следы, спалил дом, прежде взяв из серванта драгоценную ручку.
Следующей ступенью на лестнице идет Халява, сидевший слева от стола на койке, злобно скалясь на нас.
Этот молодой парень заслужил такую кличку мелким воровством. Страдавший клептоманией он воровал и воровал. Даже ничего не значащую вещь, как например пепельницу в баре, он ложил в карман, чтоб выйдя из заведения выкинуть.
Выглядел он неказисто - обычного роста, худощавый, сутулый изредка шмыгал горбатым носом. Темный цвет глаз хитро поблескивал, ища себе цель чего-нибудь утащить. Еще он грезил тюремной романтикой во всём стараясь походить на Фонаря, главаря камеры.
После Фонаря главным в хате был Сухой и представляет из себя, омерзительного, когда либо виденного мной человека. Да и на человека он был похож с большой натяжкой. Схожий с ящерицей, выдвинутой вперед нижней челюстью и никчемностью тела облаченного в спортивный костюм, он был похож на вылепленного из пластилина уродца. Но главным его отличием от других являлась его правая скукоженная, детская ручонка.
Кстати говоря, этой не развившейся детской рукой, если можно так выразится, он зарабатывал себе на жизнь и благодаря ей же сидит, сейчас на койке напротив Фонаря у слева от окна.
Дело все в том, что взяли его недалеко от подземного, дорожного перехода за мошенничество. Стоя в переходе одетый в красовки и удобные штаны, просил милостыню на пропитание, вытянув вперед уродливую руку, в левой держал табличку с надписью "Помогите граждане инвалиду".
Как только добросердечный гражданин останавливался, доставая из портмоне купюру, чтоб отдать обездоленному, Сухой вышвыривал табличку отвлекая жертву и выхватывал скукоженой рукой у онемевшего бумажник.
Ноги в отличие от рук работали превосходно, обманутый только и видел в конце перехода сверкающие пятки.
Если кто-то и увязывался в погоню за ним, он просто выкидывал на проезжую часть бумажник, до этого достав из него все. За то время, на которое уходило у догоняющего обдумать, куда бежать - за вором или идти за потерянным, Сухому удавалось скрыться.
У Сухого все выходило без лишних фантазий, деньги уходили так же просто как и приходили. Передвигаясь легкой трусцой так и не останавливаясь с места преступления, он добегал до первого попавшегося злачного места, будь то: игровые автоматы или пивнушка, знакомый наркопритон, тут же все просаживал за час или за ночь, в зависимости сколько украл.
Поймал его кто-то из спортсменов.
Ну и на вершине пьедестала не только камеры, но и всея тюрьмы властвует никем непререкаемый авторитет Фонарь, который сидит и смотрит сейчас на нас с почетного месте у окна справа.
Отличалось это место лишь тем, что вделанная в нары на шнурке занавеска предавала ту нужную обстановку, в которой, как в крепости можно укрыться от ужасной тюремной атмосферы, просто задернув занавеску за собой.
Услышав, что открывается дверь и на его территорию вводят двух трясущихся зайцев - салаг, Фонарь, как мурена вылез из своего отгороженного мира.
Трудно подобрать слов, чтобы отобразить его внешний и внутренний мир. Бледная кожа вся синяя от наколок, оттопыривается и выпирает от сухожилых мышц, набитые на плечах звезды обозначают, что хозяин даже под угрозой жизни не встанет перед ментами на колени, а святой образ на груди свидетельствует мученика тюремной жизни. Сзади спина тоже переливается синью от воздвигнутых тут и там храмов с куполами.
Среднего роста с голым торсом в одних темных трико, разглядывает нас с койки, выцветшими волчьими взглядом. На бритом бледном лице, явно давно не видавшим солнца, отчетливо выпирала неприязнь. Даже седые волосы растут ощетинившимся ежом.
Еще очкарик рассказывал, что Фонарь держал смотрящим всю тюрьму и провел в этом месте за колючкой около трех лет.
Я, конечно, сейчас рассказываю про сокамерников с некоторой иронией, а тогда, стоя с матрасами у входа, и пяти минутами молчания в ту и другую сторону у меня предательски трясутся ноги.
Не знаю, о чем думает Коля в данную минуту, но вид такой будто держит в руках не постельное белье, а дуло от танка. Наконец-то он не выдерживает:
"Здрасте" - ломаным голосом говорит он.
"Здрасте!? Ты будешь так вертухаев на зоне встречать, понял петушара" - на приветствие ему отвечает Халява, ища поддержку взглядом от Фонаря.
Халява еще что-то хочет выкрикнуть, но его перебивает, оперев ладони о коленки, Фонарь, гневно на не понятном мне языке.
Вроде бы слова русские, но подаются они всяко разно, только невпопад.
"Что-то куда-то катится" - не понял и не помню я.
После этих слов и оскаленного выражения лица я удивляюсь, что ещё не обделался.
Видя, что мы ни черта не понимаем по фене и стоим, как мокрые курицы не зная куда деться, в дело с койки входит Сухой.
"Что не понятно овечки, чо батя сказал, ша по койкам" - говорит, делая ударения на последние гласные.
Как пинок под зад эта фраза дает толчок к действию, я быстрым нервным шагом направляюсь к койке у окна с лева, во мне еще успевает созреть вполне идиотская в этот момент фраза:
"У окна воздух почище и не так воняет от очка".
И все же не все так гладко, выходит у нас!
Закидывая матрац, боковым зрением замечаю Колю стоящего с бельем в руках, его окружили трое полукругом, пропустив меня.
"А ты куда это собрался? Твоё место здесь!" - говорит Халява грубым тоном, тыча пальцем в угол квадратной стенки пристроенной возле туалета.
Не знаю, каких внутренних ресурсов стояли Коле те слова, которые он собирается произнести, но по телу проходит едва заметная судорога, его сжимает, мне, кажется, от мысли, какой разговор ему предстоит и все таки набравшись мужества, выпрямив осанку и вместе с ней все тело, он глядя ему в глаза отвечает:
"Да пошел ты козел!!!"
"Че" - Халяву чуть не парализует, он не верит своим ушам, и в доказательство округлыми глазами обводит всех присутствующих. В руках у него мгновенно возникает заточенная ложка.
Я думаю, заточка - это некий негласный сигнал рядом стоявшим Очкарику с Бомжем, потому что те, обхватив локти с двух сторон, начинают выламывать Коле руки каждый в свою сторону, так чтоб попытки к сопротивлению стали тщетны. Коля, конечно, пытается вырваться, но два обвисших на руках человека выше его сил.
Как кот на обеде вокруг трепыхающейся рыбы, Халява с жуткой ухмылкой заходит за спину Коле и резко толкает руками сзади по ногам в то место, где сгибаются колени. От неожиданности Коля падает на валяющееся на полу бельё.
Мне ничего не остается, как с силой схватив перила кровати, я стоя смотрю на мучающегося Колю, от вчерашнего злорадства не остается и следа, оно уступает место страху, каждая клеточка организма окована им, и чувство это нарастает, как гребень волны.
"Э-ы-ым-м" - стонет Коля, Халява с силой дергает его за челку, на себя, открывая не чем не защищенное горло. По открытому горлу, как поршень в неправильно отрегулированном двигателе, блуждает кадык.
Со словами "Ща посмотрим кто тут у нас козел!" - Халява пускает в ход заточку.
В его руках она словно ни кем не управляемая ожившая змея мигом ныряет под подбородок, готовая в любой момент укусить под мягкое брюшко.
"Да что я вам сделал?" - рыдает Коля. Не сдержавшиеся, по его щекам через щетину прокладывают себе колею первые слезы.
"А нечего было девок портить без спроса!" - варварски говорит с дикой улыбкой, неподалеку стоящий Сухой.
"Да это, она сама....А-а-а" - не дает договорить Коле Халява, поглубже втыкая заточку.
"Нам это уже не интересно. Ты их... Теперь мы тебя и тоже без спросу!" - вмешивается Сухой, зачем-то расшнуровав правой рукой гасник на штанах.
Во мне все забурлит и клокочет от ядовитой ненависти к этому ублюдку, видя это: он высунув поверх штанов свой черный, как уголь конец лихо пританцовывая, трясет им около Колиного лица и сыто упиваясь радостным издевательством, улюлюкает и кукарекает. Его не то, чтобы что-то заставляет это делать, а наоборот доставляет неизмеримое удовольствие измываться над беззащитным!
Здесь я при всей своей былой ненависти к жертве не терплю, и моей ярости к выродку перемешанное с сочувствием к Коле хватает сделать первый решающий шаг к пинку, подойдя сзади по хозяйству.
Это сделать мне мешает резкая колющая боль левого бока, а в правое ухо уже шепчет холодный шершавый голос Фонаря:
"Помочь хочешь!?
Все равно с тобой или без, его запишут в петушью стаю! А, залупаться будете, обоих порежем на лоскутки и смоем вместе с дерьмом!"
Как быть?
Я не знаю, что делать, хочется просто бежать к зарешеченному окну и надышаться вдоволь чистым воздухом, чтобы опьяняющий кислород вытолкнул из сознания суровую реальность этого затхлого мирка.
Стоя в тупом бессилии, не могу больше наблюдать за этой картиной, наклонив голову я жмурюсь. Только звуки теперь напоминают мне о творящемся вокруг, и въедаются в мозг.
Наконец все стихает.
Не заметив, как исчезла колющая боль из тела, я открываю глаза. О происшедшей трагедии напоминают только: лежащий в луже собственной блевотины Коля и разбросанное по всюду постельное белье. Все остальные рассосались по своим местам, не заинтересованные в дальнейшей судьбе оскверненного человека.
Грея холодный бетон Коля тихо рыдает, свернувшись калачиком, плач частенько прерывается рвотными позывами.
Плач гремит, такое ощущение, что во всем мире да и во вселенной умерли все звуки кроме него и к великому удовольствию с каждым разом стихает, он мне безумно режет слух.
Этого невозможно было не услышать, о беспорядках узнает охрана. В молчаливой, постанывающей норе щелкает замок двери, бежит эхом по стенам, поджигая во мне слабенький лучик надежды.
Мне наивному, кажется, добрый дядя охранник разберется, поможет, воздаст по заслугам. А вместо этого, в открывшееся окошко, как в телевизоре комментатор, вырисовывается морда Долговязова и дает комментарий:
"Что это с ним!?" - спрашивает сам себя, наверняка, зная, что здесь творилось - "Самойлов на выход".
Скотина! Он не собирался никого спасать, он пришел за мной!
Перебирая ватными ногами вверх по лестнице, он толкает меня на третий этаж.
Мысли спутавшись, перемешались, завязывая в тугой узел хаоса голову. За пару дней на нее свалилось столько подарков судьбы, что я начинаю вспоминать, где нахожусь.
"Ничего, мы еще живы, а это главное" - произношу я мысленно.
В конце коридора конечного этажа нас встречает ярко-горящее белым светом большое окно. В дневное время суток коридор искусственным светом не освещается, поэтому, полутемный, кажется туннелем, а окно - светом в конце пути. Ходить по нему в таком состоянии просто опасно, наводит на нехорошие мысли. Хорошо хоть вся левая сторона усыпана одинаковыми дверьми коричневого цвета, вроде ерунда, а чувство приземленности присутствует.
Шагая по зеленому паласу, меня грубо останавливает конвоир и ставит к стенке перед дверью номер восемь, красная табличка которой говорит, что хозяин в помещении за дверью, старший следователь: "Кротов. И. И".
Получив разрешение войти, Долговязый вталкивает меня в кабинет.
"Ступайте голубчик" - говорит следователь Долговязому.
"А вы милок, присаживайтесь" - уже обращается он ко мне, показывая рукой в сторону стула.
Среднего роста в сером мундире, он, сидя за обычным канцелярским столом, выдувает струйки дыма, полученные в обмен на здоровье от сигары.
"Отчего же вы не садитесь?" - наиграно удивляется Майор сросшимися бровями, напрягая лоб морщинами.
После пятисекундного ступора я вынужден ледорубом двинуться к стулу, рассекая головой пласты висящего дыма.
Заядлый курильщик, оставил след никотина не только на своих легких, вся верхняя часть помещения пропиталась им. Штукатурка стен, книги на полках и в серванте, документы на сейфе, даже портрет президента - все отсвечивает серой желтизной. Конечно, больше всех достается занавескам, обозначающие желтизной четкую горизонтальную границу сравнительно пригодного в употребления воздуха от ядовитого. Рядом висящие красные шторы устойчивее всех перенесли пагубность дыма.
Усаживаясь, подо мной начинает кряхтеть и стонать стул, недовольный взвалившимся на него грузом. Сделали его инвалидом такие же сдавленные страхом и непониманием как быть, нервно дергающиеся посетители, как я.
С полминуты я бездумно смотрю на него, Кротов, задумавшись - сквозь меня.
Седовласый с темными кругами под глазами, обвислые щеки - все это выдает первые признаки подступающей старости, а желто-зеленым цветом кожи наградило майора курево.
"Здравствуйте" - говорю я, чтобы он наконец обратил на меня внимание.
Оторванный от дум он концентрирует взгляд на мне, и кивает, соглашаясь с пожеланием (здоровье ему недостает). После чего руки его рефлекторно блуждают по столу, тормоша ворохи разбросанных повсюду бумаг. Следом за руками устремляется взгляд и, найдя нужный документ, начинает мокрым от прокурки голосом:
"Меня зовут Иван Иванович Кротов, я следователь по вашему делу".
"И так начнем. Где вы были с 20 по 21 июня в среду с 23.00 по 01.00 ночи?"
"Как я же уже дал показание!" - отвечаю я.
"Ну и что, еще раз рассказывайте, подробно!"
Деваться некуда и я рассказываю про то, как вечером в среду нас с моей будущей невестой пригласили на свадьбу, как я увидел там ненавистного мне Колю, как выпили немного и я подошел поговорить, как вспомнились старые обиды, началась драка, перешедшая в заварушку.
"Что за это теперь сажают?" - оканчиваю я.
"Мы за не там съеденный гуляш сажаем. А у вас убийство, милок!" - глядя мне в глаза, рычит майор.
От удивления у меня отнимается язык, а он, видя, что я не протестую, скороговоркой орет:
"Поздним вечером того же дня, вы вдвоем с подельником Николаем Ветрихиным вернулись после драки кхе-кхе в кафе, и дождавшись... кху-кху-кху ...гражданина Вербаева отрезали ему голову, которую была обнаружена позже в лесопарке. Кхе-кхе-кху-кху-кху" - докричав с осипшим к концу фразы голосом, подставляет кулак ко рту и заходится сильнейшим кашлем. Глаза наливаются кровью, а легкие все время что-то цепляя, пытаются воздухом вытолкнуть из организма чужеродное.
"Только бы не сдох сука" - думаю я. Ведь в кабинете мы одни, если подохнет опять на меня скажут.
"У-ф-ф" - выдыхает Кротов после, как откашливается.
Дождавшись, когда же он переведет дух, я негодую:
"Да нас после того, как скрутили никуда из ментовки не выпускали. День провели и сразу к вам приве..."
"Так, вы будете давать показание против соучастника Ветрихина?" - резко спрашивает Кротов меня, не дав доорать.
"Да!?" - думаю я и понимаю, что все уже решено и меня осудил суд, осталось только поставить подпись, что я не возражаю отсидеть пяток другой лет.
Мне ничего не остается, нагло смотря ему в глаза сказать:
"Я буду разговаривать только с адвокатом, и у меня есть права на звонок!"
"Послушай щенок сюда! В Соединенных Штатах Америки есть права, да и то у избранных. Да хоть с коллегией адвокатов, ты все ровно дашь признание. Ты, что думаешь, говно... Я никому отсюда не дам выйти жи..." - спотыкается он на чем-то очень важном - "Здесь либо признаются, либо вешаются, понял!"
Слова на счет ухода в мир иной ужасают, сам испытывая к этому месту неоднозначность чувств, не могу понять, то ли навеяно это первобытностью за колючкой или здесь кроется другое.
В воздухе заодно с дымом повисла тишина.
Сизый дымок, тонко струящийся из пепельницы, закручиваясь и выворачиваясь, поднимается вверх, в загазованный потолок. Обратя внимание на причудливые кольца творимые дымом, Кротов вспоминает про привычку, хватает наполовину обгоревшую сигару, сладостно затягивается. Довольный собой потягивается, не выпуская из руки сигару, трет между собой ладони и, улыбаясь вместе с дымом выдыхает:
"Ладно, на этих выходных обдумай все хорошенько. Да смотри не прогадай, своей шкурой отвечаешь".
Ущербность окурка Кротова не останавливает выжать из него остаток смолы, втягивается и гасит в пепельнице.
"Хочешь, скажу откровенно!?" - не дожидаясь меня с ответом, продолжает -
"Сейчас я заместитель здесь, а через неделю у меня будет зам. улавливаешь разницу!" - обсмотрев меня глумливыми глазами и видя, что я растерянный не очень то хочу вникать объясняет:
"Покажу на примере, вот смотри, где вы у меня сейчас!" - при этих словах он стискивает кистью руки в воздухе перед собой воображаемую шею и ненавистно смотря перед собой в глаза тому, кого душит с силой шепчет:
"А через неделю будете вот где" - тут он начинает сдавливать кисть в кулак с неимоверными усилиями, будто взаправду душит. А по злобному кривлянию физиономии и судорожному оскалу, даже мне кажется, что под его белыми от натуги костяшками кулака слышится хруст переломанных позвонков, а по пальцам сочится выжатая вперемешку с мясом кровь.
Вызванное видение разбивается об слово, вылетевшее из пасти Кротова -
"Конвой" - который пока я сублимировал его слова в образы, успевает сложить руки на парте и с отвращением смотреть на меня.
"Как я вас ненавижу" - последнее, что он нам кидает в спину с Долговязым, естественно, эта фраза адресуется только мне.
Как и все сегодня Кротов нагоняет на меня еще больше негатива. Да ладно бы с ним, но в том, что он только что меня обвинил, не в какие ворота не лезет. Получается они подставили нас, нашли двух дурачков, за которых никто не вступится и решили по-быстрому отыграть на нас свои темные делишки.
От мрачных мыслей мне совсем невмоготу, кажется это конец!
Не спеша двигаясь по мрачному коридору, в мои ноги с каждым шагом вливается свинцом тяжесть. Коридор высасывает из меня последние силы. А после команды Долговязого перед камерой, уже не стою лицом у стены, а упираюсь головой в стену.
О радость, дверь в камеру отворилась, целюсь на единственное, что интересует меня - уставший до смерти я бреду, никого не замечая, к своей койке.
В камере на удивление тихо, лишь затертая на полу блевотина напоминает о случившемся недавно происшествии. Смутным взглядом ищу Колю, которого нигде не видно.
Я его нахожу случайно повернув голову вправо, замечая край матраца.
На нем, прямо на бетоне, именно там, куда указывал ему Халява, у туалета с ним, что-то объясняя, на корточках беседует Бомж.
Не могу предположить, к чему это Коле общаться с ним!
Заметив мой изучающий взгляд, он зло сверкает глазами, отворачивается от ненависти.
Выжатый с самого утра, как лимон, я не в силах больше терпеть навалившуюся моральную усталость, ковыляю к кровати.
"Фу" - с облегчением выдыхаю я.
"Это всего лишь сон!!!" - радостно кричу, потому что босой стою в своей квартире, на сделанном из досок, крашеном полу.
Таким счастливым давно себя не помню, чувство облегчения перемешалось с радостью, ведь злосчастной тюрьмы никогда не было и тем более меня в ней!
Только отчего-то половина мебели стоит не на своих местах.
"Может кто-то аккуратно переставил, за то время пока я спал!?"
Ну да ладно! Все-таки дома и плевать на такие мелочи. Мне тепло и уютно, расхаживаю босой в одних трусах по комнате.
Но ощущение беспокойства никак не отвяжется.
Все дело в комнате. Ни одна лампа в люстре не горит, а свет в помещении берется сам по себе. Словно дневной свет, отсвечивая, излучают сами стены. Свет этот настолько плотно материален, что, кажется, молекулы кислорода с ним заодно, сплетаясь, вместе питают мои легкие. Он приятен и совсем не режет глаза.
Удивленный странными ощущениями и гонимый любопытством, иду найти волшебный источник света к одной из противоположных стен.
Загадка в том, что до меня, и сам я, никогда не устанавливал в этой комнате, да и вообще в квартире никакого дополнительного освещения, тем более в стенах.
Не дойдя и метра, по стене, с бликами катится волна за ней вторая, но уже поперек.
Охаю от невозможности происходящего!
Они переливаются и состоят из плотных сгустков света.
Это происходит настолько внезапно, будто бы я преступил невидимую черту, захлопнув ловушку.
Две волны и больше ничего! Стою, настороженно вдыхаю воздух, смотрю на стену, ожидая подвоха. Ничего не происходит!
Наверное, из-за минутного бездействия, остаюсь один на один с мыслью -
"Скорее всего, это все сон, что я здесь вижу, надо проверить!"
Что бы удостовериться в сомнениях, подношу свою руку к щеке, чтобы ущипнуть.
Мне не удается этого сделать, царящая действительность будто бы знает все мои планы наперед и, не давая опомнится, идет в наступление.
С грохотом там, где недавно пересекались волны, образовалась небольшая трещина. В раскол стены увеличивая его в объемах, как гигантский паук пролезая движется поток чистого, хрустального света. Ему мало владений по ту сторону стены, он хочет сожрать и мой мир.
Что за странное виденье! Стою весь в непонятках, что же предпринять: либо бежать отсюда, либо…
А свет уже разрушил пол стены, он становится настолько силен, что заполоняет все, не видно ничего.
Защитные механизмы моего организма автоматически поднимают руку, прикрыть глаза, хотя густой свет не малейшего дискомфорта не причиняет.
В правду говорят люди: любопытство - двигатель прогресса!
Различая в стене разломанные черты и вглядевшись пристальней в разлом, иду на встречу необыкновенному свету.
Странное дело, ступив по ту сторону разлома, я не обнаруживаю здесь света, нет, здесь есть свет, только он не тот, что был, он обычный, исходящий от простого с облупившейся краской окна. Вообще здесь все обычно, простая комната с желтыми обоями, мебели нет, одно окно. Такая обстановка обволакивает своей простотой и незатейливостью, поэтому меня ничуть не удивляет стоящая лицом к окну и опершись ладонями на подоконник женщина.
Постойте да это совсем не женщина!!!
Эта же..!
Это моя Лена!
Мягкий свет легко окутывает мною знакомый, темный силуэт возле окна.
"Лена, Лена!" - с улыбкой, криком зову я ее.
Не обращая никакого внимания на крики, она не шелохнувшись продолжает стоять.
Я еще раз пробую дозваться ее.
"Милая моя, отчего же ты стоишь и не хочешь обратить на меня никакого внимания!"
"Лена, это же я!!!" - уже от негодования и обиды кричу я.
В порыве гнева делаю несколько резких шагов в ее сторону, хватаю за локоть, пытаясь развернуть к себе лицом. Словно каменная, сколько не дергаю, с какой бы силой это не делаю, она стоит не шелохнется, вглядываясь во что-то, только одной ей известное, сквозь окно.
Через некоторое время она сама ко мне поворачивается, когда я, перестав ее дергать и орать на ухо, просто обнял, в тупом бессилии, прижимаясь.
Я должен бы радоваться и улыбаться, но паника - вот мое сейчас состояние.
Ужасает страшное лицо. Нет, оно не изуродовано и на нем нет мистических ни клыков, ни рогов, оно пугает своей неоднозначностью. При спокойных и умиротворенных глазах ее лицо пораженно дикой режущей от какой-то боли гримасой.
Я такой ее никогда не видел!
В шоке, пораженный до глубин, онемевший не знаю, что и предпринять.
За меня знает Лена!
Она узнает меня, тянется ко мне за горячим поцелуем.
Мне неприятно смотреть на нее, а тем более целоваться! В испуге отступаю на шаг, и вообще мне хочется сбежать.
Крохотные ладошки, до этого опиравшие туловище об подоконник легко слетают с него и оплетают, как удавы мою шею, Лена не хочет со мной расставаться.
"И откуда в таких худых изящных руках столько силы" - думаю я.
Все мои сопротивления похожи на бесполезный инстинкт самосохранения кролика в объятьях удава.
От кошмара хочется орать, подводят легкие, они онемели от ужаса, не могут зачерпнуть воздуха достаточного, чтобы крикнуть.
Несколько минут мы боремся, она со сложенными губами в трубочку, пытающимися ужалить меня в рот, от ужаса раскрытый, и я, дико вертящий головой в разные стороны.
В этой схватке нет проигравших!
Естественно Лена одолевает, но я об этом ни в коем случае не жалею.
Благодарен судьбе, что это случилось!
Ее губы коснулись моих, слившись в поцелуе не сопротивляюсь, а наоборот обхватываю ее обеими руками лишь бы она продолжала делать то, что делала.
От поцелуя у меня кружится голова, а ноги, подломившись, отрываются от пола. Хоть глаза и закрыты от наслаждения, мистическим зрением я вижу, как стены и потолок растворились, и перед нами предстал небосвод со своими неизменными спутницами звездами, изумрудами, рассеянными по нему.
На нас словно бы обрушивается смерч, закручивает в вихре свежести перемешанной с радость и любви ко всему, мы летим, зажмурившись к звездам.
О Боже я никогда не был так счастлив!
Стихия подхватывает и уносит от всей этой наскучившей жизненной суеты, от ночных тюремных кошмаров туда далеко домой откуда мы все пришли…
Я не знаю, как вам это объяснить!
Ну, вот, к примеру, как будто бы я блуждал, умирая от жажды в пустыне несколько дней и уже изнемогая в полуобмороке, падаю в озеро чистой прохладной воды. Согласитесь, дорогого стоит в пустыне упасть в обмороке в воду, а не на раскаленный песок. Но это все равно далеко до сравнения того, что происходит!
Я не помню точно, сколько по времени проходит в блаженстве (счастливые на время не обращают внимания), но наслаждаться нам приходится недолго! Как в таких случаях бывает, когда очень хорошо, что-нибудь да помешает!
В моем случае это острая, тыкающая, тупая боль и опять в левом боку, она до невозможности мешает насладиться, данным судьбой моментом счастья.
Поначалу хочется наплевать на это.
"Пусть себе болит!"
Но из-за нее не могу уловить ту наивысшую грань счастья, которая, не побоюсь этого слова, существует во вселенной.
Не хватает сил терпеть назойливую боль, приходится освобождать руку от горячо любимой, с силой хлопать по донимавшему месту.
От шока у меня екает сердце, в том месте, куда направлялся удар, я ловлю чей-то палец, этого я не как не ожидал. В гневе поворачиваюсь, спешу посмотреть кто же на том конце пальца.
И кого вы думаете, я обнаруживаю!?
С такого конца на меня с улыбкой на устах, взирает Очкарик, что-то бормоча.
"Ах, ты гаденыш! Какого тебе надо…" - трубят во мне мои темные мысли.
От сильной злобы и ненависти уши не могут воспринять тех звуков, какие Очкарик выпускает из-за рта, а они определено вылетают, судя по губам раскрывающимся, как в немом кино.
"Сукин сын… " - хочет вылететь из меня оскорбление, но я в таком сильнейшем шоке, вообще не в состояние понять, что происходит.
Пугающая реальность ледяным дождем обрушивается на разгоряченную голову!
Все разом встает по своим местам!
К величайшему сожалению именно Очкарик, а не Лена идеально вписывается в окружающую атмосферу, я все так же нахожусь в отгороженном затхлом мирке с шестью уголовниками.
До скрипа в зубах эта данность давит на мои изможденные нервы! Как не хочется отпускать Лену, ночной небосвод и все их прелести.
Видимо Богом заранее было продумано все до мелочей, перекрыты все возможные лазейки бегства от реальности к путям отступления, а отступать мне было куда… Хотелось сойти с ума и остаться с Леной!!!
"Самойлов, Самойлов проснись" - не угомонится Очкарик. Чтобы не орал под ухо, киваю в знак того, что я уже не сплю.
"Слышишь… Тебя к себе зовет Фонарь"
"Да, слышу!" - хотелось сказать спокойно, но слова вылетают плетью. После них улыбка с Очкастого лица слезает сама собой. Он обижается и идет к столу, где его ждут Фонарь с его свитой.
Немного полежав, чтобы собрать разбегающееся мысли, я поднимаюсь. В камере все так же точно, как и было до того как укладывался спать. Вся та же лампочка тускло освещает камеру, но в некоторых местах в особенности по углам ее присутствие воспринимается в штыки, та территория отдана под владения темному лорду по имени мрак.
Интересно, сколько времени я все таки проспал, вертя головой весь в догадках, натыкаюсь на зарешеченное окно, в этом смысле оно, как настенные часы - сразу понятно какое время суток.
Окно веет ночной прохладой, от этой свежести мне становится не по себе.
Вообще нужно отдельное спасибо сказать тому, кто проектировал камеру за одну только полезную здесь деталь - это отверстие в стене, а точнее за окошко. Одно только чего стоит, что оно обменивает наружу здешние зловония на чистый воздух. А главное, через него иногда к нам заглядывают лучика солнца, и от них непонятная радость наполняет душу, приходят светлые думы: - "Что мы такие же, как и прежде люди, оно не обходит нас стороной", дарит ощущение приземленности: - "Мы еще на матушке земле, а не летим по космосу на каком-нибудь экспериментальном шаттле с экспедицией на Марс".
Прогнав у окна сонное похмелье, спрыгиваю с верхних этажей нар. Чуть-чуть не стукнувшись головой при приземлении, она как чугунная гиря наполнена застойной кровью, никогда не чувствовал ее такой тяжелой.
Акробатический номер в моем исполнении вызывает у сокамерников шквал эмоций, они смеются надо мной - неумехой.
Хочется мне или нет, но приходится вставать и идти куда позвали. Страшно даже предположить, зачем я понадобился Фонарю.
За столом меня манит рукой к ним присесть Очкарик, мой кульбит с койки на пол поднимает их жизненный тонус, они встречают меня с улыбками.
"Присаживайся" - мило говорит мне Очкарик, сдвигаясь по скамейке, уступая мне место.
"Все таки, что же нужно от меня этим трем головорезам с мерзкими ухмылками на лице" - не найдя ответов на собственный вопрос, по спине пробегает холодок, оставляя после себя мурашки.
"Неужели оставили меня на десерт, поиздеваться на ночь глядя!?"
"Небоись, не съедим" - говорит Фонарь, замечая, как у меня по-предательски трясутся ноги. И вправду чувствую себя зайцем в логове волков.
Очень страшно, хочется бежать, сколько не силюсь, но ноги меня не слушаются, танцуют трясучку, так что подо мной скамейка заходила ходуном.
"Тут мы узнали, что ты разговариваешь по-английски!? Это правда?" - спрашивает Фонарь, широко улыбаясь. Улыбка у него появилась только в самом конце вопроса, мне, кажется, это он сделал специально, чтобы я невзначай не наделал в себе в штаны с перепугу.
После его вопроса по лицам окружающим меня за столом поползли многозначащие, непонятные мне широкие улыбки.
"Да, но только с помощью словаря в полном…" - пытаюсь ответить я не своим, сиплым голосом.
"Ты как раз нам подходишь!" - быстро проговаривает со смешком в голосе, не давая мне договорить Фонарь - "Там разговаривать не надо".
Его слова взрывают камеру смехом! А меня ложат на лопатки, я не в состоянии ничего понять. Или я идиот или…
"Видишь ли, у нас телеграф скучает без телеграфиста" - говорит Фонарь смеясь.
"Да они все здесь сумасшедшие" - кричу я про себя. - "Или по крайней мере хотят меня спихнуть в психушку".
В памяти всплывает тот вчерашний психопат -
"Это они его!" - думаю я.
"Хватит ржать" - весело прикрикивает на опричников Фонарь. - "Ну так как, Самойлов? Ты согласен помочь братве и подежурить некоторое время на телеграфе переводчиком?"
Видимо это специальный тюремный юмор, Фонарь стебается, потому что вся камера содрогается от хохота, все ржут в упад, как кони, кроме меня. Громовой смех вдавливает в скамейку, ни черта не понимаю.
"А то у нас Очкарик совсем не справляется" - продолжает сообщать информацию Фонарь.
Теперь все внимания обращено на Очкарика, его пушистые ресницы плавно хлопают под очками, увеличенные линзами, они кажутся громадными. Всем своим довольным видом он подтверждает сказанное и как дурачок добавляет -
"Ага!"
Взглянув на него, меня осеняет, я все понимаю - это ради Очкарика разыгрывается весь этот спектакль, за режиссера здесь Фонарь, зрителями все остальные, а я вытащен с полки принять участие в составленном заранее сценарии.
"Ну что скажешь, Самойлов?" - ну как ответить такому, как Фонарь, мне приходится подыграть им - "Ну ладно, раз надо, я согласен".
Положительный ответ рвет камеру, она прыгает и охает. Многоголосье слившееся из радостных вскриков, оханьев и чьего-то слова "Ура", будоражит стены. В всеобъемлющем праздничном настроение вскакивает со скамейки Халява и хватает на руки Сухого, чтобы понести его по тюремным просторам в диком вальсе, как жених невесту. Беря пример с веселящейся пары в маленьких, прогнивших мозгах Бомжа зреет идея… Он решает не отставать от них и ударятся в пляс, танцует яблочко, широко улыбаясь и весело притопывая. Выглядит это настолько противно…, вообразите себе скачущий вприсядку, сморщенный, старый гриб обабок, танцующий задорно с хэгами и широкой улыбкой на два передних зуба - лучше примера не подыскать! Отвратительное зрелище!
Не знаю, сколько бы эта еще вакханалия продолжалась, если бы не оглушительные удары по двери, через несколько мгновений за ударами вталкивают Николая, он как живой мертвец, ни кровинки на лице. Его запихивает обратная противоположность Коли, красный от яростной натуги сержант, размахивая дубинкой, он зло кричит на нас:
"Это еще чо за цирк!? Маски шоу захотели!"
Маски-шоу никто не хотел, все разом стихает, один только Бомж, никого не замечая, продолжает, зажмурившись, весело отплясывать.
Косой взгляд охранника и похлопывающая об ладонь дубинка, дает понять присутствующим, что скоро танцору начислят балов за исполнение и тут же отсчитают их по макушке.
Кажется, вот, вот сейчас, но этому не суждено случится, прежде его успокаивает Сухой, пинок по копчику Бомжа спасает, он снова вместе с нами в реальности.
Смею предположить: откуда его выдернули, наверное, отплясывал не в камере, а взяв под руки пышногрудых баб, кружился на ярмарке виноделов, и конечно, каждая из рук его была занята бутылкой.
"Да ладно тебе начальник, покуражиться нельзя, что ль? В нашем полку прибыло… " - говорит Фонарь, все еще смеясь, угрозы исходящие от сержанта им не воспринимаются. Улыбка на устах, а в глазах хищник, готов в любую секунду кинуться, разорвать.
"Подождите у меня, я устрою еще вам…!" - злобный взгляд делает свое дело, сержант уходит.
Исключительно Фонаря все уважают и боятся по всей тюрьме, в том числе и охрана. Вот и этот задира неудачник удирает поджав хвост
"Так братва повеселились и хватит! Очкарик покажешь ему там все!" - говорит Фонарь - "А ты Самойлов чо вскочил? Да не ссы ты так, не на войну же мы тебя посылаем!"
Для самого в удивление, как сам того не подозревая, выскочил из-за стола, скорее всего беспамятство и ускорение дал страх.
Не понимаю, вроде бы потеха закончилась, а они все еще продолжают изгаляться!
"Все-таки ты классно придумал … телеграфист" - улыбается Халява. Он смотрит на Фонаря такими преданными глазами! такое ощущение, если сейчас не было здесь никого он, сорвавшись, начал вылизывать бы ему зад.
Не знаю благодаря или нет, но после появления сержанта камера успокаивается и слава богу они начинают разбредаться по своим углам, по койкам. Уже поздно, через тюремное окно проглядывается ночь.
Я до жути боюсь, стою не шелохнувшись, лишь бы они побыстрее отошли ко сну и на них не нашла еще какая-нибудь дурь.
Меня предает собственный живот, он до такой степени сильно урчит - "У-у-м", что слышат все.
Видимо он отчаянно ждал, когда же я вспомню про него и, поняв, что это не произойдет вовсе, решает сам вершить свою судьбу - подает голос вместо меня. А я и вправду забыл, что уже не ел около суток.
"Очкарик, чтобы я больше таких звуков не слышал. Он так у нас и полночи не простоит… Накорми его и объясни ему все тут!" - хорошее настроение все еще не отпускает Фонаря - "Ты у него вместо Мамы теперь, понял!"
Для чего он это сказал?
Слово "Мама", я считаю священно! И услышав здесь, на меня начинают накатывать слезы и воспоминания, сохранившиеся с детства, окутывают меня, такие теплые, связанные с одним единственным человеком на всем белом свете. Воспоминания, они настолько противоположны с тем, что творится вокруг, что я прикрываю от стыда свои мокрые глаза, чтобы никто не заметил моей слабости.
Очкарик, похоже, замечает:
"Что с тобой?"
"Так… ничего!" - я скорее пытаюсь спрятать свое лицо от его изучающего взгляда.
"Если ты из-за еды" - Очкарик уже успел притащить еду - "то не переживай, еще будет!"
"Да я не… так вспомнил тут…" - приходится оправдываться, не хочется выглядеть в его глазах размазней, утираюсь рукавом.
"А! Ну тогда извини, было думал, что ты из-за трапезы" - в свою очередь оправдывается Очкарик -
"Я из-за чего так подумал, просто люди проходят через камеру разные, один из таких залетных…, так он вообще, спрашивал, что такое ананас! Да что далеко ходить, вон Бомж…" - его указательный палец ведет мой взгляд в сторону туалета - "…целиком ест корки от апельсинов!"
"Опять...?" - встревожено думаю я. Дело в том, что Бомж, стоящий над лежащим Колей и что-то ему ворчащий, подпинывает его ногой, опять донимая его.
Я до такой степени возмущаюсь происходящим (какой-то оборванец пинает измученного человека!) встаю одернуть за шиворот трухлявого паршивца.
"Эй ты куда это собрался?" - Очкарик успевает схватить меня за руку.
Я сильно нервничаю и долгое время не могу ничего ответить.
"Что он творит!?" - хочется проорать, но произношу шепотом, боюсь услышат остальные.
"А что случилось?" - Очкарик отворачивается от стола, чтобы посмотреть на парочку в углу - "Не пойму, что с тобой?"
Он хлопает своими большими, увеличенными глазами из-под очков, и кажется вправду не понимает, эх, как хочется дать про меж очков по тупорылому лицу!
"Они совсем все здесь озверели!?" - думаю я, а произношу:
"Ты, что не видишь, он издевается над ним!!!"
"А это! Ничего страшного…" - говорит, как будто никого не видит перед собой.
Все! Терпение лопнуло, плевать, что там думает это очкастое чудовище, иду вершить справедливость.
Вообще по природе своей я не вспыльчивый и боязливый человек, но тут я чувствовал вину, ведь когда Коля просил меня поддержать его, я злорадствовал над его положением. А ведь можно было хотя бы морально помочь, конечно у нас ничего бы не вышло, но я бы сейчас не чувствовал себя, как последний ублюдок.
Очкарик никак не хочет отпускать мою руку.
"Эй, парень ты это брось!" - честное слово, если бы он в данную секунду не произнес ничего, я бы врезал ему, ни о чем не сожалея.
С видом партизана, выдававшего немцам тайну он сообщает мне:
"Оставь его, если хочешь жить нормально здесь, ему уже не помочь. И не вздумай помогать ему каким либо образом, иначе ляжешь рядом с ним у туалета опущенным!"
"Вот, что еще скажу, прикасаться к нему тоже считается за подло! Да вообще лучше не разговаривать".
"Но почему?" - в моем голосе столько наивности, никак не хочу поверить его словам.
"Такие здесь порядки. Он теперь пидораст, а ниже уже некуда!!!"
"Ты уяснил, чем тебе грозит общение с ним?" - его слова звучат, как приговор. Не знаю, ни разу не был на суде, но отчего то кажется, что именно так они и должны звучать. Они олицетворяют саму данность, против которой не попрешь, как бы ты того ни хотел. Но все равно в себе я решаю, во что бы то не стало извиниться перед ним. Чувство вины мне не дает покоя.
"Уяснил!!!" - от гнева я кричу на него. Криком крик, а кричу я, прежде всего на самого себя и с чувством беспомощного младенца мне приходится усесться обратно за стол, что бы жевать без вкуса, как корова, поданный ужин.
"Вот она!" - с улыбкой говорит Очкарик и пялится в окно, приятно обдувавшее ночным воздухом. После ужина мы направились к окошку, на "рабочее место" - как сказал очкарик.
"Кто - она?" - не понимаю я.
Озарение не заставило себя долго ждать, вспомнилось, как крендель в очках толмил про какую-то там дорогу, а Фонарь, прося, заставил стать переводчиком на телеграфе. Конечно, все эти телеграфные дороги звучат бредово, хотя с телеграфом и обстоит дело яснее (думаю все-таки это заковыристый тюремный юмор, оценить который могли зеки, отсидевшие побольше моего), то с дорогою выглядит все иначе. Я хоть глаз выколи, не замечаю в зарешетчатом окне ничего кроме звезд в небе и освещенный фонарем вьюн колючей проволоки на заборе. Непонятно, что за окном весело разглядывает Очкарик.
"Дорога! ...опять тупишь?" - невесело говорит писатель, уже разглядывая меня. Наверное, ища во мне намек на слабоумие, или не прикидываюсь ли дурачком, что бы отвязаться от навязанного.
Не найдя во мне ничего подозрительного, с криком -
"Ах да" - опоминается и с размаху заряжает себе ладонью по лбу.
"...в первый раз, а я забыл!" - говорит он себе под нос, сидя на корточках извлекая, что-то из тайника в полу. На свет в его руках появилась деревянная с метр в длину палка, с металлическим крюком на конце.
"Это" - говорит он, встав в полный рост и усилив голос - "Удочка!"
Стоя и держа перед собой ее в руках, он смотрит на нее восхищено, как на святую реликвию.
"Все" - думаю я - "Они тут еще и рыбу ловят палкой! И скорее всего, ездят по пресловутой дороге на рыбалку, следовательно, исходя из логики, я в дурдоме"
"Да... куда я попал?
Не зная, что и подумать разные мысли посещают меня, закручиваясь в хороводы, пришлось выбрать только одну, на взгляд самую рентабельную. Она воет об одном:
"Очкарик - именно он сошел с ума, и над ним потешалась вся камера "12". А я так, под руку попался поглумиться над ним лишний раз".
Я оборачиваюсь посмотреть, не ржут ли исподтишка сокамерники …но нет, каждый из них по своему скучно мучается от безделья.
Очкарик времени зря не теряет. Вернув голову в исходное положение, вижу, как он, сумасшедший, просовывает между решеткой палку, закидывая удочку в окно. Зацепив что-то в темноте осторожно переставляя пальцы вдоль палки, гримасничая, боясь срыва, подтягивает удилище.
С любопытством я тянусь к решетке разглядеть, что же, кроме черта, можно поймать в темноте. Ошарашенный увиденным, я тру глаза: крючок на конце палки, зацепив, удерживает натянутый поперек канат, толщиной с палец, а я канат, действительно, вначале принял его за хвост рогатого.
"Смотри" - пискляво говорит, широко улыбаясь, Очкарик, привлекая мое внимание к толстому шнуру.
"Дорогая дорога" - говорит, словно в любви признается, любуясь канатом.
"Вернее путь, ведущий нас, горемык казематных, к избавлению участи прискорбной, кому на весь срок, кому на часть, смотря, как договоришься с подельником" - объясняет только самому себе понятным литературным языком, по поводу применения каната в тюремном быту.
Признаться, я заблуждался в расстроенной психике возбужденного Очкарика.
Успокоившись от нахлынувшего на него лирического экстаза, и допев до конца оду казематной дороге, он, четко отсекая ртом каждое филигранно вырезанное языком слово, начинает описывать каждую деталь своего рассказа -
"Дорогой" заключенные называют тюремную почту - хитроумную систему связи, позволяющую нам общаться друг с другом, невзирая на разделяющие нас стены, решетки и охрану.
Она, как паутина, сплетенная из канатов, цепляясь об решетки окон, опутывает всю тюрьму".
Мне становится интересно, что же там за паутина, пытаюсь разглядеть хоть что-нибудь через решетку.
"Там и днем не разглядишь ничего" - делает замечание и, видя, что мое внимание снова с ним продолжает - " Откуда бы ни было отправлено сообщение, оно обязательно найдет адресата, если только он находится в одной из камер тюремного корпуса. С одной стороны на послании, как правило, указывается номер камеры и имя отправителя, на другой стороне пишется номер камеры и имя, либо прозвище получателя. Через некоторые камеры проходит сразу несколько ответвлений "дороги". С какой бы стороны не прибыла почта, принимающий, увидев конечный адрес, должен безошибочно привязать ее к нужному канату, ведущему именно в ту сторону, в которой располагается указанная камера. После того, как почта привязана, канат перетягивается в соседнюю камеру. Вместе с ним перемещается и все то, что уже было к нему прикреплено ранее.
"А почему же от нашей решетки не отходит не одного каната?" - спрашиваю я. Он так красочно все обрисовывает - все схемы передвижений расхваливаемой "дороги", но в нашей камере и намека нет на прикосновения "паутины" - информационного поля тюрьмы. Есть, конечно, какая-то палка с крюком на конце, но ей больше пойдет детей пугать, она никак не подходит под то, о чем рассказывает Очкарик.
"Очень уместный вопрос! Молодец, правильно мыслишь!" - подбадривает меня Очкарик -
"Дело в том, что мы на особом положении, с нами сидит Фонарь, а он смотрящий по тюрьме! И скажу еще по секрету…" - понизив голос он тянется в моему уху, чтобы шепотом сказать - " …в нашей камере спрятан общаг!"
"Только никому… понял!" - добавляет он - "Вот поэтому мы на особом положении. Чтобы не было лишней суеты, для безопасности к нам не подходят "дороги". Тебе достаточно лишь протянуть "удочку" и подцепить "дорогу" крюком и все, забрать посылку".
"А как узнать, что пора подцеплять?"
"Тебя известят криком с соседней камеры, что-то вроде - "Вторая прими". После чего ты подтягиваешь к себе канат и забираешь адресуемое. Понятно?"
В ответ я киваю, признаюсь, меня мало интересуют все эти их положения, понятия какие-то, кем-то, когда-то выдуманные, но вот что действительно будоражит мое воображение, так это хитросплетенные канаты. Откуда они их берут, ведь не выдают же им их вместе с супом на обед.
"А из чего сделаны канаты?" - спрашиваю я.
"Канаты, связывающие камеры в единое информационное поле, плетутся самими заключенными. Работники тюрьмы могут, конечно, ворваться в камеру, чтобы их оборвать, но вместо них сразу же появятся новые. Зеки моментально изготовят их из распущенных на нитки предметов одежды" - писатель он и в Африке пишет, Очкарик все так хорошо объясняет, что мне думается:- "Ему бы в школе преподавать, а не на нарах лежать!"
"На протяжении многих лет механизм деятельности тюремной "дороги" остается практически неизменным", - продолжает Очкарик. - "Он позволяет заключенным обмениваться не только личными посланиями и грузами, в числе которых товары, но и согласовывать поведение изолированных друг от друга подельников для того, чтобы ввести в заблуждение следствие".
Стоп, а вот здесь повнимательные, меня крайне настораживают последние его слова. Следуя теории и внимательно прокручивая каждое его слово, у меня зреет справедливый вопрос -
"Тогда почему нас с Колей запихали двоих сюда, мы же по одному делу идем?"
"Скорее всего, камеры переполнены! И нет свободных мест".
"Но может быть и другое!" - он поднимает указательный палец для того, чтобы указать важность сказанного - "Дело ваше с ним банально фабрикуется, и поэтому нет необходимости держать вас врозь".
Мне, почему то, кажется, что второе "может быть" в нашем случае, более всего подходит, тем более, что следователь Кротов обещал любой ценой раскрыть наше дело. Осознание предстоящего будущего на меня наводит смертную хандру, тяжело дыша, туплю свой взгляд в пол, не видя перед собой ничего.
"Да ладно тебе, что в самом деле, как маленький…
Еще ничего не ясно! Да, если даже посадят, жизнь на этом не кончается…" - с улыбкой пытается ободрить Очкарик, но получается у него не очень. Он видимо уже смирился со своей участью и принял ее такой, какой он ее видит через толстые очки, но я смириться никак не могу, так же точно не могу никак себе помочь и от этой правды…
Я как будто бы подвешен за одну ногу, качаюсь в ту сторону, в какую от меня хочет ветер.
Боже мой, я поверить-то с трудом могу, что нахожусь в данную минуту в тюрьме, а принять то, что еще несколько лет проведу на зоне, от таких мыслей становится тяжко.
"Да трудно это принять… Со временем все пройдет, не переживай ты так сильно" -его слова призывают к смирению, но я никак не хочу мирится с тем, что от меня хочет статистика раскрываемых дел.
"Послушай меня!" - он дружески хлопает мне по плечу - "Мне еще много нужно, что тебе рассказать, так что давай, друг, открой свои уши. У тебя еще будет достаточно времени погоревать, а сейчас слушай!"
Нашел момент рассказывать!
Начинает он с того, что мне нельзя, но снова погруженный в мрачные мысли я половины пропускаю мимо ушей.
Больше всего запомнилось: нельзя было ругаться матом. Странно, правда, вот где, где, а здесь я ожидал от этого места большего. Где еще, как ни в тюрьме можно поругаться залихватски матом, набраться опыта, крылатых выражений. Оказывается, нет, не здесь!
Буду чувствовать себя не честным, если не скажу, что на самом деле зеки ругались, но заменяли все эти заезженные слова на другие, вырванные совсем из другого контекста. К примеру, слово, обозначающее самое интимное из мужских достоинств, называют - "шляпа".
Рассказывает про понятия, что, кому, зачем и почему обязывается делать, в моем случая все просто так, как я был определен в "дорожники" (сменил Халяву на должности), от меня требовалось стоять на вахте у окна караулить "дорогу", посменно меняясь с Очкариком. Обязанности никто не навязывал и не заставлял ими заниматься, они занимались добровольно арестантами, трудясь не ради себя, а для общества - "братвы". Своими заботами о других они поднимали свой авторитет в глазах других, ну и, конечно, были обеспечены всем необходимым в тюремном быту: - сигареты, чай, поесть - все выдавалось из общека.
Писатель рассказывает про нашу камеру, сокамерников, их повадки, истории, как кого и за что повязали, кончая трагикомичной историей о себе.
Мое настроение заметно улучшается, слушая забавные рассказы, особенно его история, описанная выше, похожа на анекдот из жанра черного юмора. Креплю губы, не заулыбаться, как идиот, понимаю, ему сейчас не очень весело вспоминая все то, что произошло с его женой. И делится он всем этим лишь для того, чтобы ему самому стало немножко полегче, выводя тяжесть придавившую душу. Воспоминания настолько для него болезненны, он не находит себе места - теребит очки, отводит устремленный на меня взгляд в сторону.
"Пойду я, наверное, отдыхать. Скоро утро уже!" - ломаным, уставшим голосом произносит он - "Ты постой тут, утром я тебя поменяю".
Не заметно, как легко и быстро пролетели несколько часов за беседой. Правда еще темно на улице, но явно чувствуется, что скоро запоют первые петухи, придет рассвет.
Время сейчас тихое, камера как будто вымерла, всюду тишина, лишь только легкие отголоски храпа с сопением слышатся вокруг. Камера погрузилась в сон.
В соответствии с обстоятельствами во мне возникает волевое решение -
"Сейчас или никогда" - думаю я.
Не умирает то чувство, которое не покидало с того самого момента, как изнасиловали Колю. Кажется, что в его глазах я выгляжу, как предатель, ну ладно, пусть бы с ним…, всем не угодишь, но в своих глазах я вижу себя таким же, а это такое непримиримое чувство, что хочется головой таранить стену.
Постояв немного для того, чтобы успокоиться и разогнать мужеством страх, начинаю крохотными шажочками свое движение в сторону туалета. Все время, оглядываясь, с оцепенелым ужасом в ногах, тихонько продвигаюсь, каждый шаг при этом отдается стуком в сердце, оно знает что будет, если меня поймают.
Не помню, сколько по времени я добирался до него, но это было весьма тяжкое испытание, голос внутри меня все время говорил -
"Отступись, одумайся, тебя поймают".
Но все-таки я смог и стою около него. Осталось только одно - это переломить себя, мешает гордыня, человеку всегда трудно признать себя виноватым по отношению к другому, а тем более произнести это вслух - извиниться. Но раз уж я здесь, не отпущу возможность, быть может, не представится таковой никогда больше.
"Коля…" - тормошу я его за плечо.
От неожиданности он вздрагивает и, щурясь, закрывает глаза рукой. Дело в том, что свет никто никогда не гасил в камере, лампочка сияет недалеко от него, она горит здесь круглосуточно.
Распознав меня, он подтягивается на локтях, упирает спину в стену и я бы не сказал, что он обрадовался мне, его лицо… сказать помягче, выглядит пренебрежительным.
Мне очень стыдно и я не знаю, как начать.
"Тебе чо надо…?" - с ненавистью он говорит мне. По-моему, если ему сейчас вздумается отхаркнуть в пол, его слюна обязательно проделает дырку в бетоне, столько яда звучит в вопросе.
"Я хотел…" - не могу договорить что собирался, с моими глазами творится что-то неладное. Неожиданно яркий желтый свет заливает все вокруг, думая, что переутомился, поднимаюсь с корточек, потирая веки.
Наши взгляды с Колей встречаются, и я понимаю, что дело не во мне, он тоже жмурится. Оказывается лампочка, висящая над нами, внезапно засветила, как будто к ней подключили 360 вместо 220 вольт. Излучаемые ее лучи настолько тепло обогревают все вокруг, кажется: над нами не лампочка, а миниатюрное солнце.
Перегревшись, она так же без предупреждений, как и загорелась ярким пламенем, гаснет, перегорая.
В страхе быть уличенным, я отпрыгиваю от Коли, боясь, что нас увидят вдвоем. Очень пугаюсь за свою судьбу, ошарашенными глазами обстреливаю всю камеру, высматривая хоть какое-нибудь движение. Хорошо еще, что за окном висит луна, она не дает камере погрузиться полностью во мрак.
Лунная дорожка, застланная до самой двери, сохраняет темные очертания кроватей и сопящих на них зеков.
С вытаращенными глазами весь во внимании я наблюдаю за ними. Из боязни внимание настолько обострилось, что я вижу как кристаллизуются в мельчайший лед частички пара выдыхаемого мною воздухом. Опьяненный страхом только сейчас обращаю внимание на то, как же стало холодно, по всему телу бегают мурашки.
И в этот самый момент, когда внимание обостренно до предела и мой внутренний взор обращен на себя, боковым своим зрением я замечаю нечто, из-за чего собственно говоря я и затеял писать вам это письмо.
Страшное дело встретиться с этой тварью в жизни, уж поверьте мне!
Могу предположить, что череда событий связанных с перегоранием лампочки и внезапным холодом, являются следствием появления в камере именно этого неопознанного существа.
Оно появляется из щели под дверью, в лунном свете особенно хорошо удается разглядеть. Оно больше похоже на расплывчатую бесформенною тень, сотканную из темноты. Не той темноты, с которой нам доводится каждый день встречаться и больше ассоциируется у меня с покоем. Такое ощущение - эта темнота состоит из нечистот, боли, страха, злости, как будто все это объединяет она в себе.
В ту минуту, когда она проплывает около, на меня нисходит такой ужас… Я не в состоянии шевелить и пальцем, волосы на голове поднимаются и вообще тело теперь не принадлежит мне, занятое ужасом, остаюсь сторонним наблюдателем.
Можно сравнить это состояние с тем, когда только знакомился с этим заведением, вжимался в стену от бешеного страха возле карцера с психом. Но сейчас испытываемый ужас в тысячу раз страшнее - это истинный ужас! Такое бывает, когда жертва встречается с хищником, шок выбивает мое сознание из тела, нахожусь как бы вне него, оставаясь сторонним наблюдателем, словно в немом кино происходящего вокруг.
Уплывать чертовщина от меня никуда не торопится, изучает, как будто бы принюхивается. Как собака всасывает носом воздух, в том же ритме, она, колыхаясь, просовывает бесформенные, сотканные из зловещей тьмы щупальцы и отдергивает их. Не заинтересовавшись, тьма резко левитирует вверх и там исчезает во мраке.
Некоторое время ничего не происходит, и я стою, как истукан, время растянулось, реальность становится липкой.
И во второй раз за ночь мое сердце екает от всплеска адреналина!
Как снег на голову для тишины, обитающей в камере, на втором ярусе кровати ворочается Бомж, и не просто ворочается, а начинает спускаться вниз. Его движения настораживают, обычно сутулый и все время кряхтит, а тут осанка появилась, как у военного и, кажется, улыбается.
Да-да, улыбается, в полумраке отчетливо вижу улыбочку. Он стоит и улыбается мне, как идиот, жуткой ухмылкой с уклоном в левую сторону, нагоняя на меня еще больше страха. В полумраке плохо видно, но, будто бы у него отсутствуют белки в глазах, все занимает чернота зрачков.
Я все еще стаю в оцепенении, парализованный ужасом, а он все на меня смотрит с ухмылкой и молчит, как будто бы наслаждаясь моим положением. Слава Богу, это длится не долго, он отводит свой взгляд, сразу же мне становится легче дышать.
Как хозяин в доме Бомж движется к койке, где спят Фонарь с Очкариком, останавливается у изголовья Очкарика и осторожно достает что то у него из под подушки.
Отчетливо видно, как в месте, куда движется его тело, мрак становится более непроглядным, он окутывает его темной аурой.
Не могу увиденное обозначить стопроцентным фактом, ведь, когда боишься, все мерещится, становится более темным и зловещим. Что точно не мерещится, так это черные безбелковые глаза, в них поселился, как в глазницах черепа загробный мрак, подсвечивая их особенной затягивающей пустотой.
Не отводя взгляда от моей персоны, он возвращается к себе на койку, в той же манере с улыбочкой на устах.
Здесь только до меня доходит, что смотрит на меня через бомжа та самая жуть, пролезшая к нам через щель.
Мне не описать то состояние, которое испытываю, для этого нужно самим встретиться лицом к лицу с преисподней.
Кажется, он сейчас прыгнет на меня, вцепится в горло зубами и будет ненасытно рвать, столько во взгляде кровожадности. В движениях бомжа столько зловещего! Не обращая внимания ни на кого, кроме меня, он подходит к своей койке, нижний ярус которой занимает мирно дремлющий Халява.
В этот момент мне удается разглядеть, что же стянул Бомж у Очкарика, в лунном свете позолоченная ручка больше походит на осиновый кол.
Всем своим существом я понимаю, что это только начало и просто так Бомж не завалится спать.
Существо, руководящее, как марионеткой, Бомжом, согласно с моими страшными догадками, стремится побыстрей оправдать их, с улыбкой в левую сторону и мертвецки отталкивающими глазами, начинает представленье.
Я такого нигде ранее не видел, даже в ужасах, потому что все это со мной происходит наяву. Может из-за этого происходящая реальность запоминается в раздробленных ярких картинках, мозг в целях самосохранения уберегает себя от разрушения и показывает все это слайдом.
На первом запечатленном фото Бомж, не спуская глаз с меня затыкает правой ладонью рот спящему Халяве, так что указательным на пару с большим пальцами удается зажать нос, в левой рука держит ручку. Словно бы своим красноречивым взглядом говорит мне: - "Смотри сейчас он подохнет, следующий - ты!!!"
Следующий снимок самый страшный, мне до сих пор вспоминать его требуются усилия. На нем существо больше не смотрит на меня, его внимание полностью принадлежит своей руке, зажавшей со всей силы ручку, уже успевшую воткнуться на половину в глазницу Халяве, глаз от серьезной травмы вытек.
В третьем убийца таранит другой глаз, Халява в конвульсиях тянет руки к лицу убийцы. Остальные всплывающие снимки в памяти однообразны, на них Бомж продолжает колотить ручкой в лицо Халяву, на них меняются только предсмертные взмахи - дерганья ногами и руками Халявы.
Я вспоминаю все снимки, как в замедленном кино, прокручивая их в сознании, оканчиваются они последним, самым ярким. Он не потому самый яркий, что самый ужасный, на нем все уже кончено: Халява, раскинув руки, валяется мертвый на койке. Поразительный в нем Бомж, нет скорее не Бомж, а то существо, которое в него забралось.
Он или оно стоит с той же самоуверенностью, будто никого не убивал, весь в крови, в руке злосчастная ручка, кровожадно смотрит на меня и улыбается.
Отрезвляющая картинка, на меня будто ведро воды выливают.
Мне, кажется, что следующим стану я.
Я пытаюсь отбежать к двери, но ноги не слушаются, они до того натерпелись, что стали ватными. Пытаюсь закричать, но горло забито не понятно чем, словно там застрял теннисный мяч. Вместо крика вылетает то ли писк, то ли курлыканье, тихий, тихий, как будто бы я кричу шепотом.
Поворачиваю голову в сторону -
"Ну хоть бы он что-нибудь сделал" - в мыслях кричу я. Но Коля лежит не шевелится, похоже, что спит, а скорее всего в отключке обморока. И в самой камере от всей произошедшей возни никто не проснулся.
Существо видимо понимает, что я стремлюсь заорать, как дикий осел и спешит Бомжа, но не ко мне - заткнуть рот, хлестким ударом ручки в висок. А к столу, очень быстрым шагом: хватает стакан стеклянный и начинает его поедать.
Ужаснейшее зрелище, лучше бы я этого всего не видел и не слышал. Увидев такое, лишний раз жалеешь, что появился на свет белый.
Коренных зубов у Бомжа не имелось, поэтому существо ломает стакан сжатием челюсти об небо и язык. Просто колет стекло, затем дробит об черепные кости, разрывая язык в мясо, превращает куски стакана в осколки для того, чтобы глотать. Колет и глотает, без лишних звуков, без суеты.
Такое ощущение, что он перепутал, взял вместо палки вареной колбасы стакан, с таким аппетитом поедает он его.
Умяв кровавым подбородком пол-стакана, он с неожиданностью падает и орет.
Орет с такой силой, что свинье под ножом такое не снилось. Камера полностью наполняется им и вот-вот должна лопнуть. Это даже не крик, а что-то вроде бульканья и воя. От такого звука все мое тело бьет и трясет, я срываюсь с места и заодно в беспамятство. В чувство меня приводит боль в ладонях. Не помню как, я оказываюсь у двери и с бешенным усилием тарабаню по ней.
С утра нас, очевидцев, никто даже не допрашивает, да и возмущаться на этот счет некому. После того, как вынесли трупы, камеру никто не навещает из администрации. Зато любопытство было не занимать у Фонаря. Он заставляет вспомнить все, в подробностях и самого начала, от того момента, как мы расстались у "дороги" с Очкариком. Пришлось врать, объясняя причину, почему я оставил наблюдательный пост, отправившись в сторону туалета.
Ни разу не перебив и с мужеством выдержав (не сорвавшись на меня в тех местах, где я не мог договорить из-за рвотных позывов) выслушивает мой рассказ Фонарь.
Наблюдая за его лицом при рассказе, ожидаю удивление от услышанного, ничего такого, лишь хмурые брови все больше хмурятся, чем дальше углубляюсь в подробности прошлой ночи, тем сильнее сереет его лицо. Как будто бы предвидел, и, судя по лицу, предсказанья начинали воплощаться в реальной жизни.
Вся камера после этой загадочной ночи уныло опустела, погрязла в хандре. И находящиеся в ней жители в тон ей такие же чахлые, кроме одного всегда позитивно настроенного Очкарика. Нас теперь в ней всего четверо, трое из них включая меня сидим за столом, а четвертый, Коля, не приходя в себя спит в своем углу у туалета.
"Так Очкарик пиши маляву!" - говорит в задумчивости, не отрывая взгляда от стола Фонарь, после того как я оканчиваю описывать ночной кошмар, не случайно реализовавшийся в жизни.
"Кому? И куда!?" - спрашивает Очкарик, от неожиданного внимания к его персоне у него чуть не слетают очки с носа.
"Всем!" - по глазам видно, что Фонарь все сильнее погружается в раздумья. Но все-таки его внимание с нами и он успевает опередить вопрос не успевший слететь с губ Очкарика, сказав…
Так как он говорит по "фене" - тюремному жаргону, то скажу своими словами, о чем же просит написать в "маляве" и отправить по "дороге" Фонарь.
"Пиши следующее" - говорит он - "В тюрьме происходят странные события, словом огромная "непонятка". Девять трупов, считая сегодняшних двух с утра, и практически каждая смерть из них суицид, даже в год такая статистика вызывает сомнения, а для месяца это совсем устрашающий перебор. Поэтому каждому смотрящему по камере следует опросить каждого своего сокамерника о творящемся по тюрьме беспределе, выслушивая и учитывая даже их предположенья. Что либо стоящее на ваш взгляд внимания из найденного незамедлительно отправляйте мне".
Вообще они очень долго пишут послание (из-за этого я и смог уловить общий смысл письма и, со временем, изучив в достатке тюремный жаргон, смог сложить мозаику из непонятных слов).
Фонарь, начав, то тут, то там сбивается с мысли и плюнув на это дело перекладывает ответственность за рукопись на Сухого с Очкариком. Что хорошо получалось у такого союза так это спорить и все же, наконец, договорившись, они, сочиняют что-то, зачитывают Фонарю.
В итоге Фонарь разочаровывается в писарях и переделывает писанину на свой лад.
Я за это время пока они пишут, успеваю съесть свой тюремный завтрак, выданный по распорядку дня охраной. Он состоит из хлеба и непонятной похлебки полупрозрачного белого цвета, то ли это каша, то ли суп. Странно, но после такой ночи в принципе организм должен бунтовать, отказываясь от насыщения, но эта похлебка заходит легко без усилий. Мне, кажется, она соответствует тому настроению, в котором пребывает организм.
Ведь когда рвет человека…? Когда он пытается засунуть в себя болеющего, что-нибудь повкуснее!!! А у меня обстоятельства складываются так, что получилось все наоборот. Я заставил себя есть, потому что понимал, долго без еды не протяну, и у меня вышло без особых усилий напихать брюхо непонятно чем. И послевкусие такое же, как будто бумагу жевал.
"Не забудь подписать!" - делает замечание Фонарь, заметив с койки спешившего к окну Очкарика со свернутым в трубочку письмом. Фонарь сразу же туда улегся покинув стол, как закончили сочинять телеграмму. Уставив взгляд в потолок второго яруса, он яростно о чем-то размышляет.
"Уже подписал!" - отвечает воодушевленный предстоящей работой Очкарик.
"Самойлов иди сюда учиться будешь!" - при одной только мысли, что нужно опять чему учится, я психую мои нервы накалены до предела, прошедшая ночь отложила отпечаток на мою и так пошатанную психику и хочется до ужаса спать. Но как бы мне ни хотелось, огрызнуться я не смею, страх словно держит оборону против накатывающего внутри волнами гнева. Приходится вставать и идти туда, куда позвали, давясь злобой, а я чертовски устал.
Дальнейшие манипуляции Очкарика над "дорогой" меня мало интересуют, а точнее сказать, вообще безразличны. Мне все видится сонными глазами в расплывчатом виде, и слышится в таком же роде обрывками. Можно сказать, я сплю стоя на ногах, упасть не дает стенка, служащая в данной ситуации периной.
"Учись… привязывать… передерни …понятно" - по-видимому, учит Очкарик.
Последнее, что я слышу во сне - "Третья прими!" - слышится отчетливо, но откуда-то издалека.
Как настоящий интеллигент, Очкарик будит меня, дергая за нос, хорошо хоть берется он за это дело со всей присутствующей в нем нежностью.
"Эй парень, да ты спишь!"
"Кто, я!?" - я не сразу в себя прихожу. - "Ты прав! Я устал и больше не могу!"
"А чо сразу не сказал, шел бы и спал, кто тебе не давал?" - этот вопрос нечем крыть и все, что приходит на ум это пожать плечами. От страха я совсем потерял самоуважение, и вполне понятно возмущение, вызванное непониманием моего поведения по отношению к самому себе, Очкариком.
Сплю я очень плохо, тело устало смертельно и просит отдых, но как только погружаюсь в сон, кошмары поджидают. Кошмары вызваны, конечно, пережитками ночи. Уснув, я постоянно вижу кого-то из сокамерников с золотой ручкой в руке, улыбающегося, с темными во весь белок глазами. Особенно страшен Очкарик, он больше похожий на сумасшедшего профессора со скальпелем в руках. Сознание постоянно выталкивается страхами из сна, нахожусь в полудреме и ворочаясь не нахожу себе места.
Не знаю сколько бы я смог так проспать, если бы не скрипящая дверь, железную ее открывают. От скрипа совсем перехотелось спать, открываю глаза рассмотреть, кого же занесла к нам нелегкая.
Это похоже на сон, но в камеру вводят мужчину в черной робе, верный признак, что он подневольный - в таких ходят здешние зеки.
Здешние - это те, кто уже осужден и отбывает в СИЗО свой срок. Они моют полы, разносят пищу по камерам, короче, что-то вроде прислуги у местного начальства.
Его заталкивают, через секунду его впихивает рука в камуфляже. Из-за того последовал толчок, что он встал, как осел на пороге, не в силах войти.
В камере его уже ждут, не дождутся, сидя за столом Фонарь и все остальные, внимательно сверлившие взглядом вошедшего.
Все-таки сон положительно сказывается на моем организме, разум просветлен, хочется снова, хоть и не как до тюрьмы, жить. И камера вместе со мной преобразилась, все встает на свои места, словно и не было прошедшей ужасной ночи, а если и была то во сне. Одно только печалит мои глаза, скрываясь за обыденностью тюремной жизни: Коля, на коленях ползая, моет пол, его все так же заставляют это делать.
Загнанный в наш уголок зек не торопится как-то наладить контакт с обитателями здешних мест.
Смотрю на него и вижу свое отражение, в тот день, когда нас так же впихнули сюда с Колей. Во всем похож, то же передергивание ногами от страха, та же сгорбленная осанка, как будто у него мешок с мукой на плечах и общий вид у него под стать, такой же дряхлый. Уставившись в стену, он нервно мнет края своей одежды.
Дело в том, что у нормальных зеков к зекам, отбывающим срок на тюрьме уважение не водилось и поэтому он очень их боится.
Поразмыслив можно даже предугадать, что же сейчас творится в его голове. Мне кажется, он быстротой метеора перекладывает варианты памяти, вспоминая, где же он смог так накосячить, что его запихали в камеру к "смотрящему" по тюрьме.
"Ты говорят, кое что видел у Кротова недавно!?" - произносит Фонарь с призрением, но скорее не к зеку, а обитающему в нем страху - "Да не ссы ты, ничего с тобой не будет. Поди сюда!"
От услышанного вопроса зека передергивает, он с облегчением выдыхает, видимо понимает, о чем пойдет разговор. Выдох настолько эмоционально окрашен, что, кажется, здесь на втором ярусе я улавливаю легкое дуновение, сам он перевозбужденный неказисто улыбается от облегчения и робко шагает к столу. Садится на самый край скамьи, со стороны Очкарика стараясь занять, как можно меньше места.
"Ну говори!" - во взгляде Фонаря столько злости.
Зек не сразу находится, что ответить перед ним он, как блеющая овечка -
"Что говорить?"
"Ты чо петушара тупорылая! Ты мозги свои где оставил?! Рассказывай, что видел у Кротова, козлина!" - произносит в свойственной ему манере Сухой.
"А! Про это, так сразу бы и…" - боясь собеседников, он пугается собственных мыслей - "Ну короче захожу я к нему…, я по вечерам в кабинетах прибираюсь" - рассказывает все это с широко открытыми глазами, пытаясь всячески угодить Фонарю.
"Ну и вот, тут-то вечером я опоздал на несколько часов с приборкой. Захожу я к нему в кабинет, а там темно, как в заднице у черта…"
"Ты откуда знаешь, лазил туда, что ли?" - от нетерпения Сухой привстает над столом, и если бы не было с ними Фонаря, не знаю, вышел бы сегодня из камеры гость.
"Не перебивай!" - повелительно говорит Фонарь Сухому.
"А ты продолжай!" - обычное с виду указание от Фонаря, а подается она в таком тоне, чтобы стало понятно, что он здесь еще сидит, а не лежит только потому, что у него имеется нужная Фонарю информация.
"Говорю - темно!" - продолжает, обильно сглотнув, зек - "А на столе горит свечка, тут же сам Кротов на корточках сидит с книжкой какой-то на руках и бормочет не понятно что себе под нос, белиберду какую-то. Тут же на полу возле него, нарисована мелом, я не знаю вроде звезды, что-то и много вокруг нее еще чего. В общем, что-то там читал вслух".
Гостю льстит внимание таких авторитетных людей, он смелет и повышает голос:
"Я вошел, а заговорил он со мной, только после, как дочитал из книжки.
Орет на меня - "Тебе чего тут надо!!!" Ну я чо, говорю - "Прибираться мне надо". А он на меня еще сильнее - "Пошел ты…" - говорит - "…в одно место!"
Хэ чо нам, мы люди подневольные, нам сказали мы пошли!"
"Еще что-нибудь видел?" - спрашивает Фонарь.
От терпимого к себе отношения Фонаря, зек совсем осмелел и с улыбкой продолжает: - "Да нет! Потом пошел к своим рассказал, они не поверили. Ну и хер, думаю с ними, пойду чиферну, не знали бы с кем …"
"Да закрой ты свою гнилую пасть, провонял всю хату!" - в бешенстве орет на него Сухой.
Маленький, серенький, он не сразу понимает, что от него требуется, и в поисках истины заискивающе смотрит в глаза хозяину Фонарю. Но, к сожалению, для него в них то же самое, что прокричал секундой раньше Сухой. В них даже больше, там лютая ненависть к таким, как он - прислужникам. От этого ему становится худо, с разочарованьем он опускает голову в пол.
От жгучей ненависти и нетерпения Сухой с силой ударяет по двери с криком -
"Начальник! Начальник забирай обратно свою жабу, она нам больше не нужна!"
Ну и рассказал нам гость историю, она дает больше вопросов, чем ответов. В камере из-за этого разгорается не шуточный спор.
"Ну что делать будем? Я думаю, пора кончать с этим беспределом, пора поднимать бунт" - говорит Фонарь после, как закрывается дверь за раздосадованным зеком.
"Ага, и требовать, чтобы нас сажали в другую тюрьму" - добавляет Сухой.
В их лицах читается тревога, все на самом деле настолько серьезно (девять трупов), что начинают искать пути к отступлению Фонарь с Сухим.
А к моему личному подтверждению - прошедшая ночь.
"А, как же слова этого, которого приводили. По-моему в них есть резон, что если пригласить сюда батюшку и осветить тут все!" - включается в спор Очкарик.
"Что? Какие еще батюшки, здесь еще этих бородачей не хватало! И ты четырехглазый веришь в эти сказки!?
Если так, то по мне уж лучше с дьяволом в тюрьме порядок наводить!" - не удержавшись, Сухой хохочет над, как ему, кажется, наивным Очкариком.
"Дьявол приходил этой ночью, но только почему то разбудил не тебя, а Халяву!" - думается мне.
"Ты и вправду поверил в басни этого придурка!? Не знаю, не знаю, Очкарик, что точно могу сказать, что дело здесь темное!" - голос Фонаря становится сухим, скрипучим, но от того не менее мощным и властным.
"Да, как же нет!? Ведь все налицо - свечи, чтение книг и в конце пентаграмма!" - говорит Очкарик.
"Какие еще пента… граммы, Очкарик, совсем крыша потекла? " - насмехается Сухой.
"Пентаграммы используются в магической символике для вызова душ и так далее" - Очкарик произносит это с презрением, ему в тягость общаться с таким идиотом.
"Ты еще раз на меня так, Очкозавр, посмотришь, я тебе очки на жопу надену и заставлю…" - Сухому не дает оскорбить Очкарика крепкая кисть Фонаря, сжимая плечо, дает понять, что ему нужна тишина.
Авторитет и уважение к Фонарю настолько огромно, что вся ссора мгновенно растворяется в молчании сама собой, все понимают: боссу нужно подумать.
"Так братва слушай сюда!" - после минутного размышления Фонарь сообщает - "Будем разрабатывать бунт, ну и так на всякий случай Очкарик, будет план "Б".
Есть у меня адресок один, я к нему еще на гражданке обращался… помог, может и в нашем случае выгорит!"
"Говорю тебе Фонарь, святая вода нужна!" - возбужденно добавляет Очкарик.
"Проблемка только имеется небольшая… некому на гражданке по адресу засветиться, деньги передать!" - продолжает свой диалог Фонарь, не обращая внимания на реплику Очкарика - "У тебя есть кому доверять на гражданке, Сухой?"
"Откуда, я не здешний!" - отвечает Сухой.
"У тебя Очкарик?" - взгляд Фонаря падает на писателя.
Прежде чем ответить, Очкарик отводит взгляд в сторону и с понятной мне болью в голосе произносит - "Не, у меня никого!"
"Ну, значит остается одно - бунтуем в выходные!"
Сам не знаю почему, но их разговор чрезвычайно меня волнует, такое чувство бывает, когда тебе задают вопрос, и ты сто процентов знаешь на него ответ, но никак не можешь вспомнить.
Интуиция требует от меня действий, но мозг не может дать ответ, каких именно.
Лежа на втором ярусе, ворочаясь в томлениях, внутреннее чувство никак не хочет от меня уходить. И наконец меня озаряет, так же точно, как приходит ответ на не дающий покоя вопрос, я понимаю - другого такого случая не будет, нельзя упускать такой шанс.
"Я могу!" - что есть мочи говорю, чтобы выкрикнуть и остаться в сухих штанах, собираю все свои внутренние силы.
Мое предложение сокамерники встречают бурным молчанием и, кажется, переглядываясь, не понимают, откуда прилетел этот звук и что произошло.
"Я не понял, Самойлов, ты что, уши греешь!?" - теперь волчий взгляд Фонаря ударяет по мне. Под ним я, как живая рыба на раскаленной сковороде, чтобы снова почувствовать себя более менее комфортно, приподнимаю туловище, опирая на локоть.
Местоположение мало что меняет, бороздя многочисленные варианты ответов на вопрос Фонаря, остаюсь ни с чем, все они нелепы, не знаю, что сказать.
"Что ты хотел, Самойлов?" - голос Фонаря становится дружелюбным, понятно, если на меня давить, можно остаться ни с чем, не узнав, чего же такого: - "Я могу!".
"У меня есть на воле кому можно доверять!"
Внутренний голос, как всегда оказывается прав и я молодец, что прислушался и не отогнал, заглушив, пугаясь внимания сокамерников.
Это мой единственный реальный шанс увидеться с любимой Леной, ну если не удастся встретиться, тогда хотя бы есть надежда узнать, что с ней, как она.
"Ну тогда спускайся, поговорим!" - зовет к себе Фонарь.
"Что за человек?" - спрашивает Фонарь после, как я спустился и сел за стол. Он не доверял кому попадя, поэтому начинает меня атаковать градом вопросов.
"Невеста, ей я могу доверять!" - отвечаю я.
"Уверен? Смотри, если что, шкуру с тебя спущу!"
"Уверен!" - четко говорю я. Вот в ком сомневаться, так уж точно не в ней.
"Любовь!" - Очкарик весь растворился в улыбке, оперев об ладонь лицо, он о чем-то грезит в своих воспоминаниях.
"Ну раз уверен, тогда Очкарик кончай в облаках летать и беги доставай мобилу. Сухой, тебе договариваться на счет свиданки"
"Номер то хоть помнишь своей Крали?" - Обращается Фонарь ко мне.
"Помню!" - помню-то помню, но ответит ли она на звонок? Ругаю себя за это, ведь сам ее отучал, говорил -
"Не бери трубку, если не знаешь кто тебе звонит!"
Кстати, откуда у них здесь телефон, хотя, кажется, они, как фокусники из шляпы, что угодно достать могут, к этому уже начинаю привыкать.
"На, звони!" - уже сует мне под нос сотовый телефон Очкарик.
Когда-то ее отучал, а сейчас молю Бога, чтобы взяла трубку, когда уладили вопрос со свиданкой, мне дают позвонить.
Никогда и нигде я не слышал таких длинных гудков, они сейчас неосязаемой преградой встают между мной и Леной.
Наконец после долгих ожиданий на том конце произносится -
"Алло".
Звуки моря, палящего солнца, шелест утренней листвы в тумане, мне сложно передать то, что я улавливаю в этом простом слове. В ситуации, когда жизнь висит на волоске несколько дней, и ты не контролируешь ничего, в некоторых случаях даже себя, судьба вдруг дарит возможность услышать голос любимого человека - это ли не праздник! Это был лучик света в темном царстве.
Мы много о чем разговариваем с ней, в основном о будущем свидании, Фонарь дает возможность вдоволь наговориться. Но вынес из этого разговора я только первое слово, точнее сладкие звуки, формирующие его. Ради таких моментов стоит жить на земле. Я уверен он останется со мной на всю оставшуюся жизнь.
Что, если простое слово вызывает во мне такое чувство, то что будет при нашей встрече. В предвкушение догадками мне хочется петь. Мурлыкая про себя незатейливый мотивчик, предвкушая завтрашний день, я забываю про свое обязательство данное зекам, впереди меня ждет ночная вахта при "дороге". Предстоящее испытание грозило второй раз очутится у черта на рогах и к тому же все мечты о встрече с любимой просто рушились, ведь надвигающуюся ночь я просто банально мог не пережить.
Настроение кардинально меняется, беря противоположный вектор.
На все мои упросы поменяться Очкарик категорически отвечает -
"Нет" - объясняя это тем, что завтра вечером много работы на "дороге" и мне в одиночку не управиться.
Но к моему удивлению ночь проносится легко и спокойно, без сюрпризов. Не скрою - все время, стоя у окна, я дрожу, как лист на ветру, прислушиваясь к каждому шороху, готовый в любую секунду сорваться к двери, заорать охране.
Попытки заговорить этой ночью с Колей я оставляю, весь прошедший день я искал встречи с ним хотя бы взглядами, мне хотелось переглядами без слов попросить хоть какое-то снисхождение для себя. Но выходило все наоборот, Коля игнорировал меня, показывая свое глубочайшее презрение, как я когда-то выказывал ему.
И все-таки опасная ночь проходит!
Ложась в постель после ночной вахты, я никак не могу уснуть, перевозбужденный мозг рисует розовые картинки, рассказывая и показывая, как же пройдет наша встреча с Леной. В своих фантазиях я выгляжу достойно: - красивый, все время улыбаюсь, а на самом деле, я не чувствую себя таким. Я, как старик дряхлый, запуганный, уставший, с мешками под глазами. С мыслями приходит понимание: -
"Я не могу перед ней показываться в таком виде!"
Что, если она испугается и заплачет, нет, такого не могу допустить.
Твердо решив изменится, генерирую в себе внутреннюю улыбку. После часа кропотливой работы над собой, отдав на это уйму сил, внутренняя улыбка, насытив все тело, рассветает у меня на лице, и, как-то вместе с ней утихает расшумевшееся воображение, я засыпаю.
Признаться, я недооценивал Фонаря, его организаторским талантам мог бы позавидовать любой администратор. Его связи с местным начальством делают чудеса!
Мне, кажется, поверни его судьба в другое русло реки жизни, из него бы получился отличный топ-менеджер первого десятка.
В общем, перед свиданьем меня будят за час до назначенного времени, готовят, объясняя: - кому, что и как нужно отдать.
"Вот конверт!" - говорит Фонарь, его сухожилая крепкая рука передвигает в мою сторону по столу внатяжку забитый конверт с деньгами -
"Его передашь своей подруге! Адрес куда отнести написан на конверте".
"От нее требуется только отнести конверт и все!"
"И все?!" - недоуменно спрашиваю я. Мне, кажется, нужно более подробно рассказать о наших бедах человеку, к которому мы обращаемся за помощью, ведь так может стать, что от его решений будут зависеть наши судьбы.
"И все! В конверте записка, там все написано, от нее только требуется отнести! И Самойлов, деньги в конверте общаковские, думаю, знаешь, что бывает, если их потерять!?"
"Так, поехали дальше! Вот эти…" - продолжает Фонарь, теперь его рука достает из кармана рубашки две купюры достоинством по пятьсот рублей -
"Сунешь их козлам-ментам!"
"Ну, а если они вдруг не возьмут, откажутся брать, всякие у нас тут водятся, тогда я разрешаю, остатки можешь оставить себе" - полушуткой говорит Фонарь.
"Не, не останутся, я все верну" - серьезно заявляю я.
"Ну, ну…" - смехом отвечает он мне.
Сарказм Фонаря я смог понять и оценить не сразу, лишь только тогда, когда воочию сталкиваюсь с жадностью местной охраны (вряд ли кто откажется из собачей своры от куска мяса - примерно такому сравнению можно отнести их голод по шелесту купюр в кармане!)
Захлопнув за мной дверь камеры, конвоир сразу же двусмысленными намеками требует от меня плату. Это сродни кондуктору в автобусе, не заплатишь не поедешь.
Оплатив как следует "проезд", мы поднимаемся вверх по лестнице. На втором этаже нас уже ждут. Железную дверь - клетку нам открывает мой старый знакомый Долговязый.
Наученный первым разом, без лишних и не нужных некому церемоний, сую ему купюру, оплачивая проход. А он в свою очередь, как истинный коррупционер принимает деньги без слов, без малейшего стеснения, ощущение такое, что получение от заключенных денег вписан в устав службы, что с успехом реализуется в повседневной жизни.
Но это неважно, я даже ему немного благодарен. Он ведь не догадывается и в мыслях не видит, какую услугу мне оказывает.
Как капитан направляет терпящий бедствие корабль к спасительному острову, он ведет меня к моей Лене!
Ну, если бы знал я тогда, что мой корабль разобьется вдребезги о подводные рифы.
Даже сейчас вспоминая, я до скрипа зубов сжимаю челюсти, тело передергивает от стыда.
Войдя в комнату для свиданий, все делаю не так как планировал, не знаю, из-за чего это происходит, сильное волнение тому виной или страх того, что она не справится с заданием.
И кстати, только спустя время, осознаю какой же я дурак. Тысячу раз пожалел о том, что подал инициативу передать деньги, думал только о себе, а не о ней!
Страшно боюсь за нее, а вдруг она не справится, ладно я - я почти что живой покойник, а вот она…
Я подвергал ее огромному риску!
В общем, не так важно из-за чего эта нелепица происходит, разбирание собственных страхов на части не даст возможность изменить то, что так сильно хочется поправить в жизни.
Главное, что это происходит, а именно: - Я как последний дурак, только мы обнялись и поцеловались, начинаю ей, как сумасшедший тараторить про это трижды клятое задание от Фонаря.
Часто требую от нее повторения, спрашиваю, все ли поняла, когда там все проще простого.
Короче говоря, доходит до того, что она обижается, отводит свои глаза в сторону от меня. Этот миг становится переломным в нашей встрече, меня как будто в прорубь окунули, до такой степени ее справедливая обида приводит в чувства.
Я осознаю, какой же я дебил, понимаю, на что я тратил драгоценные минуты, подаренные судьбой общения с ней.
Да все страхи, проблемы, Фонари, Сухие делаются невесомыми, бессмысленными в отблеске дневного света кудряшек ее каштановых волос. Ее глаза манят своей глубиной зеленых глаз, ее тело зовет к себе нежной свежестью, хочется прижаться, обнять и не отпускать никогда. Сладострастные губы, как дикие розы спокойно цветут на ангельском лице.
А я… зачем же тратился на такую чепуху, не замечая дарованного свыше.
И тут еще как назло стучится Долговязый, орет в смотровое окно -
"Время свидания заканчивается через пять минут. Прощайтесь!"
За сумасшедшим разговором о передаче конверта я совсем не заметил, как пролетело время.
Сожалеть об этом приходится очень сильно, так больно, именно по моей вине мы не смогли, как следует, побыть вдвоем, хочется биться головой о стену. Если бы удары смогли спасти хотя бы несколько минут, то я непременно разбил себе голову.
Все что успеваю сделать в отведенное время, сказать -
"Лена! Прости меня, пожалуйста" - и поцеловать со всей любовью копившейся во мне со дня нашего расставания.
От длинного и страстного поцелуя у меня кружится голова, Долговязому приходится оттягивать меня за рукав. Очень хочется ему нагрубить, спасибо Лене, как всегда она спасает.
Как она на меня смотрит…!
В ее чистых, светлых глазах горит милосердие, глаза говорят яснее слов, что я прощен.
И от этого мне хочется не то, что ругаться, а наоборот обниматься, были бы руки длинной с экватор, обнял бы весь мир.
Она меня простила, дурака, а это самое главное! Не важно, что будет завтра!
Завтра - это завтра, а сейчас - это сейчас и сейчас прекрасно, хочется вот так ходить обезумевшим от любви все время, которое Бог отмерил мне.
Уходя я даже забываю передачку с гостинцами, собранную заботливой Леной, до такой степени все происходящие вокруг не заботит.
Место здесь такое или тюрьма имеет разум и вместе с ним свое собственное суждение, на счет того с какими настроениями должны обитать в ней зеки, но находиться в хорошем расположении духа мне приходится не долго. Она словно бы живое существо накрывает своей извечной энергией скорби и печали любые проблески счастья.
Тем же вечером, через полчаса после прихода со свидания нас всех до единого в камере заставляют построиться в коридоре.
Приказы Быдайло выполняются неохотно, ни у кого большого желания нет покидать насиженные места, из-за чего его мощное тело свирепеет, бесится, меня, замыкающего колону, он с силой хватает за шкирку, выкидывает в коридор.
В коридоре изменилось все до неузнаваемости, недавно проходил здесь в полном одиночестве, не считая конвоя. Сейчас столько народу, похоже, опустошили все камеры разом первого этажа.
До этого, конечно, выводили на поверки утром и вечером, но, никогда так многолюдно не было, обычно мы, подследственные второй камеры, стояли в одиночестве.
И к запаху начинал привыкать, но сейчас воняет так…. Я силой воли пытаюсь заставить организм как можно реже дышать, в общем, открыли сразу все три "коровника", к таким перепадам обоняние не готово.
Дело еще вот в чем: загнанные в коридор люди вносят каждый свой индивидуальный аромат, подолгу сидящие в закрытых непроветренных помещениях, от них исходит запах кислого пота.
Хоть одежда на них почти вся одинакова - майки, трико, спортивные костюмы (в тюремном обиходе в моде одежда, не стесняющая движения), сами зеки не так просты, как их одежда, в толпе присутствуют все слои общества, есть бедные, богатые, старики, толстые, молодые, бородатые, худые, наберется человек тридцать.
В плохо освещенном коридоре нас выстраивают в шеренгу, все в одну не входят, поэтому следом за первой появляется вторая. Всеми передвижениями общей массы, командует сам зам.тюрьмы Кротов, он лично спустился провести поверку.
Появление Кротова, как я шепотом слышу от рядом стоящих зеков, нечего хорошего не сулит. И вправду чего можно ждать хорошего от такого человека, как он!? Плевок в спину и то если не окажется под рукой ножа.
"Это такие как он должны сидеть в тюрьме, а не я!" - думаю я, наблюдая за Кротовым.
Расставив всех по своему нраву (нашу камеру - пять человек выводит с тыльной шеренги в фронтальную, так мы оказываемся лицом к лицу, прямо по середине его), он командует опричникам -
"Обыскать" - правы оказываются двое перешептывающихся зека, Кротов не без сюрприза!
Без вопросов двое из охранников двигаются в сторону третьей камеры, шмон начинается с правой стороны.
Двое ищейки, они похожи друг на друга, как братья близнецы, из-за одинаковой формы одежды камуфляжного цвета и примерно равного роста.
С Кротовым остается один Быдайло, непонятно для чего, наверное, как телохранитель. Вид у него грозный, на фоне низкорослого Кротова, выглядит огромным троллем раскачивающий резиновой дубинкой, как бревном. Если для того стоит, то задумка неплохая, мне лично, глядя на улыбающегося верзилу нападать не хочется, от одного вида жутко.
По звукам громыхающей посуды об бетонный пол становится понятно, "близнецы" зря время не теряют, ищут превосходно.
Шмон Фонарю не лез ни в какие планы, он сильно раздосадован до такой степени, что Кротов орет на него не выдержав злобной переглядки -
"Что ты на меня зенки вылупил!?" - говорит с перекошенным от ненависти лицом, нет сомнений, они бы кинулись друг на друга, конечно Фонарь без проблем растоптал бы желтого, задыхающегося сморчка, но это все из истории - "Если бы…".
"Ты здесь себя кем считаешь?" - продолжает орать майор - "Можешь не отвечать, твое мнение никому не интересно, потому что ты гавно и место твое в жопе, в коем ты находишься!"
"Я за себя, ничего говорить не буду, за меня скажут люди, спроси любого!" - Фонарь обводит взглядом всех присутствующих, из-под майки видно как сильно напрягается мускулистое тело Фонаря, удерживать хладнокровие удается, напрягая мышцы.
"А вот на счет говна готов поспорить, но не сегодня! Скоро я покидаю здешние места, так, что потолкуем на гражданке!" - Фонарь говорит это с такой злостью, что стоя рядом, от адреналина у меня играет, бегая, кровь по жилам, очень дерзко.
"Я не понял, что ты мне сейчас угрожал?" - все Кротов понимает, видно по лицу, глаза бегают - пугается, но всеми силами пытается остаться невозмутимым - "Смотри волчонок не прогадай!"
На этот раз Фонарь решает оставить Кротова без ответа, дает понять - все, что нужно уже сказано и не хочет больше тратить свое время на пустяки.
Наблюдая за ним краем глаза, я воочию убеждаюсь, а не по рассказам Очкарика в силу его духа, впервые вижу человека, которому неведом страх.
Постояв с пол минуты собираясь с мыслями, боясь лишний раз взглянуть в сторону Фонаря, а Кротов находит все-таки объект на который можно выплеснуть накопившеюся злость, он срывается криком на Быдайло -
"Прапорщик, ты почему до сих пор поверку не проводишь!?"
Мне, кажется, у Быдайло нашлось бы тоже пара ласковых для майора, что сделать субординация не позволяет, у него нет другого варианта, как подчиниться, с недовольным видом он заунывно начинает -
"Авдотьев!"
"Здесь!" - кричат где-то сзади.
"Нет, так не пойдет!" - перебивает поверку Кротов - "Это вы так до ночи будете… пусть рассчитаются!"
"Отставить! По счету на первый, второй, третий рассчитайсь!" - командует нам Быдайло.
"Первый, второй, третий, четвертый" - начинают расчет.
Как только расчет пошел, рука Кротова зачем-то тянется к табельному оружию, расстегивает кобуру, но решив, что с нас и сложенного из пальцев правой руки, воображаемого пистолета хватит, начинает нас методично расстреливать.
Да, да! Поверить не могу: он, как не доигравший в детстве мальчишка расстреливает нас собственной рукой.
Имитирует выстрелы под счет, успевая начать с "третьего", он производит массовый смертный приговор.
Произносят "четвертый" стреляет, поднимая руку - пистолет вверх, все по серьезному, как при отдаче, потом быстро переводит прицел на следующего, звучит "пятый" опять бьет и так по расчету. Хочет убить, таким образом, всех в шеренге!
Но всех перестрелять не получилось! Массовая смертная казнь оканчивается на "двенадцатом", потому что тринадцатым - Фонарь. Он прекращает моральное издевательство над заключенными молчанием, просто стоя люто смотрит в "дуло" Кротова.
Не знаю, с самого начала Кротов задумал или так сложилось, но он решает воспользоваться сложившейся ситуацией, отыграться за полученную недавно обиду и причем не своими руками.
"Прапорщик! Почему поверка не проходит должным образом, почему сбит счет!?" - кричит Кротов на Быдайло.
Наконец прапорщик не выдерживает, но вместо справедливо высказанного гнева, он еле слышно бурчит под нос -
"А я что могу сделать?"
"Прапорщик вам работа эта надоела!? Вас надо учить, как в таких случаях нужно действовать!? Немедленно наведите порядок в строю!!!"
У Быдайло нет выхода, ничего не остается, как подойти отодвинуть двенадцатого, переложить резиновою дубинку в левую руку и ударить ей Фонаря сзади по спине в район почек.
"Фонарь, это будет продолжаться до тех пор, пока ты не продолжишь расчет" - комментирует удар Кротов.
"Лучше начни…" - ласково говорит Быдайло. Видать, нет равнодушных к персоне Фонаря в этой тюрьме, все его боятся.
Они хотят от него продолжения, но я сердцем чувствую - им этого не добиться даже под угрозой смерти.
"Быдайло, бей сильней! В тебе сто пятьдесят килограмм веса, а бьешь, как девчонка!" - Кротов психует. После трех перенесенных ударов Фонарь по-прежнему молчит и это его бесит.
Видели бы какое лицо было у прапорщика во время нанесения побоев, он, как будто сам получал удары.
В четвертый раз Быдайло размахивается, как следует, чего-чего, а силы в Быдайло хватит на троих. Этот удар Фонарь не терпит, жилистые ноги подкашиваются, он падает.
"Отлично, будем считать, что он сказал!" - радостно сообщает Кротов - "Так, следующий по счету начинай!"
Следующим по счету иду я и, смотря на храброго, валяющегося в ногах Фонаря, не могу найтись, что предпринять, то ли продолжить бойкот, то ли сказать - "Четырнадцатый".
Чтобы я побыстрее соображал, Быдайло в том же духе, как недавно Фонаря отоваривает, силой ударяет меня по почкам. Ко мне он сожаление не испытывает, бьет от души, так что хватает одного раза, чтобы мне греть пол рядом с Фонарем.
Сейчас я понимаю, что испытывал Фонарь, терпя удары, непередаваемое ощущение! Боль такая, что хочется выть, но не выходит, рот от все той же боли стиснут, затыкает сам себя. Дыхание отказывает, работает через раз, глаза залиты кровью ни чего не видно, и слышать тоже не получается, кроме боли, мозг занят только ей. Кажется: все, приплыл, конечная остановка, пора на выход.
В чувство приводит Очкарик, поднимает на ноги, ведет под руки в камеру, все кончено, нас загоняют по своим местам.
Наша камера теперь больше похожа на мусорную свалку, охранники не зря получали свою зарплату, чувствуется рука мастера. Валяется все, что не прикручено к полу, за основу в бедламе - перевернутые матрацы, а на них уже все остальное: посуда, одежда, предметы личной гигиены. Такое ощущение - тут проходил бой двух слонов. Картина беспорядка заставляет меня презрительно уважать двух охранников, устроивших за столь короткое время такой ошеломляющий погром.
"Ну все, козлы, я устрою вам праздник!!!" - Фонарь все еще держится рукой за ушибленное место; ему, как и мне трудно от боли держаться на ногах, но он в отличие от меня держится без посторонней помощи, когда я такого позволить себе не могу.
"Сухой! После, как уберетесь, готовь тюрьму к бунту!" - добавляет Фонарь, ему совсем плохо, горбясь старичком он собирает свои пожитки, чтобы потом поломанным, задернув за собой шторку, убраться восвояси.
"… готовь тюрьму к бунту!" - мне буквально врезаются эти слова в память, еще не осознаю в полной мере, как они отразятся на моей судьбе, но чувствую: они предвестники чего-то грандиозного.
Как моряк видит темные тучи перед бурей, так я предвижу злой рок теперь в нашей общей, на первый взгляд не связанной ни чем судьбе. Поверхностный взгляд обманчив, на самом деле все гораздо хуже: мы стянуты, колодки и цепи единят, мы неразлучны, ведь двадцать четыре часа в сутки находимся в одном каменном мешке, как мыши в бочке. И поэтому предпринятое одним какое либо действие безотлагательно коснется всех.
Пришло время выживать…
Мне вправду очень хочется им помочь в уборке, но я не в силах это сделать, точнее сказать - не могу встать, сижу на скамейке у стола, оставленный здесь заботливым Очкариком. Меня до сих пор пронизывает боль в области почек (Быдайло был мастером в своем ремесле, бил точно и уверенно).
Пока корчу рожи от боли за столом, мир не стоит на месте, приборка набирает обороты.
Прибираются трое, но основная часть работ ложится на плечи Коли с Очкариком, для Сухого приборка что-то вроде забавы.
(Такие как он, любое благородное начинание могут исказить и опаршивить до такой степени…. А потом, когда все что можно было испортить испоганят, злорадствуя обвинят во всем тех, кто больше всех работал, оттого меньше говорил.
И отчего-то большинство людей, таким как Сухой верят, кто-то доверяет, не хотят видеть истину маячащую перед носом, верят тем кто больше всех орет перебивая других, воруют у нас истину подставляя вместо сладкий и многообещающий обман.
Меня всегда такая позиция общества угнетала, но со временем привыкнув к реалиям, я понял, что от моего недовольства, никому не сделается ни хорошо, ни худо. Дело в том, что вся страна устроена таким образом, от низов до верхов - все пронизано враньем. Мы лжем, не считаясь с совестью, когда нам это удобно, всякий раз чем-нибудь да оправдывая себя, и неистово с гневом возмущаемся, когда чей-то обман касается нас, таких милых и чистых.
"Да, как они посмели!!! Отрубите им руки за это!" - кричим мы. А начать-то надо рубить прежде с себя.
В общем, я с этим смирился давно, и уже не обращаю такого сильного внимания, что было в прежние годы)
Стоит признаться, в начале Сухой поддерживает общий задор, здоровой рукой собирает вещи, как все, спрятав больную в карман ветровки. Но это связано не с желанием помочь, просто не хочет выделяться из толпы, потому что даже Фонарь, согнутый пополам в спине собирает свои пожитки.
Сухой делает вид занятости уборкой, потому что сразу после, как Фонарь убирается в берлогу, отгородясь от внешнего мира шторкой, Сухой показывает истинное свое лицо.
Мне хорошо, опершись о стол, заметно его притворство! Нет, все-таки таких ублюдков я еще не встречал!
Почуяв, что Фонарь сейчас и ближайшее время будет занят только своей болью, у него, что называется, появляются крылья за спиной, наигранная маска улетучивается без следа.
Начинает он с меня, надменно с улыбкой, которую можно сравнить только с улыбкой гиены, если бы она умела улыбаться, подходит к столу.
"Самойлов, ты чо это сидишь, все убирают хату, а он уселся!" - его маленькие остренькие от злобы глазки выпучились на меня, перекошенное в гримасе лицо выражает ненависть -
"Я не понял, ты чо? Три дня отсидел и почуял себя блатным!? А ну взял быстро руки в ноги и побежал подметать!"
"Я не могу…" - подтверждая сказанное, безуспешно пытаюсь подняться - "У меня спина болит!"
"Ой-ой один раз легонько стукнули, а реву, как от бабы. Поднимайся, тебе говорят! Считаю до трех, не встанешь, я тебе вообще хребет переломлю!"
Могу сразу же сказать, у него ничего не выходит, прекрасно понимая, какую игру он ведет.
И, конечно, отсчитывать до трех он не стал, просто блефуя, надеется, что испугавшись, я больной поползу на коленках выполнять его приказы.
Все дальнейшие попытки психологически подействовать на меня я парирую единственным верным в данной ситуации действием. Вся хитрость - в бездействии, я просто тупо молчу, делаю вид, что его не существует. Чем сильнее не обращаю на него внимание, тем сильнее он бесится. Не в силах сдержать себя, он несколько раз замахивается, целясь в голову.
Во время молчаливой защиты от негативных атак мне думается, как же хорошо, что с нами сидит Фонарь, кажется, только поэтому меня до сих пор не избивает Сухой, а терпит.
В конце концов, Сухой истощает себя безответным гневом, уставший орать в никуда усаживается рядом -
"Моя бы воля Самойлов ты бы отдыхал вместе со своим дружком-петушком у туалета!" - я не ожидал такого поворота, все-таки он находит, чем зацепить меня (видимо Фонарь рассказал, как я спасал Колю от изнасилования). По взгляду глумливых серых глаз, становится понятно - я выдал себя.
"Не тебе так ему я мозг вынесу!!!" - в веселой злобе сообщает он мне.
Он еще долго разглядывает, ехидно улыбаясь мою рану, которую он смог расковырять, прежде чем напасть на Колю. Да я теперь и не скрываю свою боль за Колю, открыв на показ свое сочувствие и сопереживание, не в силах больше держать в себе.
"Эй, педрила, живей шевелись!" - орет он с места.
С Колей он не церемонится, как может издевается, периодично оскорбительные слова сменяются пинками, доходит до того, что он заставляет вроде бы в шутку его вылизывать унитаз языком, смотреть на творящееся противно. И помочь никак, от бессилия я закрываю глаза, на меня опять находит хандра.
Выходит, в нашем противостоянии побеждает Сухой, ему удается расшатать мою психику, и самое главное он не ведая, топчет хрупкие чувства надежды и любви в воспоминаниях, оставшиеся со мной от встречи с Леной, а я так старательно их оберегал. Они все время грели мне душу, а теперь их нет, незаметно они исчезли, как, не спрашивая разрешения поэта, покидает его вдохновение. Несправедливые удары Быдайло не в силах были выбить их, а вот уродливый гаденыш смог, он залез мне в душу и высморкался!
И откуда в человеке столько дерьма!? Не знаю…
"Самойлов! Хватит спать, давай помогай!" - Очкарик садится напротив. Еле улавливаю его слова, предо мной все как в тумане.
"Эй… Самойлов, что у тебя с лицом!? … у тебя слезы, что так сильно болит спина? Может в санблок!?" - быстро тараторит он. И вправду, прикасаясь к щеке рукой, ощущаю сырость.
Не замечая собственных слез, уткнувшись лицом в предплечье, я пролежал в горьких раздумьях около получаса. По обстановке вокруг понимаю, как быстро бежит время, камера более-менее приобрела вид того, что было до погрома. Больше всего бросается в глаза чистый пол, на нем нет ничего лишнего кроме бетона, все разложено по своим местам.
"Не-е, все уже прошло! … нормально все!" - утирая глаза, приходится оправдываться - "Чем тебе помочь?"
Машинально еще блуждаю взглядом по камере в поисках Коли. Наконец нахожу перед самым носом, он возле своего угла добивает уборку, укладывает матрац, чтобы лечь. Уставший, кажется, он плохо соображает, зачем-то ворочает белье туда-сюда. Сухой, гнида, на славу постарался, на нем сухого места нет, все в поту: - волосы, голубая рубашка стала синей от сырости.
"Бери ручку, бумажку, пиши: "Братва бунтуем завтра! Точка. Тема. Двоеточие. Голодовка с утра, ждите сигнала! Внизу подписывай Фонарь"" - отвечает Очкарик.
"И все?" - мне непонятно, что эта неразбериха в словах значит.
"Все! А ты что хотел, чтобы я роман сочинил!? Коротко и ясно, сразу все поймут, нравится? Я сам придумал!" - выглядит и улыбается Очкарик, как наивный дурачок, все трын-трава, от всего в восторге - "Я даже "Обращение" уже заверил у Фонаря, правда он не слушал, сразу согласился со всем".
"Ну ей Богу детский сад какой-то, кем он себя здесь воображает, зам.министра, вице-президентом или послом объединенных наций!?" - думаю я.
"А мой подчерк в подписи пойдет?" - серьезно спрашиваю я.
"А то! Здесь вряд ли кто осмелится подписываться Фонарем без его ведома. Все это знают, так что не очкуй, когда двадцать одно!"
"Вот бумага" - на столе он раскладывает неровно нарезанные клочки тетрадной бумаги, примерно одинаковой площади в четыре спичельных коробка - "Нам надо сделать восемнадцать записок, по одной на каждую камеру на тюрьме. Получается девять штук на брата"
"Вот тебе образец, пиши!" - заранее подписанную бумажку он отдает мне, так что мне остается подписать всего восемь. А мне что!? Мне так все здесь опаршивело и надоело, что с удовольствием хватаюсь за рутинную работу, хоть чем-то занять себя и не замечать царящего повсюду дерьма.
Знать бы заранее, чем сулят эти писулечки и к чему они приведут, я отказался бы вырисовывать на них буковки.
Энтузиаст Очкарик, скорее всего, сам того не подозревая, без моего ведома зачислил меня в зачинщики предстоящего кошмара.
Утром от внутреннего накала я чуть не перегораю, как лампочка. Не знаю то ли радоваться или наоборот паниковать, но нужно скорее что-то выбрать, потому что к нам очень скоро в дверь постучатся с завтраком.
В необъявленной голодовке я так полагаю, завтрак будет той красной лентой, разрезав которую подследственные возьмут тюрьму под свой контроль, и разрезать ленточку не должен, а обязан наш предводитель, только Фонарь.
Вся камера затаила дыхание, никто не спит, в беззвучном напряжение ждем и наблюдаем, как Фонарь нервно отмеряет шагами расстояние от двери до окна противоположной стены. Хождение похоже на метание тигра в клетке, кажется, яростью он подсвечивает дорогую, красную рубаху, заправленную в серые брюки, делая ее неестественно алой. Вырядился он, как подобает настоящему генералу, ведущему свою маленькую армию на войну.
С момента, как проснулся, как маятник бродит туда-сюда, его напряжение захватывает и нас, такое ощущение, что вся тюрьма шагает вместе с ним. Под ритмичный отсчет шагов в тишине проходит минута за минутой.
Обычно в это время вся тюрьма только начинает просыпаться, гремят ложки, кружки, журчит по канализации вода, а сейчас тишина, вокруг нас разлился вакуум, как в космосе. Странно даже, я не ожидал такой собранности от зеков, они все притаились, как змеи в норках ожидая сигнала.
Я узнаю ее сразу же, точнее сказать слышу, это точно она!
В тишине неожиданный скрип тележки чуть ли не разрывает меня пополам. За дверью в коридоре ее катят с едой, разбитые в колесах подшипники в царящей тишине гремят, как колокола.
Мы все ждали ее, не могу знать, как у других, но у меня сердце разрывается от адреналина, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди.
Тележка останавливается, не успев побренчать и пяти секунд! По ту сторону двери нас тоже слышно, во все проникающею, не свойственной этим местам звенящую тишину невозможно не заметить.
Достаточно прислушавшись, провожатый охранник подгоняет нерешительного зека, привозившего каждый день нам провизию, слышно, как он кричит на него:
"Чо встал, как осел!? Шаропенься давай"
Меня страшит назревающее будущее, но в то же время любопытно!
Особенно интересно наблюдать за Фонарем, резкая смена с ожидания к готовности приступать к действию, на его внешнем виде практически не отражается, не знаю, как внутри. Если бы я оказался на его месте, то просто пришлось бы вызывать скорую помощь, не выдержало бы сердце, и никакого тюремного переворота вовек не произошло бы.
Фонарь, как робот, никакие человеческие недостатки не признает, все, что мы видим (все до единого сокамерники по-прежнему оставляют с ним свое внимание), как еще больше прежнего напрягаются его мышцы (красная рубашка, влитая в тело второй кожей, позволяет хорошо рассмотреть переливание мышц) и, как он, каким-то не человеческим, самоуверенным шагом подплывает к двери.
От него волнами исходит сила, не признающая ни страха, ни стыда и ничего вообще. Он сделает то, что задумал, сомнений быть не может!
Его уверенность в себе подавляет мой страх, чувствую - поддержу его во всем, пойду за ним куда угодно, бесконечно уважаю. Тянусь к той силе, которая расплескивается у него в обилии по краям, всегда мечтал быть таким отважным.
Хотелось бы посмотреть на двух с тележкой, они не представляют, что сейчас будет, да и никто не знает. Но, чтобы узнать им еще предстоит пройти камеру номер один, следующие в раздаче едем мы.
После долгих причитаний отчего же так тихо, как на кладбище, слышно охранник открывает окно кормушки первой двери. Передача пищи происходит, как обычно, угадывая мои догадки по поводу красной ленты и кто ее должен резать, зеки принимают тарелки без слов и возни.
"Вы чо сегодня, все блинов объелись? Чо за тишина!?" - расспрашивает охранник, кроме него некому - "То обезьянами орут, а сегодня на тебе молчат, чо та по любому, урки, тихарите!"
Заданные вопросы улетают в трубу, через стенку слышно, как охранник, оставленный не с чем, бесится - "Вы чо, козлы, задумали? Я вас спрашиваю!.. или с вами по-другому поговорить!?"
"Потерпи начальник, скоро все узнаешь!" - отвечают ему из камеры.
"Ах вы говнюки, так, ну подожди, сейчас выродки парашу развезем и я зайду к вам поболтать, не один!"
От собственного бессилия охранник с силой захлопывает окошко и, переполненный злобой, движется к нам.
Сорваться на нас у него не выходит, а ему так хочется выплеснуть негатив и рассказать, кто мы на самом деле.
"Чо тоже!.." - два слова успевают вылететь из его рта, дальше следуют гнусавые звуки - "А-а-а!"
Фонарь долго ждал и не упускает своего!
В открытое окошко двери, он лапой хищника резко бросает правую руку в бой и, поймав на той стороне, что нужно, резко тянет на себя. Улов столь впечатлителен, мне приходится напрягать глаза рассматривая получше!
Толстая харя охранника не лезет в окошко, Фонарь, специально хочет загнать его по самые уши в узкий прямоугольник. Зажав нос между указательным и средним пальцами, он выкручивает его по часовой стрелке, мучая, тянет его на себя. Стиснутый, он похож на продолговатую картошку и причем печеную, нос темнеет на глазах. Таких носов я еще не видел, обычно синяк появляется опосля, а тут он все чернее и чернее, кажется, еще немного и отпадет слива.
Я инстинктивно хватаюсь за собственный нос, невозможно смотреть на это без сопереживаний, я никогда не испытывал симпатии к нелюдям в погонах, но тут другое… считаю, что никто не имеет права издеваться над живым существом.
Лицо охранника от перенесенных им потрясений больше теперь походит на свинячье рыло, красное от натуги, оно наполовину уже торчит в окне, по щекам катятся слезы. От резкой боли орать он не может, из него выходят невнятные рыданья и стоны.
Уверен, он обязательно бы обхватил свободными руками кисть неприятеля, доставляющею ему столько боли, но руки там, за дверью скребут облупившеюся краску.
Фонарь успокаивается, когда в камеру входит одно ухо, основная часть лица уже здесь, ослабив хватку, он отпускает его рассмотреть получше.
Мне жаль его, с животными так не обращаются, как Фонарь с ним. Лицо распухло, по щекам текут ручьями слезы, кровавые сопли, про нос вообще лучше промолчать и это все торчит из двери напротив - жуть.
С улыбкой на устах, как художник картиной Фонарь любуется на охранника, что же такое он сотворил. Увиденное его радует, от удовольствия он потирает руки -
"Так с кем ты там хотел поговорить!?" - задать вопрос он наклоняется к нему, как можно ближе, так чтобы смотреть прямо в глаза.
"М-ы-ы, м-ы-ы!!!" - охранник не может остановить рыдание.
Мне бесконечно жаль его, такие фокусы в исполнении Фонаря нигде в мире не увидишь, а уж быть вместо кролика, так это особая удача нужна, наверное, Фонарь имел зуб на этого парня.
Чо ты мычишь блядина!? - злоба Фонаря не знает границ, сжав кулак перед застрявшим лицом, он с размаху ударяет охранника по зубам. Со звериным оскалом, рука, как хлыст бьет его не задумываясь, что для охранника может быть это последнее, что он видит в этой жизни.
Удар настолько силен, что охранник пробкой вылетает в коридор, вследствие соприкосновения двух твердых тел слышится глухой треск - у кого-то, что-то ломается не выдержав. Судя по Фонарю, который спокойно подходит к умывальнику ополоснуть кровавые руки, сломался белобрысый охранник, но надо отдать ему должное, другой бы умер, в лучшем случая отключился, а этот продолжает орать еще пуще уже в коридоре.
Глядя на Фонаря, на меня находит озарение, я все понял!
Его бесстрашие - это не результат мужества и храбрости, а просто тяга! Кровожадность для него, как наркотик, он на все пойдет ради своего любимого блюда - крови. Мне, не замусоренным тюрьмой взглядом хорошо видно, как он меняется, зрачки горят огнем, мечутся, не в силах остановится, руки сжаты в кулаки, готовые рвать и рост у него увеличивается - без того прямая осанка выпрямляется, как у солдата.
Узнав, что на самом деле скрывается под маской холодного и бесстрашного Фонаря, мне теперь не так хочется ему подражать, не хочу превратиться в оборотня, получающего радость от жизни при виде куска кровавого мяса.
Деловито вымыв руки, как само собой разумеющееся, он подходит к двери.
С той стороны к нам через окошко летят теперь не стоны, а вой. Охранник отходит от шока, плотиной сдерживающий накатывающую боль адреналин рассасывается, дав в полной мере захлебнуться болью, и понять, в каком он дерьмовом положении.
"Дай сюда!!!" - злобно говорит Фонарь, обращаясь к окошку. В окне возникает рука в темной робе, зек мгновенно выставляет миску с кашей на платформу окна.
Могу с уверенностью заявить, разносчик никогда так резко не подавал раздачу, видимо наложив кашу, он хотел одного из нас накормить, но застыл, не веря своим глазам (не каждый день увидишь, как конвоира затягивает в дверь рука Фонаря).
Миска каши нужна Фонарю для того, что бы швырнуть ее обратно в вопящего охранника, вылетает она со словами:
"Сука жри сам эту баланду! И передай всей своей сучьей стае, вся тюрьма голодать будет с сегодняшнего утра!" - у Фонаря еще кое-что имеется сказать, но ему мешает скрип пружин, он поворачивается к источнику звука. Во всем виноват зад Сухого создав вибрацию в койке, он торопится к зарешеченному окну.
"Стоять!" - говорит властным голосом Фонарь в глазах у него все те же ужасные кровожадные огоньки, он знает, что собирается сделать Сухой и в свою очередь мешает ему осуществить задуманное.
"И еще, если из вас хоть одной суке придет в голову заставить силой кого-нибудь жрать… тогда вся тюрьма вскроет вены! Понял, нет!?"
Кажется, охранник с того самого момента, как кулак выбил его из двери уже ничего не понимал, хорошо рядом с ним имеются еще уши, разносчик пищи расскажет все что было.
Все, что нужно было сказать - было передано, Сухой прекрасно это понимает, несдерживаемый теперь ничем, он во всю матушку орет в окно -
"Братва, бунтуем твою мать!!!"
Ему верят!!!
Что тут началось… я не успеваю вертеть головой: как будто в доказательство его слов со стороны первой камеры (успевшие получить завтрак в это субботнее утро), в окне мелькают миски с кашей, их обрешетка окна в полоску позволяет выбросить.
Вся тюрьма гудит разворoшенным ульем, отовсюду слышно - "А- а -а", матюги - в основном оскорбляют начальство. В каждой камере, что-то свершается, кто просто орет, кто стучит по железной двери.
Происходящие настолько будоражит, что в суматохе я не заметил, как дверь нашей камеры открыли стянутые на вой охранника собратья - трое крепких ребят с кислыми мордами размахивают дубинками у порога, во главе которых Долговязый. Не успевают они перейти за порог, как в их сторону кульбитами летит железная кружка. Очкарик со всеми заодно, снайпер из него вышел никудышный, кружка зацепившись за указательный палец, летит в угол, гремит железкой, потерявшись где-то у туалета.
Но на удивление, вышедший вперед Долговязый отстраняет прихвостней, пятясь, выставив руки оградой, обратно в дверь.
Вначале я не понял, что же все-таки происходит, вид у охраны был вполне боевой, неужели они сдулись не успев ничего предпринять!?
Но через секунду понимаю, на его месте я выкидывал бы не такие еще номера. Конечно, они пугаются не растрепанного с бешеными глазами Очкарика, широко раскрытые глаза Долговязого красноречивее слов объясняют причину, вызвавшую столь малодушный поступок. Глаза пялятся на заточку, сверкающую в руках Фонаря, у которого не меньше острого железа сверкают пара волчьих глаз. Этого хватает, чтобы железная дверь с силой захлопнулась, унося с собой слабые попытки хоть каким-нибудь образом повлиять на непростую ситуацию в тюрьме.
Во всеобщем звуковом хаосе звук от удара, до этого гремевший, как гром среди ясного неба, теряется. Камера, как будто и не было вылазки охраны, погружается в общий анархический ритм тюрьмы. Подо мной даже шконка начинает потрясываться - до того разбесновались зеки, в окне мелькают щепки, всякая дребень, кто-то догадался поджечь туалетную бумагу, она пролетает прямо над нашим окном. Вся тюрьма перевернулась вверх тормашками, одни мы с Колей не знаем куда деться, он на своем обычном месте лежа у туалета, я, сидя на втором ярусе свой шконки.
Мне приходится слезть с нее и влиться в мятеж наравне со всеми, желания у меня большого нет этого делать, но я до жути боюсь адского взгляда Фонаря, если он, хоть вскользь пробежится им по мне, душа сразу вылетит из тела.
Схватив последнее, что осталось на столе - столовую ложку, стараясь не попадаться ему на глаза спешу к окну поближе к Очкарику.
За окном - что-то невообразимое, не видно всей тюрьмы и вопящих из всех окон зеков, обзором хватает лицезреть только зеленую от травы площадь, обнесенную забором, но и этого хватает.
Идея поджечь бумагу пришлась по душе всем, на улице воздух перемешен с сизым дымом, через каждые пару метров вьется кольцами дым, кое-где сплетенные нелепой судьбой рулоны бумаги, повисшие на высокой траве возгорелись в маленькие костерки. Весь задний двор усеян хламом, он зеркалом отражает творящийся за стенками бедлам!
А я стою одинокой березой посреди поля. Чувствую себя не своей тарелки, от страха быть опознанным я начинаю бить ложкой о железную обрешетку, сзади чувствую, как взгляд Фонаря гуляет по спине, жгучий он порождает тысячи мелких мурашек.
Никогда бы себе представить не смог, что я, человек, считающий себя средним классом, стану соучастником тюремного бунта.
Поначалу выходит все принужденно, стучу ложкой куда попаду, ору невпопад. Но через некоторое время этот сумасшедший ритм меня захватывает, тащит за собой. Сам того от себя не ожидая, начинаю подкрикивать, высказывать мнение насчет местного руководства, в конец до того доходит, что мы с Очкариком по чистой случайности хором кричим -
"Менты козлы!!!"
Неосознанно я втягиваюсь в многоголосый хаос и мне это до жути нравится, все мы до одного, единое целое, накатываем волнами беспорядка на стены, на окна, мы повсюду докуда в состоянии добраться наш ни кем не дирижируемый, но в это же время органичный, как оркестр.
Мы так около часу бесимся!
Вконец я устаю и падаю на шконку, за мной оставляет свое место Очкарик, он как будто только и ждал, чтобы сойти с дистанции, но не хотел уходить первым, садится за стол. Следом за нами замолкают соседи, и так по цепочке все утихает и бунт переходит в голодовку.
Рухнувшая тишина ударяет по ушам звоном, перепонки вибрировавшие от гама, резко перестают его ощущать. Правда, кое-где еще доносятся слабый отголоски неугомонных, но это уже не то.
Сначала я не понял всю хитрость плана, но сейчас до меня начинает доходить! Оказывается голодовка - это так чисто формальность, на самом деле мы едим и еще как…. Нельзя же доставлять такого удовольствия Кротову и всей своре, взаправду отказавшись от еды.
На столе появляются все запасы, которое имеются в общаке: мясо, фрукты, конфеты - получается маленький шведский стол, не голодовка, а праздник.
Сам не знаю, как так все получилось, но я теперь для них свой.
Короче с трапезой мы удачно подгадали, не успели все умять, как охранники готовят новый сюрприз. По коридору начинает что-то назревать: топот, шаги перебежки, громкие возгласы.
Внутренне напрягшись я чуть не прикусываю язык вместе с куском сала, до того ошеломительно сменяются здесь настроения, ожидаю в любой момент осады.
Ничего подобного на этот раз, не везет соседям, слышно, как скрежетом открывают дверь справа.
"Фонарь! Козлы нас жрать хотят заставить!" - с окошка невезучей камеры следом за скрипом железных петель скороговоркой орут, проясняя ситуацию.
Думаю, следует сразу рассказать, как кормят зеков, отказавшихся от добровольного приема пищи с применением силы.
Трое или более охранников в зависимости от их физической силы, заламывают взбунтовавшегося зека, разжимая стиснутые челюсти и специальным самодельным устройством вводя голодающему драгоценные для него килокалории. Устройство на удивление просто в изготовлении, для него требуется всего лишь полторашка и резиновый шланг, один из концов которого надевается на горлышко бутылки, которая уже загодя наполнена жидко-образной едой. И применение столь же сурово просто - в разжатую силой пасть бунтаря суют тот самый шланг, просовывая до самого желудка, чтобы пища без проблем добралась до места назначения, без посредников игнорируя всю ротовую полость и запрет самого хозяина организма.
Сам я такого извращенства, не буду врать, не видел, но по слухам знаю, а вот Фонарь по-видимому видал такое чудо. Он чуть не подпрыгивает до потолка от таких слов, в горящих глазах вспыхивают проблески разумного сознания, что есть сил, бросается к окну -
"Братва! Вскрываемся!!! Век воли не видать!" - охрипший голос гремит раскатами по округе.
Тюрьма реагирует адекватно своему вожаку, ни кем никогда не дисциплинируемые зеки, как настоящая армия поднимают вторую волну хаоса, все они отдают дань уважения Фонарю, во второй раз взрывается -
"А-а-а-а"
Откуда-то влетает на удивление целая, не разорванная на части в "уханье и аханье" хорошо прослушиваемая фраза - "Да за тебя Фонарь хоть в петлю!"
"Петля" - я не ослышался, только сейчас до меня доходит, что я натворил. Вспомнив оставленные напоследок Фонарем побитому охраннику обещания, мое воображение начинает выдавать совсем мрачные мысли.
"Зачем я с ними заодно!?" - терзают меня сомненья.
Перспектива совершить совместный суицид не радует, как я мог столь опрометчиво поступить, поддаться нахлынувшим стадным чувствам, куражась не подумал обо всех вытекающих последствиях.
И очень зря, последствия не заставляют себя ждать - Очкарик мне сует канцелярскую ручку. По незнанию и наивности думаю, от меня требуется что-то в скором порядке написать, но обнаружив три пары направленных на меня пытливых глаз, понятно, чего хотят разгоряченные бунтом сокамерники.
Лица их источают в эту секунду вселенскую серьезность, одного вида растормошенного беспределом, краснолицего Очкарика, достаточно, не говоря уже о двух озлобленных на весь мир рецидивистов. Всем своим видом они предлагают, нет, заставляют совершить самоубийство.
"И что мне делать с выданной мне зачем-то ручкой?" - грызут сомнения.
Потом я узнал и Очкарик даже на примере показал, каким образом при помощи обычной пластиковой ручки можно сделать себе больно в массовом масштабе целой тюрьмы (ручки, карандаши были у всех), она идеально подходила под это дело, не могла причинить достаточный ущерб здоровью, чтобы отправить на тот свет, а лишь слегка ранила, создавая видимость серьезных намерений.
А сейчас я оказываюсь зажатым в тисках, с одной стороны они, с другой желание жить, пробивает холодный пот, в судороге тряся рукой, как парализованный старик пытаюсь сбросить орудие убийства, но тут же отдергиваю руку назад, желанием жить вплотную примешан острый панический страх перед Фонарем. Между молотом и наковальней, тело хочет раздвоиться, не зная, что предпринять, начинает колотить.
"Не воткнешь ее себе сам... Я тебе расколю череп ей, Самойлов!" - не выдерживает Фонарь, наблюдая за моим танцем.
"Да чо ты очкуешь, Детский сад!? Всего-то надо проколоть живот!" - говорит Очкарик - "Смотри!"
Очкарик не шутит, он оттягивает слой кожи на животе, чтобы молниеносно ударить своей (в точности, как у меня) ручкой зажатой в кулаке, по складке кожи.
"А-а-х-х" - стон писателя разлетается по всем углам вместе с пластиковой ручкой, которая не выдерживает и вдребезги рассыпается, но свое дело она успевает сделать, по пальцам сочится кровь.
"Давай уже мямля!!!" - Фонарю в конец надоедают мои кривлянья, он выдергивает меня за шею, как цыпленка ближе к себе, чтобы я уже не смог отвертеться.
Не знаю, как бы дальше развились события, наверное, они бы меня забили до смерти, если б не громофон.
Усиленный им многократно голос внезапно накрывает нас лавиной, из ниоткуда, загремевший, сильный, властный. Своей проникновенностью и мощью он заставляет умолкнуть каждого, может потому что обращается он к Фонарю.
"Отставить!!!" - требуют с улицы - "Слышишь меня, Фонарь! Немедленно прекратить бунт!"
"А это еще что за птаха у нас тут запела?" - сразу кричит с улыбкой в ответ Фонарь в окно. Он видимо предполагал такое развитие событий.
"А ты не узнал!? Полковник Карандашов!"
"Я то ментяра тебя узнал, да только вот хочу, чтобы вся тюрьма услышала, что за птица к нам снизошла... сам кум пожаловал!" - орет Фонарь, уже подойдя ближе к окну.
Стоя спиной ко мне у окна хорошо видно силу, вкладываемую в каждое слово Фонарем, красная рубаха ведомая легкими с силой сжимается и разжимается над каждым словом, по громкости они не уступают громафонным.
"Чего вам надо? Зачем устроили бунт?"
"С этого и надо было начать!" - отвечает Фонарь - "А за тем устроили, чтобы вам козлам легко нежилось!"
"А ну братва скажи, чего мы хотим" - смеясь, произносит Фонарь.
"Бабу, бабу хочу!
И мне...
Не, меня самолетам до Мальты, а там уж чего угодно... Проститутки, бухло"
Точняк, Фонарь! Заказывай крылья, все летим отдыхать, хватит, засиделись!"
Да вы чо дурни, чо там делать без капусты, Фонарь лаве проси без них самолет не летит" - кричат из окон, долго ждали зеки, когда же их спросят чего же они хотят.
Каждая камера переполнена пожеланиями, встретив на жизненном пути человека готового выслушать, каждый раскрывает все свои тайные мечты без утайки, стебаются, как могут.
"Кончай ломать комедию Фонарь" - на том конце говорят на пределе нервов -
"Говори чо загонашились, какой хрен вам взбрел на голову! Для чего бунтуете?"
"Сейчас скажу, только не тебе!"
"А кого тебе еще надо?"
"У ворот стоит, синея газелька".
"Ну..."
"Пропусти, это журналюги. С ними я разговаривать буду. Не пустишь, порежемся все разом" - заканчивает диалог Фонарь.
Новый для меня человек с громофоном Карандашов оказывается в затруднительной ситуации, отказать Фонарю он никак не может, отказать значит подвергнуть опасности около сотни жизней, пускай стоящих на низшей социальной ступени, но ведь и мы люди (последствия коснутся всех, чин он свой точно потеряет). И впустить прессу в тюрьму это чересчур (в большинстве случаев руководству не принято выносить сор из избы).
И все же после разрешения сложившейся задачи полковник уступает -
"Ладно, жди..."
Кстати для меня, как для Карандашова прозвучала такой же неожиданной новость, что здесь неподалеку дежурит мобильная телерадиостанция.
Думаю, это было сделано специально, тайком ото всех, Фонарь опасался стукачей, из-за чего в одиночестве звонил заранее предупредить их о предстоящей сенсации.
Хвала Фонарю план работает, через непродолжительное ожидание слышу, как к нам спешат на всех порах репортеры, готовые на что угодно ради сногсшибательного репортажа, а у нас есть, чем поживиться - все узнают, что по тюрьме бродит нечистая.
Но главная моя надежда, что в разъяснениях всех обстоятельств и показа по телевиденью тюрьмы, нас с Колей, невинно посаженых, отпустят, извиняясь за недоразумение.
Уже слышно по коридору, как спешат их ноги, ритмом отстукивая часы до моего освобождения. Слышу, гремят на связке ключи перед замком, готовые нырнуть в замочную скважину.
На радостях предвкушая свободу, широко улыбаюсь, обвожу сокамерников веселым взглядом: Фонаря, красную рубаху, холодный взгляд, его седые волосы, Сухого с его отвратительной рукой, спортивный костюм, такое ощущение он в нем родился - бессменная одежда.
Надеюсь, вижу их в последний раз.
На Очкарике задерживаюсь чуть дольше, с ударом он погорячился, тем более при таком раскладе рана теперь совсем ни к чему, мучаясь на койке, он обхватил окровавленную рубаху.
"Это какое-то проклятье!" - могу я сказать и ужаснуться, разглядывая свое прошлое со стороны спустя время.
И снова все мои надежды и чаяние рушатся, как будто что-то играет со мной, дергая, словно я марионетка подвешенная на собственных нервах. Не могу предположить, за что такое, как будто судьба проверяет меня на прочность.
Еще хорошо, что, когда открывалась дверь камеры, я не отвел свой взор от подбитого писателя, мне несказанно везет на этот счет.
Засмотревшись на кровь, оставляю без внимания, когда в камеру входят журналисты. Его обескураживающее поведение, а затем и поступок просто выбивают из колеи здравого смысла, в шоке наблюдаю, как Очкарик завидев кто входит мгновенно срывается с места и ныряет под шконку. Кидая от удивления беглый взор на дверь я делаю то же самое, каким то необъяснимым чудом тело запомнило маневры писателя и самосохраняясь проделывает то же самое, оставляя меня немым свидетелем. Только приземлившись на холодный бетон, становится ясно, зачем все и почему, в памяти успевает зацепиться картина возле двери, перед тем, как тело потянуло вниз.
Вместо журналистов к нам пожаловали люди в масках под два метра ростом каждый. На жаргоне тюрьмы такие встречи называют - "Маски шоу" и появляются они крайне редко в особых случаях.
Их мощные силуэты в спец. одежде заполонили все, я успел насчитать трех. И то третьего удалось опознать по шапочке с прорезями для глаз, вертляющей за спинами своих соратников, эти двое скалами пригородили весь обзор.
Как видно Карандашов выбрал ход конем: и "репортеров" в спец. одежде впустил и с бунтом покончено.
Мне ничего не остается, как вцепившись руками в кровать, открыв рот, навроде любопытной вороны, наблюдать за затекающими темной рекой через узкий дверной проем, лакированными на высокой подошве берцами, под их широкими и твердыми шагами чувствуется дисциплина и слаженность передвижений. Заняв центральное расположение в камере ОМОН кучкуется первые боты ждут последних, насчитываю их семь пар.
С ОМОНом ранее не имел удовольствия встречаться, но шестым чувством предвижу, что эти легким ударом невзначай могут убить, а хуже того покалечить.
Немного жаль своевременно, не сообразившись и остающихся занимать вертикальное положение Фонаря и Сухого, как бы я к ним не относился, но они не заслужили этого, оставшись тет-а-тет с верзилами.
Дождавшись седьмого, кучка сгруппировавших ног сразу рассыпается, бойцы переходят из ожидания к действию и все перемещение ботинок из возни начинают больше походить на танцы, они переминаются с ноги на ногу, топают, появляется плавность и наигранность. Они ждали, копились, чтобы, набрав нужную мощь мгновенно рассыпаться, не дать противнику опомниться.
Последний который седьмой отправляется к лежащему в углу Коле, сразу без разговоров четким пинком посылает удар поддых, и так измученный злой повседневностью он легко сгибается под ударом, как тростинка, облегая ногу пинавшего.
С горечью в сердце, рассматривая в деталях расправу над Колей я не увидел, как обстояло дело с Сухим, а он уже лежит на полу без сознания, по щеке сочится кровь не знаю, как они порвали ему мочку уха.
Из гражданских только туфли Фонаря, еще держатся на плаву, их обступают со всех сторон берцы, ощущение, что они вводят вокруг него хоровод и все-таки, как бы ни был хорош в своей уверенности и силе Фонарь спецназу он не противник. Его роняют, тело глухим стуком ударяется о пол, пинают, заламывают руки.
Как мне не хотелось, но меня не обходят стороной здоровые дяди! Толстенная рука, как хобот тянется за мной, хорошо до этого испугавшись, прижался ближе к стене. И все равно длины хватает, чтобы зацепиться за край одежды.
Тянет, потянет, вытянуть не может, так бы я начал, если бы кто-нибудь спросил, как все происходит, начинается игра кто сильнее: его рука или мои две. До потери пульса становится страшно, что остается сил и воздуха в легких, визжу. Насмотревшись, что они вытворяют с теми, кто попадает к ним в лапы, в теле появляются феноменальные силы.
Долгая возня омоновской руке ни к чему, она оставляет это гиблое дело, вцепившись в кровать с ревом и криком, мне удается отбить себя!
Бегло подведем итог с горем провалившегося саботажа: Опустошенная камера, в ней до этого не было конечно ничего, но складывается ощущение, что она голая, ставший таким привычным и родным запах пота, перемешанного с запахами мочи и курева, выдворяется чистым, навеянным с воли воздухом, носившиеся туда обратно громилы проветрили помещение в достатке.
Изменилось светоощущение, в конец уставшее освещать творящийся вокруг беспредел солнце уходит от нас по горизонту за кромку небосклона. Наступает вечер, камеру окутывает полумрак.
Сухой по-прежнему без сознанья, из порванного уха по обездвиженной щеке, не прекращая капелью, сочится кровь.
Я, с опухшими от слез глазами, всхлипывающий и судорожно сотрясаемый от перенесенного ужаса.
Коля до сих пор не отошел, скрючившись, ворочается, хватая воздух на вроде рыбы, угодившей на берег.
В удивлении, как он вообще не выпустил дух из серого измученного тела. Перепачканный непонятно чем, небритый, он походит на бомжа одетого с помойки дорогим костюмом.
Один Очкарик не пострадал от визита непрошеных гостей (не учитывая меня, я пострадал морально). Выбирался с пола он скорее меня и сразу занимается своим потрепанным животом, мастерит из рубашки бинт, перетягивает живот.
Суецидник из него вышел такой же, как бунт по тюрьме.
И еще из камеры пропал Фонарь, делся куда-то в неизвестном направлении. Очкарик сказал, что его волоком за собой утащил омон.
Начавшийся с субботы утром, бунт заканчивается этим же вечером.
Следующим днем в воскресенье о нас уже никто не вспоминает, после обычной утренней поверки нам подают завтрак, на котором даже присутствует апельсин. Невиданная щедрость от начальства, как видно ни что не проходит в жизни бесследно, вот и наш вчерашний переполох приносит свои плоды.
Фрукт весьма кстати подходит, по моему мнению, к пути примирения с Колей. Решаюcь на столь отчаянный, детский поступок, хочу отдать его, во мне никак не умирает чувство вины и жалости по отношению к нему, благо Фонаря утащила не легкая, а Сухой в полуобморочном состоянии валяется в постели и можно не опасаться за последствия.
Как и всегда он непоколебим, в нем укрепилось чувство лютой ненависти ко мне. Мой дружественный подарок он выбивает ударом ноги из руки, от апельсина на потолке остается мокрый след. При этом его опухшие темные глаза даже не смотрят на меня - это дико обижает, больше я к нему не подойду.
У Сухого дела совсем плохи: от еды он отказывается, очнувшись ночью, весь остаток ночи и утро дежурил возле очка, удар серьезно растряс ему мозги, нету часа, чтобы он не блевал.
Но что больше всего запоминается в выходной, как под вечер на Очкарика снисходит вдохновение, навеянное большой утратой...
Внезапно для всех после ужина, он как последний психопат вскакивает со стола и быстрым шагом направляется до койки. Мчится, как на пожар, благо я лежу на верхней полке, ракурс позволяет видеть его закидоны, ничто не препятствует. Его поведение пугает, по телу катится волна адреналина и так мои нервишки ни к черту, так он еще...
Спокойно сидел, о чем-то думал и тут на тебе соскочил потрясывая указательным пальцем к небу, возбужденный до предела, ноздри растопырены, как у быка замученного матадором.
Поглощенный неведомой одержимостью, не обращая внимание на ошарашенные взгляды, Очкарик рывком скидывает матрас со своего ложа, оголяя не прикрытую тетрадь, ту самую, в которую записывал стихи и так тщательно всегда скрывал ото всех. С тетрадкой заблестела позолоченная ручка, побывавшая не раз в глазнице у Халявы, непонятно, как ему удалось выкрасть ее назад, ведь по моему сведенью все улики связанные с гибелью, а тем более причина обязаны изыматься следствием.
Оправдывая догадки, пришедшие вместе с тетрадью и ручкой, он силой в голосе пронизывающим глубочайшей печалью и отчаянием, не обращая внимания на сокамерников, произносит четверостишье -
-" И боль и горечь чувств, к любимой испытал!"
-" Она к писателю любви имела, но скверный путь изобрала!"
У него имелось только пара начальных строк из которых при помощи жгучих, ничего не терпящих эмоций должен был родится готовый стих, поэтому сочиняя, дописывает его по ходу.
- "Ища в материи достаток, одела маску подлеца"
Мне хорошо заметно, как с каждой строчкой интонация в его голосе меняется от любовного и теплого к нисходящим подавленным настроениям. Его лицо меняет цвет, становится темнее, вкладывая в строки всю свою жизнь, он проживает ее заново.
- "Семью окутанной любовью на огненном одре сожгла"
- "Гиена ты! …умри скотина!"
Стихотворение оканчивается психическим припадком, не знаю, что и делать - то ли бежать от него подальше или, наоборот, к нему на помощь. В неадекватном состоянии он доводит себя до того, что скривив от душевной раны лицо, рыдая, колотит стержнем ручки в лист тетради, где недавно возводил свой труд.
У него даже очки слетают, так он колошматит тетрадь, будто за все, что с ним было он винит ее, а она терпит без надежды, что мучитель одумается.
Могу только предположить причину его лирических припадков, дата сегодняшнего дня каким-то образом была связана с его погибшей женой.
Весь день он как чумной ходил по камере, погруженный в себя, метался по камере, крутясь в ворохе своих воспоминаний. Не удивительно, что в конце дня пружина в нем сыграла.
А более поразительное, что следующим днем в понедельник, он как ни в чем не бывало будит меня на утренюю поверку, на лице его горит бодрая улыбка. Спросонья его холодные ладони, схватившие мои руку, обжигают страхом. Не поняв, откуда взялся в нем нездоровый энтузиазм после вчерашнего, я отдергиваю руку, как будто наяву привиделся Фреди Крюгер.
Фреди с самого утра я не ждал.
И все-таки здравый смысл приходит, а с ним и понимание, страхи отступают. Несомненно, добрый сон поправляет и убирает все ненужное в душевном равновесии мило улыбающегося, как ребенок, Очкарика.
Конечно, от проверки я ждал большего, думая, по любому нам за вчерашнее еще долго будут вспоминать - бесконечными проверками, обысками, унижениями.
В удивление все происходит сравнительно гладко в особенности, если учесть, что при проверке присутствует главный злодей Кротов.
Он белый от злости спустился к нам. А сегодня если предположить, что мы обосрали ему всю "малину" с повышением по должности….
Нас так же выстраивают в шеренги, как в тот раз, когда по его прихоти по нашим спинам гуляли дубинки.
Скрипя желтыми зубами он осматривает нас, высматривая кого-то с таким взглядом, каким смотрел Гитлер на пойманных евреев.
"Где Фонарь?" - спрашивает он у охраны, после как отмерил каждого ядовитым взглядом.
"В карцере товарищ майор" - отвечает ему низенький и худенький солдатик.
"Чтоб сегодня к вечеру был на месте!"
"Но товарищ полковник приказал держать его там!" - говорит Быдайло.
"Я тебе сейчас здесь приказываю! Здесь я тебе начальник или ты здесь Карандашова видишь!?" - Кротов не в силах терпеть наивных объяснений от Быдайло, здоровяк снова с ним, как телохранитель, точно Кротов боится без него появляться к нам на глаза.
"Ты все понял, что надо сделать?"
"Да понял, понял... - бубнит Прапорщик"
"А с вами!!!" - Кротов обводит всех стоящих в шеренгах ненавистным взглядом - "Мы еще продолжим беседу"
Сплевывает на пол, чтобы все хорошо рассмотрели его харчок, уходит, оставляя старшим Быдайло. Словно плевком оставляет после себя символ нам на будущее, что ничего хорошего в своей жизни дальше не ждите, предстоящее будет по цвету и по запаху в точности, как остатки его гнилых легких.
Сразу после поверки он меня и заставил дать показания против себя и Коли!
Как бы это ни было стыдно и прискорбно, считаю нужно обязательно рассказать о том, как подлец в погонах Кротов вызвал меня к себе в кабинет, где психически надавив и запугав последствиями нежелания сотрудничать (на примере Халявы), обманным путем заставил оклеветать самого себя.
Такими, скоротечными, запоминаются почти двое суток после исчезновения из камеры Фонаря, которого с помощью нашего общего врага Кротова удается вернуть ближе к полудню в наши обредевшие ряды.
Мятый и разорванный - вид без слов объясняет, а многочисленные гематомы поясняют, в чьих руках он побывал, но, несмотря на выстраданные муки, побитые глаза горят тем же огнем, если б они перестали источать силу он бы не был тем, кем был.
Конечно, можно было детальней их обрисовать, ведь с субботнего вечера по утро понедельника происходило много чего интересного и важного, да, к примеру, как Сухой, лежа в бредовом состоянии, вспоминал, перечисляя, сколько и с кем он кололся, нюхал, бухал, если прислушиваться к разорванным фразам, то выходили занимательные рассказы.
Но пролетевшие события не стоят и грамма внимания по сравнению с тем, что предстоит пережить многострадальной камере номер два, а в целом и всей тюрьме в ночь с понедельника по вторник.
В эту кошмарную ночь я просыпаюсь в холодном поту от душераздирающего крика.
Не остыв еще от сна, списываю это на кошмар.
Потом снова и снова, не дает покоя непрекращающийся предсмертный, ополоумевший визг, ни на что не похожий, как будто кричат стаей куча баб, вперемешку со свиньями.
Кажется, я все еще в бредовом сне.
C меня ручьями струится пот, нервная система парализована в шоке, не в состоянии пошевелить конечностями. Смертельный страх сцепил меня в свои объятья.
Если бы не светящиеся изумлением, а кто и открыл рот, лица сокамерников, мне никогда бы не догнать, что гуляющие в тюрьме ужасные крики и стоны - это основополагающие действительности.
Маленькое сороковольтовое солнышко не дает нашему каземату утонуть во мраке. Его тусклое свечение дает мне возможность выбраться из лабиринтов иллюзий, гадая, что же происходит. Мерцающего свечения хватает увидеть, что в камере нет человека, который бы спал, каждый по-свойски в своенравной позе прислушивается. Даже Коля на ногах не понимает что происходит, ищет подтверждения своих мыслей, осматривая всех мутным взглядом.
Абсолютно все испуганы, даже Фонарь изменил себе, потерял былую уверенность, прислушивается, как может прислушиваться волк, загнанный гончими псами.
За окном творится что-то невероятное и ужасное, предсмертные стоны и опустошающие душу крики гуляют по двору. Выше этажом слышны хрип и мольба о помощи, от них мне еще больше хочется жить.
Воздух налипает затхлой массой, пробирает до костей от холода, поменялся до неузнаваемости с подоспевшей ночью.
Ощущение, что я в могиле!
Зажатый тисками страха от внезапно вылетающих из тишины звуков, я весь дрожу от холодного пота.
Отчаянно хочется пить, во рту ни капли, как в пересохшем колодце, разбалансированный стрессом организм перерабатывает ее в пот. В следствии постель похожа на болото, простынь включая одеяло пропитаны им.
Странная закономерность посещает людей, когда им очень страшно! …они инстинктивно стараются сблизиться друг другом.
Мои попытки тщетны, тело отказывает, я как мокрая лягуша в своем болоте не могу шевельнуться.
"Да помогите же!!!" - вместе с возгласом наверху слышатся глухие удары, там началась драка.
Как могло выйти из тихого милого вечера манящего своим обволакивающим сладким сном, такое, с первого раза не поддающееся рассудку кошмарное представление. Впечатление будто бы я случайно оказываюсь пятилетним на сеансе фильма ужасов и успеваю прикрыть глаза, содрогаться от страха мне хватает одних звуков. Объяснение одно - в камерах происходят стычки с поножовщиной, к такому выводу меня подводят возня, доносящаяся из разных мест по очередности и ужасный предсмертный визг.
Словно тюрьма мстит нам за неудачный бунт.
В поисках ответов на сложившийся ребус, я незаметно для себя слезаю на пол со шконки, рука удивляет сообразительностью: она прихватила с собой брюки. Благоразумности ей нет предела, я их резво одеваю.
"А-а-а!" - гремит за дверью, кто-то пробегает по коридору, хлопая дверцей.
Как передать тот то ли крик, то ли визг, как будто кричало животное человеческим голосом панического страха. Не могу объяснить точно, что это было, но чувствую, как мое сердце падает, куда-то в трусы, а по спине не то что катятся мурашки, поднялись волосы, которых отродясь не водилось.
Хватаюсь Сухому за руку, в жизни бы такого даже не подумал, но того стоит момент и он ближе всех.
А ему все равно, он даже не заметил этого, уставился на дверь, взъерошенные вертикально вверх густонасаженные волосы легко объясняют его состояние.
И вообще, мы все превратились в одно большое ухо, вертим головой, прислушиваясь, как будто нами руководят.
Оттого что я спускаюсь к ним мне нисколько не легче, снизу все намного страшнее, слышимость усиливается.
"Эээ - ааа... помогите, помогите мне..." - на верхних этажах не прекращают лихорадочно визжать.
Нервотрепка постоянно усиливается, все больше и больше накатывает ощущение, что в скором времени докатит дело и до нас.
Ко всему в нашу сторону подул ветер, воздух чистый ночной приносит собой застойный, копившийся около получаса тяжелый дух, стекавший не спеша с верхних этажей и осевший пластами во дворе.
Камеру переполняет насыщенный запах кровавой плоти, от него мне не по себе, голова кругом, глаза стремительно заволакивает мутной шторкой, ко рту подступают один за одним, выталкивая кадык рвотные позывы. Не в силах совладеть с ослабевшим в одну секунду телом, ноги подкашиваются.
Подходящую опору нахожу в ближайшей стене, опираясь рукой, приседаю на колени, зажав рот и нос обеими руками.
Здесь еще хуже!
Кровяное давление меняет свой ритм - повышается, на голову словно падает каменная глыба, виски трещат от напряжения, в глазах плавает кровавая пелена. Становится настолько невыносимо, что сознание щелкает, переключаясь на одну только ей известную безопасную частоту. На ней надорванный мозг не в силах обработать навалившийся на него кошмарный хаос, оформляет гуляющие по тюрьме звуки, дорисовывая их собственным сочинением.
Дальше не могу с уверенностью ничего утверждать.
Оказываюсь вновь в бредовом сне, звуки заходят в меня, а я ничего не вижу кругом, кроме красной пелены застеливший весь обзор и скачущих по нему галлюцинаций.
В собственном коконе отделяюсь от всего мира, пропуская через оболочку только звук.
В этом есть маленький плюс, чувствительность пропадает, перестаю ощущать страх, смотрю как в экран телевизора со спокойной душой.
Я ушел в себя, а снаружи кто-то орет, в кошмаре носится по коридору, бьет стекла, смеется, бесится.
Хорошо запоминается, как во время прогремевшего смеха в глазах по воображаемому экрану бегает голая баба с топором за мужиками, с большими округлыми формами, с чернявой толстущей косой до таза, а мужики просто - все в фуфайках от нее наутек.
Носятся не долго, на смену смеху приходит звук бьющегося стекла, тарабанят и другие, но они отсеиваются, крики и сумасшедшие оры привычны, проходят мимо, галлюцинация реагирует только на выделяющиеся из общей массы необычные звуки.
Битое стекло почему то ассоциируется с треснутым небосклоном. Облака, голубое небо бьется осколками и летит вниз во всепожирающий алый огонь. Земля, люди, леса объяты им, особенно хорошо горят ухищренные постройки нашей цивилизации.
Остальные видения скоротечны, бессвязная путаница, вспышками загораются и исчезают, загораются и исчезают, кажется, им не будет конца.
Потом на секунду в воображение светится лицо Лены и все….
Безопасный просмотр сумасшедших слайдов оканчивается, меня захлестывает реальность, как могут обрушиваться воды падающего вниз водопада. Оболочка смывается - камеры, крики, вопли, суматоха и давно прилипший опротивевший мне страх являются вновь.
В образовавшейся суматохе от недоумения, что же происходит и что в таких ситуациях делать, в тюрьме не один я поддаюсь панике, слышно, как зеки один за одним поддаются общему настроению, бросаются к дверям и, требуют, стуча кулаками об холодное железо, чтобы им открыли.
"Да открывайте же козлы!" - в ужасе кричат, откуда то.
Любое живое существо не захочет здесь находиться, тем более запертым в клетках. Мы как в кормушке заместо приманки, в которую в любую минуту должно нагрянуть непонятное, ужасающее, от которого так неистово орут во весь рот.
Что более противит и подавляет, что мы находимся в неведении, мы слышим и вбираем в себя смертные запахи, но не можем ничего разобрать из этого.
Голова отказывается выложить готовую картинку, проясняющую ситуацию, в ребусе не хватает очень важной детали, на которую всегда привыкли опираться, не хватает зрительного восприятия. Хоть на это в страхе здравомыслящий человек не в жизнь не пойдет, но не хватает именно его.
Отчего весь шум, ведь должна быть причина, объясняющая, отчего закоренелые преступники ломятся в двери!? В нашей камере в безуспешных попытках расколачивает табурет об дверь, чтобы нам открыли Сухой.
В самом деле, невозможно поверить, что охрана нас не слышит! Даже на улице не терпят собаки, их испуганный, тревожный лай сливается вместе с нашими криками.
Скорее всего, их сводит в безумие запах крови растекшегося по округе, мой нос и желудок не выдержал испытания на прочность, а их тем более, чувствительные ноздри улавливают каждый миллиграмм, витающий в воздухе убийств.
Хаотичный призыв на помощь к моей радости и думаю к всеобщей побуждают конвой хоть к какому-то действию, наверху звенят ключи, открывающие многочисленные запоры.
Нашелся храбрец, который не побоялся нам помочь!
Радостный звук на секунду смог утихомирить всю тюрьму заставив нас ловить каждый звук, в образовавшейся тишине слышатся чьи то мерные шаги.
В надежде встаю на ноги, сейчас все кончится, нас выпустят, и ночной кошмар прекратится.
Замирает все не исключая тюремные стены, ловя каждую поступь спасителя-незнакомца.
Но нам сегодня не суждено спастись, как бы мне этого ни хотелось, уж если не везет так не везет до упора. Как говорят, беда ни ходит по одиночке.
А этим же временем, на улице раскатами гремят выстрелы, прерывистые очереди автомата рвутся из дула и раскатами ударяют в мое истрепанное сердце, как будто она предназначалась только мне. Все, чем я питал свои несбыточные иллюзии на счет помощи со стороны конвоя, пропадает, звучат они со стороны смотровых вышек.
Тюрьма совсем меня измотала, я тряпка, а от перепадов настроения и волнения голову переполняют разные мысли. Конечным итогом размышлений приходит осознание, что мне конец!
Вспоминаются последние слова Кротова, и моментально становится понятно, под чью музыку поют визгами и отчаявшимися криками во спасенье прижатые к стенке зеки. И тот с ключами, который, казалось, освободит, на самом деле они ритмично и целенаправленно открывают каждую камеру, чтобы вырезать всех, как свиней.
"Это он с прихвостнями мстит! …расправа неотвратима!" - трезвонит во мне -
"Меня точно убьют!".
Стыдно признаться, нервы не выдерживают, ко всему не стихают залпы табельного оружия, в панике я изо всех сил махаю руками и бегу по камере, потом мне вдруг почему-то кажется, что все это понарошку и такая дикая у нас игра. В заблуждении мне дико смешно, начинаю смеяться не своим голосом и никак не могу остановить идиотский смех.
И так бы все и смеяться, если бы не хлесткий удар по щеке, вырывающий меня из припадка, от сильного удара в глазах замелькало трико, я падаю. "Добрый" Фонарь без слов выписывает мне билет обратно в хаос.
Странно - удар не впечатляет, то есть эффект присутствует - я трезвею, но совсем не тот, то ли он бил щадяще или у меня совсем перегорели остатки нервов, не чувствую могучих шлепков.
Бросив беглый взгляд, понятно, нервы здесь не причем. Растерянный, с ввалившимися глазами в синие от побоев глазницы, он уставился в одну точку. Можно подумать, что он о чем-то усилено размышляет, но отсутствующих глаз нельзя не заметить, в черепной коробке ни намека на малейшую мозговую деятельность, там нет никакого!
Ночная стрельба…! Мысли не бродило такой по тюрьме, от того она и не укладывается в головах многих, это выходит за рамки разумного, не знаю, слышали ли вообще здешние стены со дня постройки огнестрела.
Прохладный воздух прорезает последний залп, сопровождаемый последующей тишиной, он гремит оглушительно, собаки и те умолкли. Застигнутые врасплох мы дышим как загнанные лошади, на лицах чего только нет: страх, ужас, замешательство - все перемешивается, снимая маски, надернутые социумом.
Как испуганные невинные дети, мы ждем, раскрыв рты, хлопая ресницами не в силах найти ответы. Шок стрельбы парализует всех, это настолько серьезно и опасно для нас, что даже парализовало Фонаря.
Все против нас даже мрак на улице, кажется, заставляет жадно вдыхать холодный воздух, разгоряченными телами, позабыв о тошнотворном аромате крови и вслушиваться в темноту. Этой ночью нависшие над крышей облака просто обязаны быть целиком, стопроцентно сотканы из ужаса, потому, что он покрывалом окутывает нас.
За всю свою жизнь, не могу вспомнить момента, когда мне так осознанно хочется жить, как сейчас. Вроде бы многое уже увидел за короткие дни проведенные здесь, к многому привык, например к страху который ни на секунду не отпускает, давая лишь отдышку в бредовых снах, к многочисленным издевательствам.
Умом я понимаю, что любой момент может быть последним, и даже в некотором смысле свыкся с этим. Но отчего так страшно, хочется зарыться в темный угол, закрыть глаза, зажать ладонями уши, и уж если на то пошло, смерится с судьбой и там встретить гибель.
А ведь я не трус, и панический страх рожден не мной, а навеян собравшимися здесь бравыми ребятами, которые трясутся от него как осины. Это состояние, похоже, когда толпа, ведомая стадным чувством, действует, как единый организм, общая эмоция объединяет их и руководит, радуются ли они или громят мародерствуя. И у нас также вложив каждый помаленьку частичку страха, тюрьму опутал ужас, как огромный серый спрут, щупальцами влезая каждому в душу.
Мне очень хочется в это верить!!!
"Фонарь, что это за на хрен хрень!?" - кого-то прорывает, от эмоций вылетает какое-то курлыканье, звучит истерично и абсурдно. Вопрошающего легко понять, от ужаса что угодно из-за рта может вылететь.
А Фонаря как будто выключили, реакция нулевая. Трудно предположить, что у него на уме, вжался в себя, как еж костяшки на кулаках от натуги побелели. Наверное, омоновские побои не проходят даром.
Сколько бы не ждали, он никак не реагирует. И через некоторое время он становится не нужен тюрьме, она самоорганизуется, самые бойкие пассажиры берут инициативу на себя:
"Э-э-э кто-нибудь соображает, что происходит!?" - кричат с боку.
"Все! Кранты нам, братва!? По ходу все сегодня с ума посходили, сначала у нас Ванька не понятно с чего сбесился. Теперь вертухаи лупят… "
"Что?" - с нескрываемым удивлением произносят наверху - "И у нас тоже Кривой, ни с чего начал кидаться на всех табуретом. Мухомору не повезло… прихлопнул!"
Разговоры про психов, которые не могут сдерживать эмоции в панике, порождают некоторые сомнения, не известную однозначность, что-то это все напоминает.
И не успев получить назревавший ответ, готовый вот-вот ворваться на язык, в окошко влетает объект моих размышлений.
Черная, как смоль, сгусток темной энергии, минуя решетки, переливаясь, как может виться клубок змей, вплывает без лишней суеты в камеру. Мгновения, что субстанция размером с футбольный мяч зависает над окном, дает возможность как следует разглядеть ее. Та самая нечисть, которую я имел честь лицезреть в день убийства Халявы, если это можно назвать честью.
И это не очередное наваждение моей буйной фантазии, лишь только попадает в поле зрения я специально от страха сойти с ума, резко встряхиваю головой, прогоняя морок, обвожу взглядам сокамерников в поисках подтверждений. Если и оставалась в них хоть капля самообладания, то она должна была иссохнуть во время стрельбы.
Их серые лица округляются и вытягиваются вслед за ошарашенными глазами. Исключая одного неподвижного Фонаря (он стоит спиной к окну) у всех подняты волосы вертикально верх. Без исключений то, что я вижу, происходит в действительности!
В переливаниях есть что-то устрашающее, не ведомое нам земным людям. Застыв на месте, она выжидает, словно имеются глаза, всматривается в нас. Каждое зависшие в воздухе переливание черных непроницаемых волн отдается во мне угнетающей душевной мукой. Это чувствую не только я, каждый делает инстинктивно шаг назад.
Коля, вжавшийся в угол стены, оживает и вскакивает, но все равно спиной натыкается на ту же преграду, хода дальше нет. А у Очкарика с Сухим отступление вообще получается одновременно, наверное, оттого, что ближе всех находятся к окну и накатывающая мука бьет по ним синхронно. В страхе неуклюжий Очкарик цепляется ногой за кровать и плюхается в койку Фонаря.
"Как я раньше не сообразил, чьих это рук дело!?" - ругаю себя.
"Какой же дурак… а еще считал себя не весь кем, и не смог разобраться что к чему!" Правда мне есть одно маленькое оправдание, не каждый сможет поверить, что маленькое черное зловещие облачко смогло натворить столько паники по тюрьме. Если даже он будет знать, что существо в принципе существует и более того ему напрямую об этом скажешь, он все равно не поверит, если конечно у него все в порядке с головой, это просто не укладывается в здравый смысл.
Но все же дедукция меня подвела, а я когда-то ей гордился.
Мы пугаемся, а твари как будто только этого и надо, она левитируя по воздуху бросается под койку в темноту.
Бедный Очкарик! Я кожей предчувствую, что сейчас произойдет!
Бестелесная мерзость примеряет новое платье в лице Очкарика, в глазах через увеличительные стекла, на нас поблескивая, глядит та же отталкивающая чернота, ощущение, что в ней собраны все нечистоты, который способен породить наш грешный мир.
Нестерпимо хочется помочь Очкарику, но как это сделать!?
Эх, сунуть бы руку и вырвать с корнем паразита…
А еще не понятно, чему или кому она улыбается, как будто ей медом здесь намазано. Улыбочка, я хорошо ее запомнил, неповторимая… улыбается одна левая часть, правую словно парализовало, и она омертвела. Одно точно - улыбается оно за упокой, а не за здравие!!!
Чувствует себя как у себя дома, встает, обводит всех взглядом, без белков глаза кажутся, смотрят в одну точку, в движении одна голова!
Всем понятно, что так больше не может продолжаться и сейчас произойдет что-то нехорошее.
Сухой тоже заподозрил и ему хватает здравого рассудка отступить еще на шаг.
Шаг назад спасает, но не до конца!
Первая атака нацелена на рядом стоящего, то есть на него. Заблаговременная осторожность делает свое не большое, но доброе дело, стремительный прыжок не долетает до отмеченной цели и очки, громоздящиеся на переносице писателя, врезаются в живот, а руки желавшие сдавить парню горло, ловя равновесия, оплетают талию жертве. Они падают, начинается возня, переходящая в драку.
Сухой не в силах спихнуть одержимого, отмахиваясь от него, бьет его по лицу. Но у существа его жалкие попытки вызывают лишь улыбку, оно вообще все время улыбается, неестественно сжимая лицевые мышцы.
В конец руки Сухого оставляют попытки отбиться и удерживают его, как могут, защищая то место, к которому он так стремится. Но нечисти и этот своеобразный заслон тоже по плечу, Очкарик, как червяк по стеблю не торопливо, но целеустремленно движется вперед.
Как бы во мне ни боролись симпатия к Очкарику и антипатия к Сухому, но человека нужно спасать.
В панике не знаю, почему-то я как бульдозер помогаю Сухому, согнув поясницу и опираясь ногами в бетон, упираюсь ладонями ему в руки, которые безрезультатно стараются остановить голову Очкарика, прижатую к пузу. Выглядит это смешно и жутковато одновременно, если не быть в курсе кто сидит в писателе, то это сошло бы за невинное дурачество.
Силы конечно не равны, но откуда-то в тощих руках и ногах Очкарика водится сила, голова застывает на месте, притом, что давлю на пределе сил. Ко всему еще Сухой вопит как старуха и орет мне прямо в ухо, визг не в состоянии прибавить мне сил.
"Фонарь кончай… кончай его!!! Да отпусти мои руки… мочи его!!!" - в растерянности он принимает меня за Фонаря.
От неимоверных усилий и бешеного визга у меня снова начинают сдавать нервы, внезапная мимолетная острая боль прокатывается по мизинцу.
Вместе с болью пальцы ощущают непонятно откуда взявшуюся мокрую теплоту. Не могу разглядеть, в чем там дело, сам добровольно заковал голову между своих плеч, опустив ее вертикально вниз, если расслабить руки и приподнять свой взор -Сухому несдобровать, нечисть своего шанса не упустит, что-нибудь да отгрызет.
Все это странно и я нахожу этому объяснение, мокрота на затылке - это простой пот, тело Очкарика не выдерживает нечеловеческого упорства и дает течь, тем более что через секунду мы одерживаем над ним победу - он подается вперед.
Как любая маленькая победа, она доставляет маленькое удовольствие, почему маленькое да потому что мне не удается в полной мере его ощутить. Беспокойные нервы в пальце, в мизинце, где недавно пробегала боль, совсем уж разволновались и палец охватывает огонь. Боль настолько сильная, что в шоке я не вижу ничего перед собой, не могу терпеть и откидываюсь назад на корточки, хватаясь за палец.
Палец раздроблен, с последней фаланги содрана мясо с кожей, торчит кость, к таким печальным фактам я подхожу, когда пелена сползает с глаз.
Но это все цветочки!!!
Лучше б я туда не смотрел…
Фонарь убил Очкарика!!!
Я ждал чего угодно, пота, слюни, оскаленных гримас, но не кровавых кулаков и запекающейся крови на затылке. Оказывается, Фонарь очнулся и сокрушительным ударом по затылку успокоил на веки невезучего Очкарика, а за одним и зацепил мой мизинец, который неудачно угодил между молотом и наковальней. А теперь отирает окровавленные кулаки об рубашку, они без комментариев лучше слов об этом говорят.
Ну нельзя же так сразу, пусть он одержим, но его возможно было спасти, а он его сразу без разговоров…
Зачем таких Бог вообще наделяет силой!? …он же рожден, чтобы умерщвлять.
Прихлопнул его как муху, но ведь это - человек!!!
На глаза накатывают слезы. Они льются от той боли, когда человек видит смерть ни в чем не повинных людей, а очкарик не просто не повинен, он еще и друг, за неделю он стал почти родным.
Меня переполняют эмоции и захлестывающая обида, позабыв обо всем на свете, заставляет меня заорать на него -
"Ты ублюдок… хмк- хмк!!!" - я не в состояние сдерживать плач, по щекам пламенеющими реками пробивают свой путь горячие слезы - "Душегуб! Зачем ты так с ним!?"
Наверное, в другой день и при других обстоятельствах я бы прилег к Очкарику с такой же вмятиной где-нибудь у виска. Но сегодня день особенный, как говорится было бы счастье, да несчастье помогает. Он даже не смотрит в мою сторону, целиком поглощен вскочившим с бешеными глазами Сухим.
Никого не поблагодарив, Сухой как дьявол, быстрее молнии прыгает к столу, хватает валявшуюся там заточку. После чего обводя всех безумным взглядом, высовывает трясущимися руками перед собой заточенное орудие, отходит к окну. Он боится нас, переводит взгляд то на одного, то на другого, опасается даже Коли, хоть тот и врос от страха в стену. Пример подхватывает Фонарь, оскорбительные слова, брошенные мной в его адрес, его никак не трогают, больше всего его волнует собственная шкура, он сдирает с мертвой руки Очкарика часы, зажимает их в кулак. Непонятно зачем ему это, его кулаки и так, без всяких утяжелителей смертоносное оружие.
Держу пари, остолбенел он во время стрельбы от того, что впервые в жизни познал, что такое истинный страх. Это не тот, с которым он всю жизнь игрался, бегая по лезвию ножа, сжигая в своих жилах килотонны адреналина, а тот, что он видел в глазах своих многочисленных жертв. Предсмертный ужас, в глазах многочисленных жертв, доводивший его до экстаза и возвеличивавший его до ранга полубога, наделяя властью отнимать жизнь, теперь вьет гнезда в нем.
Ну и вот, теперь, он жертва!!! Полубог в нем шевелится и требует жизни, как может требовать наркотики наркоман.
Стыдно признавать и вспоминать тот факт, что я хотел быть похожим на него. Его бесстрашие успокаивало и вдохновляло. Но сейчас я в какой-то мере похож, все мое негодование и пылкие слова перегорают, жажда жизни перемалывает все. Ведь не известно сдохла ли богомерзкая тварь вместе с покойным, от этого они так навострили уши, с опаской поглядывая друг на друга.
И моя рука тянется к столу схватить, что-нибудь поубойней.
Не отрывая взгляда, я загребаю первое, что попадается под руку, встаю, принимая боевое положение.
Ожидая очередной атаки существа, мы похожи на техасских ковбоев, которые напрягшись, ждут намека на малейшие движения, чтобы разрядить в друг друга револьверы.
Время останавливается, в напряжении секунды растягиваются в минуты, а полтергейста все нет. Только сейчас становится понятно, в образовавшейся вдруг передышке, что мне жарко (я не обратил большого внимания жуткому холоду, свалившемуся на нас с появлением твари, попросту был занят другим, а сейчас тело входит в нормальный режим) и что то, чем я собирался убивать и крошить обезумевших сокамерников, оказывается обычным куском черствого хлеба, в нервотрепке он переламывается в руке пополам, одна часть падает на пол, благодаря чему я это заметил.
Скажу сразу мы так и не дождались, чего в страхе ждали, прищуривая глаза на друг друга. Неожиданно в правой части коридора по ту сторону двери гремят решетки, к нам кто-то спешит. От необычных звуков я вздрагиваю, но это скорее импульс неожиданного счастья, сразу не сообразишь, чем это грозит.
"Наконец!" - во мне поет, если можно так выразится марш победы. Может быть нас хотят выпустить, хотя бы на улицу, ведь здесь мы загнаны в угол без малейшей возможности отступить. Мы в клетке, в которую в любой момент должен нагрянуть зверь.
Хочется открыть дверь и бежать из ловушки на все четыре стороны!
Не успеваю я продумать свой план дальнейших действий, как Сухой ошеломляюще осуществляет его, только в своей манере, как всегда по-свински, с разбегу прыгая на стол, разносит все на нем лишь бы скорей добраться до заветной двери. Таким же образом поступали негодяи, на кораблекрушениях расталкивая женщин с детьми перед обольщением сохранить свою гнилую душонку в спасительном плоту.
А мне что, могу и последний отсюда выйти, главное, чтобы процесс пошел!
Пусть он обивает у порога кулаки об железо, орет -
"Да откройте же, заразы!" - его хамские выходки никому не новы, нас уже этим не удивишь.
Он до того хочет жить, что когда послышалась поступь тяжелого шага, он уже чуть ли не языком лижет дверь и с мольбой просит -
"Начальник, ну выпусти! Я тебя прошу, выйду, что угодно для тебя сделаю!" - он так прилип к двери, нашептывая эти слова, что возникает ощущение, вольется в нее, станет одним целым.
"Бах-бах" - на улице продолжают стрелять.
Но постойте, какие-то они глухие, ощущение, что источник звука где-то совсем близко.
В который раз меня спасает собственная осторожность, я обращаю на это внимание, отводя взгляд от окна оглядеться.
Потому что Сухого уже нет, он валяется обездвиженным мешком, а на меня из окошка двери пялится дуло пистолета. Не трудно догадаться, что две пули погасили свой полет в теле обездвиженного Сухого. Мухой я ныряю на пол и не зря, следом за двумя бахают все остальные, что имелись в обойме. За дверью решают, что здесь тир или сафари: "Просунь руку и убей, сколько сможешь!" - такой рекламный слоган можно использовать будь это настоящей охотой, где-нибудь под Брянском.
Пули летят беспорядочно, дребезжат, разрезая воздух, втыкаются в стены, рикошетят об железо.
Дальше мне очень тягостно вспоминать, хватило Очкарика, но раз начал нужно дойти до конца!
Одна из пуль срикошетив об кровать, попадает Коле прямо в горло. Снизу это невозможно было заметить, но другой возможности угодить ему в область сонной артерии, ей дуре просто невозможно найти. Падая, он раскидывает руки, так что я не сразу соображаю, в чем дело, как будто бы он тоже смекнул и прилипает к полу, опасаясь пуль.
Только по бурно растекающейся крови, я понимаю…, скорее не понимаю, для меня кровь, действует как красная тряпка на быка, не помня себя, ползком кидаюсь к нему, второпях осматриваюсь и зажимаю пальцем место, куда угодила злосчастная пуля.
Бедняга Коля как же ему не везет, претерпя многочисленные издевательства и унижения, его в конце подстреливают. Кажется, у меня текут слезы, не могу со спокойной душой смотреть, как рот открывается, ловя воздух, как у рыбы на берегу. И потихоньку гаснущие огоньки в глазах - верный признак приближающейся смерти.
С каждым новым толчком сердце выкидывает струи горячей, только что пробежавшей по всем жилам кровь.
С горечью предвижу непоправимое - все мои попытки тщетны, зажимы слабо помогают, кровь все равно хлещет, омывая мою руку.
А убийце мало того, он решает разобраться со всеми, скрипят несмазанные затворы.
Мне приходится оторваться от иссекающего Коли и наблюдать, кто же идет меня убивать. Странно - страха нет, я свободно смотрю на дверь, обляпанную, успевшую впитаться остатками крови вновь преставившегося Сухого.
На моих устах зажигается улыбка, можно подумать, что радуюсь свободе, которую возможно ощутить только от отсутствия страха перед таким ужасом, как встреча с собственной смертью. Но я радуюсь совсем по другой причине, я вижу, как у двери убийцу ждет маленький сюрприз, теплую встречу ему обещает подкарауливший его у входа Фонарь. По всему видно он не хочет умирать, изготовился, как волк к своему последнему прыжку.
Двери открывает Быдайло, вернее тварь, черные глаза не скрыть, да она особо и не скрывается, на устах висит типичная для одержимых косая улыбка, она уже успела залезть в грузное тело.
Детина под два метра ростом, и она зачем-то еще прихватывает с собой пистолет.
В данной ситуации я невольно становлюсь приманкой, выставленный вперед пистолет тварь сразу направляет на меня.
А мне все равно, как уже говорил, улыбаюсь, обида и несправедливость Колиной судьбы выбивают улыбку бесстрашия. Даже не возникает надежды, что Фонарь спасет, абсолютно все равно. Долго и упорно боялся всех и всего, но последней каплей терпения стала Колина смерть, наконец, впервые в жизни совершаю мужественный поступок.
Приняв со спокойствием смерть, не даю убийце насладится мольбами о пощаде. Никогда бы не подумал, что косую буду встречать с чувством гордости за себя.
А Фонарю плевать на все невысказанные эмоции, он вообще не обращает на нас никакого внимания, делает свои дела. Дерзко выбивает ударом ладони пистолет из левой показавшейся в камере камуфлированной руки и без лишней суеты, как в лучших китайских фильмах ударом тигра ломает кадык на толстой шее прапорщика. С трудом переваривается слухом хруст хрящей горловины, за ним следует глухой и в меру громкий шлепок грузного тела о бетон в коридоре.
Факт того, что не умру сейчас, несколько обескураживает меня.
Я готовился поймать пулю из пистолета! Конечно, я знал, что у твари выйдет некоторая заминка возле входа в виде Фонаря, но учитывая преимущества в весе и еще, что немало, в оружии в руках, давали, по моему глубокому убеждению, три секунды отчаянной возни с последующим выстрелом в живот не в пользу Фонаря.
А на деле Фонарь оказывается русским Брюс Ли.
Спасибо ему, конечно, но интуиция подсказывает: на этом точку в спектакле под названием "Одна ночь в преисподне!" рановато ставить.
Cатанинское отродье с этим согласно, слышит мои мысли, составляя план дальнейших действий, учитывает их.
Сгусток черноты вплывает из коридора в проем между дверью и зависает над взъерошенными седыми волосами Фонаря. К сожалению не видно, как она отделилась от прапорщика, но зато хорошо (как будто она снова специально демонстрирует) видно заход в ничего не подозревающего Фонаря, благо лампочка все еще горит.
Он все замечает, но уже слишком поздно, да и то озарение, что над его головой зависает непонятное и необъяснимое, приходит благодаря мне.
Не знаю, что за сигнал подают мои глаза, но его хватает, чтобы рот распахнулся как форточка, а голова резко рванула рассмотреть ту точку, куда указывает мой взгляд.
Вообще Фонарь мог бы и не дергаться, в то время когда он только осознал, что что-то не так, в его голову уже готовы вонзиться три из шести отростков.
Вновь я собственными глазами видел отделение от шара и образование сплетающихся косами тонких энергетических ниток.
На свету энергия, составляющая нитки, почти что прозрачна, но сливаясь по несколько штук, приобретала изначально темно тусклый цвет, чтобы затем как щупальца осьминога оплести голову своей добычи.
Они зависают в миллиметрах от ушных раковин и волос на затылке. Энергия, наполняющая их все время в движении, вибрирует, по моему мнению, настраиваясь.
Фонарь очень резко вскидывает голову, но даже быстрота реакции не в силах помочь, тварь, превратившаяся в осьминога еще шустрее, она кидается на голову, присасывается отростками, проникая в уши, в раскрытый от паники рот. А само ядро-основание накрывает темечко на голове, плюхается прямо в центр, просачиваясь и внедряясь в мозги. Новая жертва успевает отмахнуться рукой, но без толку, рука замирает влетев в зону ее влияния и соприкоснувшись, становится ей рабой, визуально кажется, что рука помогает твари залезть в череп, запихивая ее.
Хватает мгновения и на меня, широко улыбаясь, смотрит одержимыми черными глазами тварь в приобретенном недавно теле Фонаря.
Полностью обосновавшись там, теперь нагло улыбается мне.
Во всех остальных других одержимых она почему то улыбалась дико по идиотски в одну сторону, а в этом случае видны передние желтые зубы, на загляденье, Фонарь при жизни так не улыбался, как делает она, широко и размашисто.
"Классное тело! Надо было сразу сюда сунуться" - рассуждает тварь, осматривая себя, если можно так выразиться сверху до пят. С голосом тоже не понятно, он становится выше и по-женски звонче.
"Теперь понятно кто распевал песенки, пугая меня из карцера в позднюю, первую ночь в коридоре. Тварь побывала у того психа и к утру расколотила ему голову" - неутешительные мысли посещают меня на фоне радующейся нечисти по поводу подходящего ей экземпляра.
А мне все равно, бесстрашие не покидает, какая разница, что от пули, что от кулака, от кулака даже надежней.
Смотрю с улыбкой прямо в глаза, хоть таким образом отомстить за невинно убиенных Очкарика с Николаем и всех остальных, до которых успела дотянуться рука этой мрази. Ненависть переполняет, но что толку сейчас я умру, хоть плюнуть в рожу этой гадине напоследок, да все пересохло.
"Я не поняла, а ты чо лыбишься!?" - говорит она мне, перестав разглядывать Фонаря. Очень странно слышать из уст главаря тюрьмы, слова в женском падеже и не свойственным ему голосом.
"Нет, все-таки тело - на загляденье, через него даже разговаривать возможно! - продолжает она нахваливать Фонаря.
"Не то что это мясо! Тпьфю…" - перешагивая через Сухого она плюет на него указывая кого она имеет ввиду. Поступательные движения направлены ко мне, ей очень хочется со мной пообщаться, ведь я последний, кто в состоянии слушать.
Крепкая рука Фонаря хватает меня за волосы, боль нестерпимая, приходится оторваться от ран на шее Коли и ухватиться за домкрат, которым меня непринужденно, как котенка за шиворот поднимают.
Не ухватись я за руку, точно голова поднялась бы без туловища, а так носочками я шаркаю по полу.
"Ну и почему ты, зайчик, не трясешься?" - гримаса от плохо скрываемой ненависти проступает сквозь наделанную улыбку, ее задевает один только факт, что нашелся кто-то, кто не гадит в штаны от страха в ее присутствии.
К сожалению моего боево настроенного духа хватает только на то, чтобы с трудом поддерживать натянутую улыбку, а чтобы чего-нибудь такого едкого ответить, совсем не остается храбрости, поэтому я как смелый дурак сжимаю лицевые мышцы.
"А ты не боишься! Я не чувствую страха!"
"Для меня страх, как для акулы в море кровь!" - с понятным только ей удовольствием добавляет она.
"Ладно" - тон меняется, зачем-то она разговаривает со мной как с добрым соседом по коридору, непонятно, наверное, хочет произвести впечатление интеллектуала, блеснуть эрудицией, а не кровожадную беспощадную убийцу, которым на самом деле является - "Ты заявляешь, что тебе не страшна смерть, в какой-то мере которую я олицетворяю. Значит, все мосты сожжены, в жизни тебя ничего не держит!?"
Я не удостаиваю тварь ответом, мне она глубоко противна, хоть профессорскую диссертацию напиши по психоанализу, все равно.
"Но что-то подсказывает мне, что желание умереть пришло к тебе спонтанно, от сильного эмоционального шока, такое бывает, уж мне-то можешь верить, не первый век развлекаюсь. Разве нет?"
Становится ясно, зачем эта вся прелюдия, ей нестерпимо хочется, чтобы я начал вспоминать свою жизнь, а затем заплакал, умоляя о милости.
"Такого в жизнь не будет!" - ору про себя, насколько остается сил, креплюсь, загоняя скачущие мысли в самый темный уголок разума, туда, куда сам забуду дорогу.
"Да пошла ты…" - сжатыми в натуге губами громко шепчу, это все на что способен.
"Я не верю! Сейчас посмотрим" - произносит она.
Ей я не интересен, это точно! Мне, кажется, ей наскучило так просто убивать, и она решила поиграть со мной, как кошка с мышкой.
Рука одержимого встряхивает меня и подводит ближе к ее непроглядному от черноты взору. И действительно она пытается что-то во мне разглядеть, у Фонаря даже морщины на лбу, так ей интересно.
Я в недоумении, как этим хочет мне навредить. Не по душе конечно, когда на тебя так пялятся, да еще с черными белками в глазницах, но этим она меня точно не возьмет.
Пять секунд не проходит, как она оставляет гиблое дело, отклоняет свой пристальный взгляд от лица в сторону, чтобы потом кинуть последний свой глумливый, насмехающийся взор.
"А кто такая Лена?" - спрашивает она.
Не знаю получится ли описать, что я испытываю, слыша это имя! Но до этого как- -то получалось, попробую и здесь!
Я хотел бесстрашно умереть, …я умер, но потом заново рождаюсь невинным и чистым, и помня какое имя прозвучало, мне безумно хочется жить, чтобы быть рядом с ней.
Я проиграл!!!
Как она это сделала!?
Нечисть отыскало то место, о котором я сам позабыл, можно сказать то единственное, на которое опирается вся моя жизнь. Загнанным мыслям дают отмашку, тут же они начинают штурмовать меня, бегают и кружат, цепляясь друг за друга. Свадьба, Лена, работа, нерожденные дети, дом, мама - все в куче, наделанная улыбка самопроизвольно сползает с моего лица. Как знать нормально для человека собравшегося и смирившегося с могилой, с такой внезапной силой вдруг испытать чувство жажды жизни!?
Я хочу жить, плевать на все, я хочу…
Из глаз моих струятся слезы, мне ничего не видно, я молю о помощи.
"Помогите!" - из-за всех сил ору я, прерываясь плачам как ребенок.
Можно удивиться, но это работает, рука, на которой я вишу, как груша, болтая ногами пытаясь сдернуться, разжимает тиски.
Падая на спину, я автоматом раскрываю сомкнутые глаза и понимаю что произошло.
А происходит следующее…
Заранее хочу поблагодарить Колю и вручить мною присвоенный ему титул героя, этим, словом всю оставшуюся жизнь буду называть его.
Если бы не он - умирающий от потери крови, с синими губами не прыгнул сзади на спину одержимому и геройски не воткнул указательный палец в левый глаз твари, сценарий моей многострадальной судьбы был бы совсем иной.
Поистине вот это я называю настоящей храбростью, а самая главное это жертва по отношению ко мне.
Но в этот момент я не могу ни черта понять, лежу, хлопая ресницами на полу, тупо рассматривая палец, полностью воткнутый в глазницу и сочащийся с него капелью струйки крови, растеряв все на свете даже ориентацию в пространстве.
И здесь Коля не оставляет меня, он как ангел хранитель на последнем издыхании хрипит - "Беги!"
Слава богу, мне удается его услышать, слово помогает овладеть собой, но вместе собранностью приходит, которая никуда и не девалась, просто, в нетерпении ожидала, когда, же я приду в чувство, с ума сводящая, нетерпящая ничего жажда жизни.
Желание жить творит чудеса!
Я никогда так быстро не бегал на четвереньках.
Всегда сковавший ужас наоборот дает большого пинка под зад. В бешеной последовательности перед глазами мелькают туловище, ноги Сухого, створки раскрытой двери, потом ноги Быдайло, дальше плитка по коридору. Можно сравнить это с забегом тараканов, только участвует один единственный участник, перебирающий конечностями, словно лапками насекомое.
Плитка все не кончается, а время как будто растянулось, по коридору идти-то десять метров, а ощущение, я уже здесь час скачу.
И все-таки черепашьим бегом я добираюсь, не помня себя до клетки, разделяющей коридор. Задыхаюсь, очень хочется отдышаться. Вцепившись в железные прутья, жадно вдыхаю воздух для следующего рывка - нужно как можно больше кислорода.
Кажется, я выпорхну из тюрьмы на свободу, как птичка, но надежда моя обманчива, примерно на третьем вдохе, мне понятно, что ничего не выгорит.
Воздух уплотняется и холодеет, время вообще остановилось.
Спиной я чувствую ее шаги, каждая поступь отдается мурашками по телу.
Всем что может чувствовать, понимаю, это конец! Свои шансы и бонусы в виде Коли и Фонаря, которые преднамеренно и по случайности дарили мне жизнь, я исчерпал. Других уже точно не будет.
"Она меня так просто не отпустит" - говорю я себе и понимаю, что она уже стоит сзади.
"А-а -а-а" - весь кислород, который я копил и гонял по венам вылетает в трубу, я ору как полоумный. С раскрытым от ужаса ртом я инстинктивно оборачиваюсь. Последнее что помню, летящий на меня тараном кулак и яркую вспышку в углу правого глаза.
К моей величайшей радости, конечно, он меня не убил! Тогда кто бы вам писал эту записку!?
Правда, поначалу очнувшись, думаю, на самом деле, на том свете, где всюду пушистый, белый свет. Бивший как, кажется, отовсюду он ослепляет, и пленит не с привычки своей густотой.
Сейчас, уверен, должна произойти очень важная встреча, с отцом - господом Богом и мне придется отвечать за свою кратко прожитую жизнь.
И знаете мне безумно стыдно за себя…
Ничего не сделано, никому толком не помог, даже детей нет, зачем жил себе не понятно. Вспоминается одна только не приносящая ни мне ни другим удовольствия работа, да мелкие ссоры из-за ерунды.
Вообще непонятно, почему я нахожусь здесь!? Здесь же свет!!!
Размышления обрываются, что-то чувствую на правой щеке, как будто ее лизнуло, кружа по воздуху легкое перышко.
Здесь кто-то есть, сомнений нет!!! Неужели тот, которого я жду!?
В божественном свете проявляются черты округлого лица!
Понятно, что я с ним никогда до этого не встречался, и не могу с уверенностью говорить, каков он из себя, но почему-то я больше чем уверен, что это не он.
Лицо миловидно, женственно, наверное, он послал вместо себя ангела. Оно такое божественное, что свет, падая на него, отражается, как от зеркала по сторонам, наверное, они из одинаковых консистенций.
Чудо свет слегка режет глаза, на них проступает мокрота, то, что могу до сих пор воспринимать сигналы своего тела на том свете, почему-то не удивляет, а поражает, почему же на милом ангельском личике блестят по щекам брильянтами слезы.
Как так, это святыня здесь обязано быть счастье и радость!
Это заставляет меня сомневаться в окружающей обстановке. Чуть прищурившись поднапрячь зрение, что вы думаете, я обнаруживаю?
Ни за что не угадаете…
Лену!!!
Я нахожусь на койке, а она сидит на ней рядом со мной!
Это до такой степени меня шокирует, что я грешным делом пугаюсь, что она следом за мной, не выдержав моей кончины. Но в скором времени отказываюсь от этой версии, как всегда эта женщина действует на меня отрезвляюще, непонимания рассеиваются. Свет редеет и становится ясно, что зрительный обман опять играет со мной злую шутку.
Оказывается, я - в незнакомом помещении, а визуальный эффект обетованного света дает большое окно, его дополняют белый потолок и такого же цвета стены, они отлично отражают, плюс привыкшие к темноте глаза подводят.
Благодаря радостной, долгожданной встрече на глазах наворачиваются слезы. Не могу оторваться от ее глубоких глаз, тону в них не находя берегов.
Я столь упорно смотрю, что она немного смущается, отводит взгляд, улыбается.
Никогда не упускал возможность полюбоваться ее красотой, тем более ее каштановыми кудрями, переливаясь в свете, они особенно хороши.
С первой встречи восхищаюсь ей, и до сих пор не могу налюбоваться неземной красотой. А сейчас после недели в аду, я совсем поплыл, кружится голова.
Она замечает это и слезы уже бегут по ее алым щекам.
"Бедный! Что они с тобой сделали?" - глубоким состраданьем пропитаны ее слова -"Ты весь седой!" - мягкая ладошка падает на мою голову, тюрьма оставляет на мне свое клеймо, которое хотелось бы вычеркнуть из жизни, и тем более не делиться этим с Леной.
Вспомнив о тюрьме и недавние события, перед глазами мысленно проплывает лицо воображаемого Коли. Кто-кто, а он, если душа его упокоилась по любому на небе с Богом. Такого человека, я уверен, он не оставит.
"А где Коля?" - неожиданно для нас двоих спрашиваю я.
Вопрос вылетает самопроизвольно, горестно такое признавать, но скорее всего в живых его нет.
Она молчит, мне понятно….
Из жалость ко мне, видя мое состояние, она решает не отвечать на то, что я и так прекрасно понимаю. Вместо этого она заботливо уговаривает -
"Успокойся" - она наклоняется, чтобы поцеловать меня в щеку, как маленького растревоженного ребенка перед сном - "Все прошло, ты в больнице".
"В больнице!?" - думаю я, следом естественно назревает вопрос - "А как я здесь оказался?"
Лена долго отказывается мне отвечать, переживая за мои искалеченные нервы, на расспросы каким образом я очутился здесь, избежав смерти.
И все-таки мне удается преодолеть загородительный бастион от правды, воздвигнутый только от искренней любви ко мне.
Заверив ее, что со мной все будет в порядке, и что все равно обо всем узнаю рано или поздно, ей ничего не остается как рассказать -
"Помнишь то письмо…" - начинает она, общаковское письмо как же его забыть, которое мне доверено было передать, мне сразу хочется ей воскликнуть -
"Как забыть, благодаря ему у нас было свидание!"
Но я специально не вмешиваюсь, лишь бы она, не прерываясь рассказывала, благодаря чему мое пытливое любопытство, наконец, успокоится, а с ним и я.
"… которое ты мне велел передать!? Ну и удивилась, я конечно, когда потом взглянула на адрес. Просто мы с Оксанкой однажды бегали туда, я с ней правда не заходила, испугалась… Никогда бы не подумала, что мужики на зоне занимаются таким!"
"А что там?" - спрашиваю я, чтобы она побыстрее говорила по сути, а то знаю ее, может часами ходить вокруг да около, облизывая так и не надкусив.
"А ты не знаешь, вот те на, там наш местный колдун, единственный на весь город живет. Как я боялась к нему идти, но раз тебе сильно нужно было, я решилась, взяла Оксанку с собой.
Не успеваем мы подойти к его двери, как он уже открывает. Кто ему позвонил или что, но он уже был в курсе, откуда письмо"
"На улице если бы встретила…" - продолжает она - "Ни за что бы не подумала, что он чем-то этаким занимается. Обычный мужик лет сорока, коротко стрижен, что немаловажно для женщин - выбрит. Вообще стройненький, миленький, кто сказал бы за него, не в жизнь бы не поверила, что он какой-то там шаман!
Знаешь только вот глаза его, как бездна! Черные…, смотришь, и как будто они вытягивают душу, страшно, я чуть не с привычки в обморок не упала" - моя милая рассказчица морщится, по вдумчивым глазам понятно, что она всей душой ушла в рассказ, вспоминая события.
"А он здесь при чем, я не пойму, я-то в больнице…" - не дает договорить мне, видно, что она набралась больших сил, чтобы поведать, что же произошло, поэтому смотрит и разговаривает со мной, как воинственная амазонка.
"Да подожди ты! Дай все по порядку, а то потом опять переспрашивать начнешь и так вспоминать тошно, кстати, только благодаря Евгению Константиновичу ты остался в живых, это тот, который колдун!"
"Так мы остановились на письме!
Я собралась сразу уходить, как вручила конверт, но он настоял, чтобы я для чего-то задержалась на пару минут.
Как раз пару минут он читал записку из конверта, окончив рассматривать листок, неожиданно спросил меня, есть ли у меня авто!
Вопрос, конечно, настораживающий, я все же ответила, что есть.
А дальше он уже вообще наглеет и просит о помощи, на что я подумала, что он наглый хам, а не колдун. Не успела придти уже чего-то надо, хоть бы прежде именем поинтересовался.
Все думаю пора уходить… и я бы ушла, если бы не ты!" - она многозначительно делает ударение на "ты", хотя мне и непонятно при чем здесь я.
"Догадливый шаманом он оказался, понял, что я засобиралась, поэтому начал требовать помощи издалека, деликатно так, не спеша.
"У вас, наверное, кто-то из родных сидит в тюрьме, раз вы принесли мне этот конверт" - говорит он.
"Да" - без малейшего промедления отвечаю я.
"Тогда, если вы дорожите тем человеком, который сейчас не с вами, не могли бы вы мне оказать небольшую услугу" - таким приемом он заставил меня связаться с ним.
Мне ничего не оставалось, я согласилась, ведь я дорожу тем, кто был за решеткой" - улыбаясь, она треплет меня за ухо -
"Мы обменялись с ним телефонами, и с самого утра я отправилась выполнять его поручение: съездила в церковь, набрала святой воды и купила крест распятия"
"Вот это поворот!" - лежа думаю я.
"Помолчи, сейчас все расскажу" - она останавливает меня, просто я собираюсь вновь атаковать ее расспросами, что, да зачем. Как и прежде она уходит от них хитро, как умеет делать любая мудрая женщина, нежно положив свой пальчик на мои губы.
"Услышав про церковь из уст колдуна, у меня то же самое примерно, что у тебя случилось, я ничегошеньки не поняла и с его репутацией это звучало абсурдно. На что он сказал:- "Со временем все узнаете!"
Так и ты терпи, и вообще будешь перебивать я не стану рассказывать"
Ничего не поделаешь, хоть любопытство зашкаливает, приходится держать себя в руках, чтобы узнать как я с коридора тюрьмы перекочевал в палату больницы в отключке.
"И вот буквально вчера ночью он позвонил, потребовал, чтоб я в скором времени собиралась и ехала к нему, еще интересовался, ездила ли в церковь, в конце вообще сказал, что от степени моей езды будут зависеть жизни людей, то есть нужно было пошевеливаться.
Ты представляешь, перед чем он меня спросонья поставил, я сразу и не поверила, думала что сплю"
Все же терпение великое чудо, но у меня катастрофически его не хватает, а тем более зная, в каком темпе она может вести беседы, я не выдерживаю, тело начинает ерзать под одеялом.
"Ладно" - она замечает мое беспокойство и делает мне одолжение, за что я ей благодарен - "Постараюсь быть покороче.
В общем забираю я его из дому и едем мы к вам в тюрьму.
Сам знаешь какая туда дорога битая, машину я не жалела, тем более колдун все время меня подгонял, все орал, что можем опоздать.
В итоге на полных скоростях доехали мы до вас за два часа. Я удивилась, еще увидев, что ворота нараспашку, но это по сравнению с тем, что я лицезрела за ними полная ерунда.
Представляешь, за воротами валялись трупы!!!
Слышишь, Саша, трупы!!! "
На траве только трое, один таки на заборе, ногой застрял за колючку и главное они все из охраны.
Что у вас там произошло!?
Войну они, что ли решили поиграть!
А один так вообще болтался из окна на красной шторе!"
"Что?" - я не могу сдержаться, как такое возможно, не могу представить.
"Повешался! Соорудил петлю из шторы и выпорхнул в окно" - отвечает она.
Помнится у Кротова были бордового цвета шторы.
"Наверное, это майор Кротов висел!?" - сообщаю я.
"Не знаю как его фамилия, но именно по его вине все началось - это мне колдун рассказал.
Видя мертвецов, я отказалась дальше и шагу ступить. Из-за чего ему пришлось опять меня упрашивать, но я непоколебимо стояла на своем, сказала, пока он мне все не расскажет, что здесь происходит, я с места не сойду.
Лучше б было, если б я оставалась в неведении!
Что он мне стал говорить…!
Какое-то шаманское откровение!
Не больше, не меньше, я побывала на шабаше. Оказывается эта ночь, ну которая та, была особенной! В народе ее называют праздником Ивана Купалы.
А тот, что болтался вниз ногами из окна, выпустил какую-то дрянь из другого мира, а этого категорически делать было нельзя тогда, да и вообще никогда…, потому что той ночью после полуночи силы потусторонних сущностей в разы увеличиваются.
В конце он мне сказал: "Медлить нельзя, если мы хотим спасти вашего друга!" Знал, чем на меня надавить!
Его уговоры подействовали и на трясущихся ногах я двинулась за ним, хорошо хоть по коридорам никаких жмуриков, прошли спокойно по тюрьме.
Жутко до ужаса, я шла сзади за ним, как мышка, в полнейшей тишине"
"И что, по коридорам, все калитки были не заперты?" - спрашиваю я.
"Были…
Просто Евгений Константинович заранее взял у мертвых охранников на улице связку ключей, ими мы открывали все замки.
Проблем с замками у нас не возникло, в полной тишине мы добрались до твоей, как он сказал камеры, дверь которой была открыта, оттуда бил свет"
Я не могу со спокойной душой наблюдать за ее мимикой. Воспоминания Лене даются очень тяжело, наблюдая за ее лицом, сердце вырывается из груди и страдает вместе с ней.
От напряжения она глубоко вздыхает, ее рука неосознанно, наверное, ища поддержку, хватает мою и с силой сжимает. Я слышал, так делают женщины при родах.
"Я так испугалась за тебя, когда он зашел и вышел из камеры, сказав: "Вам туда лучше не входить" - я чувствую через кровать, как ее хрупкое тельце сотрясается, каждое предложение ей дается с трудом, но несмотря на эмоциональную усталость, Лена с мужеством продолжает:
"С самого начала отодвинул меня в сторону, лишь бы я не глядела в дверь.
Я тогда подумала, что он почувствовал там смерть, он же экстрасенс. И, слава Богу, что он потом добавил:- "Его здесь нет, поищем наверху",
Кого он имел в виду, я не спрашивала, но это на меня подействовало положительно, хотелось верить, что он говорит про тебя. А то бы я не знаю, что бы я сделала"
О боже мой, что она говорит и как она говорит, я нахожусь в неведомом мне счастливом недоумении.
За что мне Бог послал такое, что я сделал для того, чтобы встретить ее!? Женщину, которую без памяти который год люблю, и которая без памяти бросилась меня спасать, когда уже помощи неоткуда было ждать.
Вот так мне везет с ней! Просто не знаю, чудо в моей жизни, по-другому не сказать!
"Наверху мы вас и нашли" - продолжает она - "Знаешь, Саша, я ни капельки не сожалею, что я отправилась туда за тобой.
Когда я тебя увидела, твое тело за плечом кого-то седовласого мужика, меня чуть не парализовало.
Страшная картина!!!
Он как будто мясник нес тебя куда-то линчевать перебросив через плечо.
Понимаешь!? Мое состояние можно сравнить, если мать увидит, как ее ребенка несет на растерзанье маньяк.
Колдун по-видимому знал того мужика, потому что сходу заорал:- "Фонарь оставь его в покое"
Я не увидела в деталях, но при этом он что кинул ему под ноги, что-то маленькое и белое.
"Какой фонарь здесь нет таких!" - я просто обезумела, когда мужик развернулся и начал с нами разговаривать. Невозможно было разглядеть его лицо, как будто без глазниц, а испугал меня больше всего его голос, ну точно говорила женщина, тембр высокий или, во всяком случае, мне так послышалось.
Все мне теперь понятно…! Какой я тормоз!
Второй раз совершаю ошибку по отношению к ней, зачем я заставил ее возвращаться в тот день!? Ее ангельское лицо кривится от ужаса, когда она в точности дословно передает слова той твари, успевшая попить крови не только мне.
"Это что это вы задумали Евгений Константинович, игрушки какие-то бросаете под ноги, неужели вы собрались меня этим остановить!?" - с трепетом в голосе говоря, Лена, старается передать и интонацию глумления твари над колдуном - "Не советую!
"Да, кстати у вас должок хозяину не забыли!?" - я не ошибалась, мужик говорил в женском падеже.
Колдун ему ответил, но после, как всунул мне в руку распятье и наставил: - "Держите крепко!"
"Мои долги я буду обсуждать только со своим кредитором" - сказал ей Евгений Константинович.
Но тварь в мужике уже не слушала, как завидела крест, выпучила глаза и заорала на меня, словно разъяренная баба:- "Выкинь его мразь, оторву вместе с руками!!!"
Как он визжал…
От испуга крест чуть не вывалился из рук.
Хорошо, что Евгений Константинович успокоил, сказал, что все будет хорошо. Заверив, что сейчас с ней разберется, то есть с той дрянью в мужике, которая сквозь него визжала
От меня требовалось лишь держать распятие перед ним.
Как я ему благодарна за все!!!"
Я слушаю, и мне не верится, неужели все происходило на самом деле в то время, когда я находился в безсознании.
"После моя задача заключалась просто не выронить крест. Потому что Евгений Константинович обливал ее святой водой, что-то нашептывая.
Крест удерживал одержимого, мужик не мог шелохнуться с места, а только орал да скулил.
Да той ночи я не верила во все такое, опасалась и правильно делала!
Представляешь, колдун его обливает, а из него кричит кто-то не человеческим голосом, угрожает, плюется кровью. Он так неистово бесновался, что язык разорвал себе в кровь.
В конце вообще дым повалил из ушей и рта"
Лена не может больше сдерживать эмоций, слезы катятся стройными ручьями по щекам. Она мужественно выдерживает, чтобы не сорваться, рассказ подходит к концу. Последнее, что я от нее слышу в истории моего спасения -
"Я до сих пор…!"
Все! Никакая сила больше не заставит ее больше говорить и удерживать от плача, даже мои утешения (я глажу ее руку, чтоб как-то ей стало полегче), зажатые и чересчур передержанные слезы прорываются, падая лицом мне на грудь, она заходится сильнейшим ревем, как маленькая девочка.
И я реву вместе с ней, глажу ее по спине, чтобы успокоить, и реву, в сотый раз возвеличивая Бога, который подарил мне такую славную невесту.
КОНЕЦ!!!
Счастливым плачем в больнице закончилась тогда моя многострадальная, измученная и вымученная история.
Но по прошествии лет меня все же гложет одно событие, вернее действие, которое мог сделать, но не сделал.
Чувство не выполнимости, заставляет меня каждый раз возвращаться в ту первую ночь в тюрьме, когда Коля просил у меня помощи.
А ведь я мог его простить, но треклятое злорадство и обида…
Взирая отсюда сквозь прожитые годы на самого себя - того кто думал только о себе, не сострадая к чужим болям и не прощая чужих ошибок, честное слово, я невольно чувствую себя уродивым, маленьким, заносчивым ребенком!!!
А ведь благодаря тем, которых я всей душой ненавидел, я остался жить на белом свете!
