Я не имею строго философского образования, то есть продуманного и последовательного обучения истории философии, ее категориям и понятиям, соответственно, очень свободно использую всякие специфические термины, подчас в противоположном общепринятому смысле. Но что значит “принято”? “Дайте слову звучать самому” (М.Хайдеггер) — всякие интерпретации вносят в слово субъективное настроение, за первыми интерпретаторами приходят следующие, — все это скрывает от нас суть слова, выставляя вперед живого слова его фетиш, абстракцию. Отказ от конвенциализма возвращает к живому слову, в сфере которого обитает большинство людей и которые поэтому не теряют способности устанавливать каналы взаимопонимания. В конце концов, ведь философия — всегда в Слове и всегда о Бытии. Но так как бытие мы представляем отнюдь не только в словах, получается “само собой”, что первичная функция философии, “от рождения” — контроль за связностью Слова и Бытия. Оттого в начале всякой философии — критика Слова: философия есть искусство называть вещи своими именами.
Впрочем, люди в сфере живого слова не нуждаются в философии: они понимают бытие и друг друга. Философия становится необходимой когда слово оторвано от конкретных обстоятельств; в начале философии — критика абстрактного слова. Но стоит ли критиковать такое слово? Есть ли абстрактное слово в реальности? Слово всегда к кому-то обращено, потому наполнено смыслом, подразумеванием и разумениями — бытием, оно выпущено для понимания, и тогда оно не было книжным и абстрактным. — Так философия покидает свое лоно и приступает к более достойным занятиям — обозревает само бытие.
«Слово сказанное есть ложь...» — может быть, по отношению к мысли, как эта последняя — по отношению к тому хаосу впечатлений, что захватывает нас в каждый миг нашей жизни? Или по отношению к текучей действительности, которая фиксируется нами в слове — фиксируется всегда как ставшее, но не становящееся — значит, остается всегда вне слова. Зато так рождается магия слова: мы будто ловим действительность в силки, приобретая над ней власть. Но скорее, сами оказываемся в плену у слов. Византийская Империя на закате своего существования превратилась в один-единственный город, целиком зависимый от грозных соседей. Какая уж тут империя? Хотя сохранила гордое название до самого своего падения. Или — как достигается “возвышенность” слова, например, в русском языке? Заимствуются иностранные слова — древнегреческие, латинские, немецкие, которые на своем языке имеют вполне земное происхождение, сохраняют земные ассоциации и не несут в себе ничего “небесного”.
Я много читал в детстве, соответственно, узнал много слов. Проблемой было для меня узнавание этих слов в жизни. Вот слово “героизм” — после книг я все выискивал его в жизни, реальный, некнижный: где героизм? Это — героизм? Думаю, теперь я понимаю, что такое героизм, но как это далеко от первоначальных впечатлений!
Вводя собственные философские категории, я как бы даю “книжным” вычитанным словам новую жизнь. Зато все вычитанное теперь я поверяю собой. До нас дошли слова древних религий: карма, переселение душ, искупление. То ли мы понимаем теперь, что вкладывали в них древние? Что значит “переселение душ”? В Индии существовала целая религия, отрицающая наличие души как некой отдельной субстанции. Буддизм поднялся, отталкиваясь от такого отрицания, поэтому слово “душа” приобрело в нем дополнительный смысл, полемическое напряжение. Что же “душа” для нас? Что мы слышим в этом слове? Еще можно понять “переселение душ” в приложении к равновесному гармоничному обществу, но историческое общество давно вырвалось из объятий равновесия и даже простая арифметика роста численности людей на Земле последних веков опровергает “переселение”: кто же переселяется в очередной миллиард новых жителей Земли?
Переселение душ — как возвышенно, но как непонятно! Душа младенца, душа старика-маразматика — о переселении чего идет речь? Какую истину несут слова древней философии? А если душа не имеет возраста, истории, она не имеет личности. Что остается тогда душе?..
Гитлер сотоварищи верили в некую таинственную страну Шамбала — центр мирового могущества и насилия, управляющий стихиями и народами. На самом деле это оказалась известная в древнем мире страна на территории современной Сирии.
— Эта вера нацистских верхов, будучи высказана, видится смешной и несерьезной, но как подсознательная основа миропонимания не так уж редка и ничем не отличается от наивной веры в “буддийских мудрецов”, “африканских шаманов” и “восточных мистиков”. Главное в этой вере: вынос абсолютного начала вовне, в малоизученную область. Ведь в изученных областях ничего абсолютного нет!
Все попытки найти нечто “вечное” и “объективное” в нашем мире всегда были обречены на провал. Что бы мы ни взяли: жизнь, мысль, слово, красоту — все не абсолютно. Соответственно, ничто не может служить каким-то критерием вечности и незыблемости. И пусть так. Не надо обожествлять право — оно просто привычка. Любовь не вечна, оттого несовершенна, она даже не единственна: одна-единственная любовь означает жесткую связь с окружающей средой, с каким-то индивидом; разве возможна жесткая связь в нашем мире, полном стремительных скоростей? Женщина может хранить в памяти нечеткий образ юного мальчика с печальной улыбкой, который ради нее совершил глупость и остался калекой. Но выйдет она замуж за здорового мужчину и будет с ним счастлива. Образ мальчика этому совсем не помеха. Иной исход будет глупостью, дисгармонией. Тем более Слово...— Это непривычный мир — мир релятивизма, где все относительно и единственный абсолют — это ты сам, да и то только для себя. Но мы живем в этом мире, мы к нему привыкли, он потерял для нас свою “экзистенциальную” ужасность. И он довольно устойчив.
В этом мире главное уже не в том, чтобы описать природу, технологию жизни и тому подобное, — это чисто механический подход, не дающий ощущения жизни; главное, чем занимается человек — определяет ценность (то есть относительность, соотнесенность) того или иного явления и факта, ценность человеческой жизни, причем как для самого человека, так и для его окружающих, ценность разных поступков, долженствований... Мир должен был бы обрушиться на человека как хаос впечатлений, действий, реакций — чтобы каким-то образом реагировать на него, мир стратифицируется в зависимости от чего-то, что и называется ценностью. — Так созидается космос человеческого существования; вместе с этим космосом созидается и сам человек.
Знание о прошлом абстрактно: только так и могут сохраняться прекраснодушные представления о войнах, революциях, о жизни в древности, в Элладе, Риме. Попробуйте понять интимный механизм функционирования любого исторического общества (Древний Рим, Египет, феодальная Европа), почувствуйте себя на Куликовом поле, пропустите через себя Петрову эпоху, или сталинизм, большевицкий переворот, германскую оккупацию Беларуси — кажется, многое откроется вам, вы вникните в суть произносимых слов и придет ощущение “историзма”.
И конечно, судьба наших детей, совершенно безразличная безликому миру... Кем бы я стал, если бы не женился? Наверное, чем-то занимался, каким-нибудь даже серьезным делом. Но мне кажется, я стал бы порядочным обалдуем. Главное: семья, дети, — прошло бы мимо меня. Дети дали мне истинное понимание жизни. Особенно второй ребенок, дочка — в первом слишком много долга, беспокойства, страхов, и только второй по-настоящему дает удовольствие от ребенка как от ребенка. И даже к первому начинаешь относится душевнее.
Я никогда не достигну высот в философии - в смысле создания суперсложных и сверхизящных концепций. Есть какой-то предел сложности, выше которого я подняться не могу, не хочу, выше которого я не приближаюсь к смыслу, а удаляюсь от него. Чисто мыслительные конструкции видятся хрупкими, ирреальными. Но если у кого-то свободная энергия бьет через край и направлена она в сферу мысли? Боязнь перегрузки, "короткого замыкания" заставляет возводить "воздушные замки" - художественные, философские. Если эмпирического опыта недостаточно, упор делается на "чистый разум", который обращается сам на себя, замыкается в себе: "слово разумно, значит истина уже явлена в слове, надо только вывести ее из слов", - такова диалектика. И чем изощреннее ум, тем он диалектичнее. "Не все так просто". На самом деле мир - достаточно земной, мы живем на Земле, привязаны к ней и именно из нее строим свое мировоззрение. Человек - часть Земли в прямом и вульгарном смысле: не только как состоящий из молекул и атомов Земли; его поведение - это поведение самой Земли, включая в себя и культуру, и слово, и разум.
Стереотип поведения человека есть часть вмещающего ландшафта - биогеоценоза, и вне его не имеет смысла. Он имеет свою инерцию в виде генотипа, который не способен меняться быстро и стремительно, и культуры, которая более изменчива, но все же тоже достаточно инертна. Привычка воспринимать окружающий мир в определенном качестве, опыт жизни в определенном ландшафте с определенными погодными условиями, определенным бытом и привычными занятиями - причем все это подкреплено многократным повторением в поколениях, - эта привычка не проходит даром, но находит отражение в слове, в способе и манере мыслить. Даже при обращении к абстракциям перед глазами остаются привычные образы привычного мира, которые затем узнаются в сложных философских категориях (хотя Гегель считал наглядность философских категорий недостатком философии). Любая система познания наглядна для своего творца, очевидна для него (раз уж до 90 процентов информации о мире человек черпает через зрение). Схемы и категории иных миров иных культур с иным мироощущением, иными представлениями о мире вряд ли доступны. И даже Бог, чтобы быть понятым, должен соответствовать инстинкту представления.
Диалектика возникла в Элладе - культуре, отличавшейся, по мнению О.Шпенглера и согласного с ним знатока античности А.Ф.Лосева, четкой контурностью, скульптурной образностью вещей и, соответственно, такой же скульптурностью слова, такого же выпуклого языка, таких же четких категорий. Нам, привыкшим к игре светотени, считающим разделение "черное-белое" недостатком, а не достоинством, - нам даже странно, как много значат слова в древнегреческой философии! Нам кажется, что жизнь, чурающаяся смысловой однозначности и одномерности, покидает такую философию. -
Диалектика чересчур совершенна и законченна, чтобы она могла отобразить собой наш несовершенный мир. Мир встроен куда-то внутрь, посредине диалектических формул, оттого все последующие рассуждения теряют почву, а структура мышления - завершенность. Всякую вещь диалектика рассматривает как такую-то и в то же время свою противоположность; Платон даже специально обговаривает категорию &
мгновенности" в "Пармениде". Но что здесь понимают под "одним и тем же временем"? Еще А.Эйнштейн опрокинул понятие "одновременности", так что вещь не равна себе совсем не "в то же время". Возможно смешение ликов вещи, где в разных временных измерениях она различна, подчас противоположна. Но разве это "одновременно"?
Очевидно, диалектика не должна оперировать понятием времени, потому что она преодолевает время. Диалектика - форма мышления, игнорирующая проблему времени, но не в смысле его утраты, а - вознесения над временем. - Это попытка схватить и понять временем-обусловленный и оттого текучий мир в единстве. В диалектике ищется разрешение противоречий бытия, но это разрешение вневременно, значит чисто словесно, недостаточно. Понятие Одного, например, предполагает в диалектике наличие Иного - безотносительно к тому, существует ли такое Иное фактически и что должно означать такое "существование". Если я придерживаюсь гераклитовского "все течет", то диалектически "что-то" в этом "все" все же должно оставаться неизменным! - Мне кажется, диалектика рассматривает всю вещь целиком во всем ее временном протяжении (ведь она отталкивается от смысла), в том числе какой она была, явившись из небытия, и какой она будет на пороге своего исчезновения. - Она рассматривает вот такую "совершенную" и потому противоречивую вещь, абстрагируясь от ее фактичности в каждое отдельное мгновение. Что такое человек? Это слово, идея. Как можно определить человека, как не диалектически, объединив одной дефиницией все противоречия новорожденного и глубокого старика? Истина диалектики - это любопытная истина: любопытная именно с точки зрения времени и текучести бытия. - Познается идеальный мир, каким он должен быть, но которому не всегда суждено случиться по самым разнообразным причинам. В реальности же возможно многое из того, что невозможно "в принципе": возможны нежизнеспособные особи, возможны убогие государства на нежизнеспособных основах - ведь даже на смерть нужно время.
Почему мы так много внимания уделили диалектике? Потому что она - непременный спутник Слова, можно сказать- его логика, его ипостась - его восхождение к созиданию собственной автономной сферы. Конечно, слово всегда сохраняет какую-то связь с бытием и не способно стать "свободным" до конца, но есть грань, где оно уже может ничего конкретно не значить: слово значит только слово, - за этой гранью диалектика вырождается в софистику - мышление словами о словах.
Пребывая в отчужденной сфере Слова, люди оказываются ужасно манипулируемыми. Здесь появляется ЛОЖЬ - то, чего НЕТ. Показательны в этом смысле некоторые диалоги Платона, где в роли софиста выступал Сократ: он легко сбивал с толку своих собеседников, запутывал их так, что они начинали защищать ту позицию, которую недавно опровергали. Ясно, что свою жизненную позицию люди так не меняют. - Может, еще и поэтому знаток и любитель античности Ф.Ницше считал Сократа признаком упадка древнегреческого мира: слова приобретают чересчур важную роль, теряют роль сигналов о мире, и бытие отступает на второй план.
Оттого-то вся древнегреческая философия, вершиной которой стала диалектика, представляется мне высочайшей и сложнейшей ...филологией! Абстракция слова создает иллюзию существования абстрактных идей, самодовлеющих законов мышления - пышный расцвет идеализма. Дело, в первую очередь, касается людей, которые не желают (и не могут) вступить в сферу за слова. Их слово отрывает от реальной жизни, оставляя иллюзию, однако, полного бытия: прочитал-услышал- будто пережил. Но пережил ли? Словом хотим мы приобщить своих друзей к собственным переживаниям - приобщаем ли? Они приобщаются, если не упираются в слова, но много легче оставаться в сфере слов с их мнимой многозначительностью. Мы знаем общество в словах, но знаем ли мы общество? Мы знаем мир в словах, будто приручили его - знаем ли мы мир? Я знаю, что сказать в словах о многих людях - знаю ли я людей? И даже я...
- Ты понял? - спрашиваю я сына.
- Понял, понял, - отвечает он, но я вижу, что он ничего не понял. И так же я: все ясно, и только когда действительно понимаешь, думаешь, что в прошлый раз... А сколько этих "действительно"?..
Мне нравится мыслить свободно, непринужденно: идеи рождаются как бы сами собой, всплывая из глубин океана подсознательного. Мысль реет над волнами, ветрами ее заносит в ту или иную сторону света, тяжелые тучи царства необходимости не дают ей вознестись совсем уж высоко - мышление требует свободного времени, которым не балует нас повседневность. Порой оно начинает движение по кругу, мысль топчется на месте и всякое движение "вперед" никуда не ведет - значит, нет больше сил двинуться "вверх", и мысль замыкается сама на себя... Но все же иногда она пробивает толщу облаков и устремляется к Солнцу - в эти редкие мгновения проясняется, что она значит. Жаль, когда из-за туч этого совсем не видно с земли.
Откуда произрастает интуиция? Что рвется наружу, когда "человек больше не создает художественных произведений, но сам становится художественным произведением" (Ф.Ницше)? Феномен интуиции натолкнул Платона на мысль о "вспоминании" душой некоей идеальной преджизни, в какой она обитает между рождениями. Очевидно, интуиция - это какое-то знание о мире, возможно - голос инстинкта, "опыт предшествующих поколений", которые обращаются к нам, но невербально, дословесно, а уже мы переводим свою интуицию в слово с той или иной степенью точности.
Перевод в слово может быть элементарным, определенная сложность интуитивного творчества даже не имеет авторства: не все ли равно, кто первым сказал "я тебя люблю"? На стадии интуиции все это просто, неосознанно. У подлинно великих творцов интуиция не захватывает целиком, не властвует, но подчинена, осмысленна. Не так как в рассудочном искусстве, по сути дела публицистике, когда источником творчества служит разум: выдуманный из головы сюжет - схема жизни, как должно быть. - Это интуитивная разумность, основательная как само бытие, богатая самим бытием.
Как живое не есть нечто совсем новое по сравнению с неживым, но развертывание потенций, скрытых в неживом, в "косной" материи, которая полна всяческих химических превращений, ионных потоков - а что такое простейшие живые корпускулы, как не те же химические превращения и ионные потоки, но - определенным образом упорядоченные, что придает им дополнительный смысл? - Человек разумный открыл логическое мышление - значит, зачатки логики заложены в мире задолго до человека. Только у дикаря "логика" останавливается на уровне интуиции, остается слишком элементарна, проста, основана только на эмоциях и чувствах, строение излагаемых мыслей не ветвисто и поэтому как таковая почти незаметна, а сам дикарь не воспринимается разумным. Наша мысль сложна, строение позволяет ей далеко выступать по сю сторону сознания, тесно переплетаться с собой или другими мыслями многочисленными связями, что и рождает нашу логику (ведь мысль, как все прочее материальное, должна иметь не только вес, но и строение, которое ограничивает пути ее течения и делает ее подобной или противоположной другой мысли), но основа ее по-прежнему интуитивна, подсознательна.
Интуиция - самое базовое знание, доступное нам, можно сказать, основание познания, и в этом качестве она самоочевидна, наиболее достоверна - как основание и критерий Очевидности и Достоверности. С ней сравним разве что брутальный опыт горячего чайника, базирующийся на повторяемости и совпадении ощущений. Уже более сложный опыт обладает все меньшей достоверностью: политический, мистический, - он уже допускает разночтения, иные толкования, вплоть до: "а почему я буду этому верить?" Поэтому интуитивное знание невозможно опровергнуть; его можно опровергнуть лишь у человека, слабо связанного с интуицией. На дикаря, например, невозможно повлиять словами, убедить в совей правоте - он знает, что знает. И маленькие дети вроде бы и знают немного, но их знание тоже словами не разрушишь. - Здесь граница для софистики, возможности разрушения связи знания о мире и самого мира. Да и как разрушить песнь соловья на рассвете, который знает о чем поет?
Слово вышло из "животных разговоров": простых и простеньких форм передачи информации. На этом уровне оно совершенно неотличимо от музыки, которая как и Слово, вырастает из интуитивной эмоциональной сферы индивида. Но музыка не достигает достаточного уровня членораздельности - достаточного для ЧЛЕНОРАЗДЕЛЬНОЙ передачи информации о мире. Слово ждала иная судьба.
Что значит информация о мире? Это субъективный мир, в котором живет и который способна воспринимать та или иная особь. Простота информации - свидетельство простоты восприятия мира. Причем членораздельность - не только в слове, но прежде всего в деятельности: филигранной технике хирурга, пианиста, кузнеца, стеклодува, скульптора или художника. - Сложность Слова отражает сложность самой культуры. Не много передашь при помощи жестов, мимики, даже музыки. Человек дорос до членораздельной речи - значит, он способен на столь же членораздельное восприятие окружающего мира, его мозг способен к членораздельной перцепции, и там где у дождевого червя - марево рефлексов, у человека - мир, разделенный на фрагменты, каждый из которых имеет свое ИМЯ.
Имя мира означает знание мира, каковое имеет человек о данном фрагменте. Оно - проявление членораздельности, значит принадлежность не столько мира, сколько человека: это его опыт, часть его мезокосма. Поименование человечно, ограничено человеком же, истина слова - это человеческая истина: "непотаенность", открытость - часть мира, открытая человеком и открытая человеку. Только словом человек вырывает что-либо для себя из тьмы нечленораздельности. - Я очень люблю узнавать новые слова - через них я будто открываю новые грани, новые ипостаси бытия, а то и новое бытие. Не беда если, бывает, употреблю новое слово не в строчку - пока я распробую его, найду ему место в собственном мезокосме пройдет немало времени. - И так же народ, заимствуя новые слова из другого языка, открывает для себя новые грани, новые ипостаси родного и знакомого, казалось, мира. Исторический народ, в отличие от равновесного, гармоничного, богат не только своим языком, но и заимствованиями.
Усиление членораздельности в познании человеком мира рождает науку, дальнейшее усиление членораздельности ведет к дифференциации науки, способствует становлению терминологии. Наука уже далеко за пределами интуиции, хотя основа ее по-прежнему интуитивна, а важную роль играют "прозрения". Но научные истины не могут быть открыты "случайно", из чистой интуиции - требуется осмысление опыта, колоссальное развитие разума. И это же, очевидно, должно относиться и к древнекитайской акупунктуре (иглоукалыванию), и к египетскому сельскохозяйственному календарю, и к античной секте пифагорейцев, открытию Пифагором музыкальной гармонии, превосходящей наши нынешние знания в этой области, и даже к строительству бобрами плотины - не представляю, как ее можно научиться строить интуитивно, неосознанно - такая сложность требует осознанного осмысления опыта, разума, даже если теперь она держится только традицией.
Главное в понимании разума - избежать человеку человеческой его меры. У каждого мезокосма - свой разум, своя мера разумности. Представьте, что животным не нужно устанавливать каналы коммуникации - тогда разум не являет Слова; в разуме уже есть членораздельность, но нет поименования. Самая простейшая бактерия уже имеет относительную членораздельность в восприятии мира, хотя бы так: "хорошо-плохо", "лучше-хуже" - осмоллярность, онкотическое давление жидкости, pH окружающей среды; дождевой червь имеет свой мезокосм, в котором разбирается опять же членораздельно - это есть мера его разума. Иногда кто-то вторгается в него ужасом и болью. Кто это? Голодная птица? Человек? Каковы его душевные качества? Может, это Лев Толстой задумал порыбачить между написанием первого и второго тома "Войны и мира"? - Все это за пределами понимания червя. Да и зачем это ему?
Так же и "человек разумный": он смотрит телевизор - плод человеческой цивилизации, читает книжки - боевики или любовные романы, но стоит ему посмотреть "Жертвоприношение" Тарковского или почитать Гегеля, или Канта, или Лосева - мир утрачивает свою членораздельность. Гегель, Кант и Лосев сливаются у него в какое-то зубодробительное месиво, в котором невозможно что-либо вычленить, различить, понять. - А для кого-то этот уровень сложности вполне членоразделен, где Гегеля невозможно спутать с Кантом.
Политика - тоже вне внимания многих людей. И тогда утрата членораздельности рождает настроение "все одним миром мазаны". Хотя все политики - разные, их помыслы и побуждения- разные, и последствия их действий также будут разными. Утрата членораздельности приводит к неразумности политического выбора - люди выбирают в соответствии с нечленораздельными лозунгами и идеями. Само собой происходит размежевание людей на обычных, которые не интересуются политикой, и которые вовлечены в политическую жизнь и сохраняют за лозунгами и идеями членораздельное понимание политической сферы. Обычные люди при этом оказываются заложниками людей политических, но даже бунт против такого положения вещей принимает форму "демагогии"- водительства народа посредством идей и лозунгов.
Членораздельность мира - принадлежность собственного мезокосма, и усиление, расширение членораздельности есть проявление расширения привычной Среды обитания. Но это же значит, что каждый человек на определенном уровне сложности утрачивает членораздельность в понимании мира. Если вспомнить, что мезокосм - часть мира, который движется вместе с субъектом, не последнюю роль в утрате членораздельности играет время: история движется вместе с нами, закрывая прошлое, делая его все менее и менее членораздельным. Большинство людей ХХ века не видит разницы между XV и XVI веками, между Людовиками XIV, XV и XVIII - для них эти исторические детали нечленораздельны. Остаются слова, опираясь на которые можно вернуться к членораздельности. Но что если не остается даже слов?
Наша история также когда-нибудь превратится в некую мифологию, теогонию - символическое перечисление наиболее значимых событий при достаточно условном соблюдении временных масштабов. Уже теперь: что есть Александр Невский и Дмитрий Донской для рядового русского? - Миф, символы Руси-России, былинные герои вроде Ильи Муромца и Добрыни Никитича. Членораздельность сохраняется в Слове - литературных памятниках эпохи; при всей недостаточности такого сохранения это лучше, чем мифы и былины. - Членораздельность поддерживается исторической наукой, которая тщательно собирает литературные памятники и критически их осмысливает. Но ведь феномен науки достаточно ограничен во времени. История поддерживается в первую очередь интересом к Прошлому - высокой энергетикой такого интереса: на всяческие научные экспедиции и исследования, институты истории и издание монографий и журналов требуются немалые затраты. Со снижением интереса к Прошлому историческая наука неизбежно деградирует, что проявится как раз в снижении членораздельности истории. Место ученых займут литераторы, научные трактаты уступят место беллетристике, компиляциям и политическим памфлетам. - Все это свидетельствует о начале мифотворчества, которое поначалу существует рядом и параллельно с наукой, но затем все же замещает ее.
Я все возвращаюсь к вершинам древнейших наук: что осталось от Пифагора и пифагорейства? Осколки, обрывки текстов, изложенных то ли сторонниками, то ли критиками. Много ли можно понять в Марксе, читая Бухарина и Троцкого? Вершины оказались недоступны на долгие века. До наших же дней от Пифагора остались лишь "штаны" и нечто нечленораздельное: миф вместо учения о числах. Понять Пифагора оказывается можно лишь достигнув определенного уровня мышления, по сложности ему соответствующего. Но будет ли это пониманием Пифагора? Наша интуиция выстраивает собственную теорию чисел, заимствуя у Пифагора лишь название: "теория чисел".
Я только теперь начинаю понимать, что имел в виду А.Ф.Лосев под Мифом. А ведь Лосев - почти мой современник и я прочитал что-то около полутора тысяч страниц его текстов! Но то ли я понял? Или это мой Миф, где Лосев для меня - предлог для мысли?
Понимание больше зависит от понимающего - это его сложность Слова, его смысл, его оттенки, которые может быть уже заложены, но открываются именно ему с его возможностями, его стереотипом поведения. Сфера Слова - это предлог для понимания, вопросы, которые мы заимствуем, давая теперь на них собственные ответы. Ведь мы созидаем собственное бытие и собственное Слово.
В Книге Числ я определил разум как свободную энергию, не связанную в кругообороте жизнеобеспечения, а направленную на освоение нового. Очевидно, таким образом определяемая энергия - это феномен пассионарного толчка: вновь приобретенная энергия не вписывается в господствующий стереотип поведения, преодолевает и разрушает его. Но она вовсе не обнимается разумом, не контролируется им. Разум - продукт толчка, то есть целиком в процессе, захвачен им, созидание собственного Дома Бытия очень энергоемко и разум способен лишь к объяснению, но не к контролю. Только когда новый найденный в истории стереотип поведения уже сложился, стал привычным (в инерционную фазу), разум отстраняется от истории и наконец является отдельным феноменом.
Каждый пассионарный толчок, подъем и перегрев являет нам СУМЕРКИ РАЗУМА: в этот период больше слушают себя, свой внутренний мир, свою интуицию, пусть даже объятую разумом, но - своим, новым, становящимся. Энергия, не обладающая еще структурой (становление структуры и есть история), ищет адекватную форму, но пока еще неоформленна, культура бескультурна, разум интуитивен, несложен, наивен. Чего проще, кажется, позаимствовать мудрость у зрелой цивилизации! Но чуждый разум, основанный на чужой интуиции отвергается, прежние культуры и цивилизации разрушаются и уничтожаются (христиане-фанатики в 391 году сожгли Александрийскую библиотеку - кладезь античной мудрости, а остатки ее погибли при завоевании арабами в VII-VIII веках). Христос и Мухаммед явили нам яркие примеры интуитивного творчества - до Разума, до Откровения. Но как все это наивно - под стать окружавшим их рыбакам и кочевникам, как это противоположно "книжному" рассудочному знанию. Однако какие вершины сложности покорены были потом богословами - последователями Христа, один спор о filioque чего стоит! С завидной регулярностью вслед за эпохой сумерек наступает расцвет наук, подъем разума. И тогда древние культуры снова востребуются, их осколки восстанавливают из пепла, изучают, лелеят, знакомство с ними становится откровением.- В истории такие эпохи называются ВОЗРОЖДЕНИЕМ: древние греки алкали Египта и Вавилона, Германская империя, ставшая на развалинах Древнего Рима, принялась этот Рим восстанавливать (Каролинговское Возрождение), Европейское Возрождение XV-XVI веков также обращалось к Элладе и Древнему Риму, а Китай после, казалось, катастрофических завоеваний хуннами, монголами и маньчжурами, возвращался к собственной культуре: "Китай словно всегда Китай..."
Мир Возрождения усложняется, усиливает свою членораздельность. Появляются новые слова, новые знания, новые науки. Но это усложнение вступает в конце концов в противоречие с наличной энергетикой. Полет к Марсу, например, стоит так дорого, что его осуществление может натолкнуться на обычное недовольство обделенных людей. А ведь это не самая дерзкая человеческая фантазия! Вполне материально благополучные страны Западной Европы уже не способны к самостоятельному освоению космоса, участие в таком освоении постоянно ставится под вопрос. И так же ставится под вопрос существование нескольких научных институтов - не довольно ли одного? А кому оказываются нужны герменевтика, бахтиноведение? Всякая новая наука имеет началом интерес; соответственно, в конце ее ждет угасание интереса.
Не так ли в индивидуальной жизни? Как писал Н.А.Бердяев, детское заявление "Я" первично и недифференцировано, оно не предполагает учения о личности. Но ребенок- уже личность. Дети ищут свое место в жизни и этот поиск разумен: во всем они ищут смысл, везде обращаются к смыслу. Разумны детские рассуждения, расспросы, игры. В играх человек ищет основания вне себя - вернее, ищет свои границы, границы своего мезокосма, и с этими всякий раз заново строящимися границами посредством игры растет и сам человек. Как просты, схематичны первые детские рисунки - и как они усложняются, приобретая все большею членораздельность. Это непривычный вид разума, нам кажется, он является гораздо позже: в науке, искусстве. Но наука и искусство вышли из детских игр, сохраняя роль "переднего края" мировосприятия, также стремясь за пределы привычного мезокосма, к его границам, расширяя их. Искусство, которое не расширяет границ миропонимания, не искусство, а ремесленничество. Настоящее искусство всегда эпатирует; даже натуралистический портрет эпохи Ренессанса, невинный и будничный с наших сегодняшних позиций, эпатировал тогдашнюю христианскую мораль. Тем более наука!
Детство - самый богатый интуицией возраст, - зато и самый благодатный для психоанализа. Нет ничего более "дионисического" чем детские пляски под любой мало-мальский подходящий ритм. Взрослость уже закрыта жизненным опытом, приобретенными комплексами, к интуиции обращаются все реже и реже - достаточно своих знаний. Зато как закрыта взрослость от детских наивных идей, являя нам "аполлонический" рассудок!
Маленькие вандалы еще не умеют строить, но уже прекрасно ломают - это тоже интуиция, интуиция вхождения в непустой энергонасыщенный мир, полный прежних построек и подобного хлама. - И далее, далее интуиция ведет маленького человечка по жизни, пока в нем расправит и поднимет крылья собственный разум.
Как трогательно детство! Это его обязательное качество, всякого детства, не только человеческого - трогательны котята, щенята, нужно быть очень черствым, чтобы топить такую трогательность! - Детство не может не быть трогательным, это его защита от агрессии мира, в котором детству еще предстоит найти свое место. Но значит, трогательность детства - не его сущность, а видимость. Сущность детства - в потенциальной взрослости, а взрослость бывает разной, и трогательности в ней гораздо меньше...
Слово сказанное мимолетно, эхо его также мимолетно. Уже есть слово, членораздельное восприятие мира, есть человек - неандерталец, или кроманьонец, или синантроп, - есть человек разумный в нашем понимании, он хитер, умен, и становится все хитрее и умнее через научение и осмысление опыта. Но нет сферы Разума, разум и слово еще не отстоят от интуиции, целиком в бытии и постоянно обращены к нему. Есть абстрагирование от мира (слово о мире не есть мир), но эта проблема не тревожит, не озабочивает; слово и разум не создают еще мета-реальности, мета-физики перед физикой.
Признак скачка в новое измерение - создание письменности- потребность в ее создании. Большинство людей даже в наше время развитой письменности практически не пользуется ею, разве что пишут письма друг другу, но эти письма - не более чем продолжение устных разговоров-сплетен. Реальная письменность, как и "расширенный экономический порядок" Ф.Хайека, - это когда ты не знаешь к кому конкретно обращаешься, и простое письмо приятелю имеет смысл помимо твоего обращения. Именно такая письменность преодолевает время и формирует новую сферу - сферу Слова, ноосферу.
Как удивительно, что помимо времени этногенеза, отмеренного и понятого Л.Н.Гумилевым, есть линейное общее время; что калейдоскоп событий этнической истории, помимо фактической стороны, имеет также культурное измерение: в истории после всякой цивилизации еще некоторое время сохраняются ее культурные памятники, имеющие собственную инерцию. Возможно, все эти пирамиды, Парфеноны и Колизеи - только щепки, осколки, - но в нашем мире все осмысленно, значит, должен быть смысл и в сохранившихся до наших дней папирусах и пирамидах, философии досократиков и легенде о Пифагоре и пифагорейцах. Вспышки этногенеза в Европе, например, происходили так часто, что накладывались друг на друга, мозаика континента усложнялась, в одно историческое время рядом сосуществуют народы самых разных эпох, а знамя европейской культуры, кратковременно пошатнувшееся, тут же находит новых знаменосцев. - Происходит процесс, как-будто выходящий за рамки этногенеза: люди осваивают космос, открывают тайны ядерной энергии и генетики - создается сфера, уже напрямую не зависящая от колебаний этнической истории. Ноосфера строится энергией отдельных этносов, но выходит за их энергетические и временные пределы. Еще немаловажно, где и кем сделано открытие, но куда важнее что оно вообще сделано. - Оно становится достоянием всего человечества, каждый народ в меру своей энергичности способен приобщиться к ноосфере. И даже когда одни народы утрачивают свою энергичность, ноосфера сохраняется в других народах и способна пережить тяжелые времена в Слове.
Разумеется, такая надэтническая и даже надсуперэтническая сфера способствует развитию собственного надэтнического языка. В свое время были попытки создать универсальный разговорный язык (например, эсперанто); эти попытки не оставлены и поныне. Но мне кажется, они - плод непонимания характера новой сферы. Уже существует язык, прошедший в своем развитии почти те же стадии, что и обычные языки, но отличный от них своей универсальностью - математика. В этом языке можно быть профаном, пользоваться им в чисто прикладных целях. А можно, как в Слове, покорить вершины, с которых простираются дивные просторы и о которых внизу даже не подозреваешь.
Человек уже подошел к пределу понимания своего мезокосма в непосредственном живом опыте. Математика ведет нас за пределы мезокосма, и думается, человек способен пойти за ней. Надо только привыкнуть к особому языку, чтобы формулы смогли представить нам мир. Представляем же мы мир по художественным произведениям! Но здесь первейшее значение приобретает интуиция - инстинкт представления, которая абстрактные немые математические формулы превращает в привычные образы, так что в разных культурах одни и те же формулы представляют разные миры. И тогда голые цифры в три ряда скажут о мире больше, чем любые слова.
"Знание по существу соборно" (С.Л.Франк)- каждый отдельный индивид знает не так уж много, но все вместе знания отдельных людей определяют великие познания человечества. Так даже в сфере Разума сохраняется стихийный характер созидания мира: каждый ученый несет свой маленький кирпичик в картину Мироздания, не очень представляя его себе целиком. Понятый им мезокосм никак не соразмерен со всей цельностью Собора, освещает только один какой-нибудь фрагмент. Остальное теряется во мраке, контуры угадываются, достраиваются мышлением по аналогии, но лишаются при этом членораздельности. Нечленораздельность же замещает подлинное научное знание мифом.
Как может быть иначе? Наука анализирует мир, то есть разбивает его на фрагменты, только так и добиваясь их членораздельности. Синтез и обозрение всего Мироздания - вне ее компетенции. Создание образов - удел искусства. И если что-то дает возможность обозреть Мироздание с определенной членораздельностью - это философия. Она также являет собой феномен "отстраненного Разума", как и наука, разделяет мир на познающее и познаваемое, но в ней нет математики, а стремление к синтетическому мышлению обусловливает ее близость к искусству. Проблема познания мира, в конце концов, заключается не в том, чтобы разобрать мир, а чтобы его понять. Стремительное геометрическое усложнение мира разрывает членораздельность и понимание, вплоть до вопроса: а что же вообще анализируется и исследуется? После того как в квантовой физике ХХ века эта проблема встала во всей серьезности, философии понадобилось немало труда чтобы выстроить новую картину Мироздания. И труд этот заключался прежде всего в переводе математических формул на язык, более-менее совместимый с привычными образами и представлениями, в свою очередь делая эти образы и представления более членораздельными, соответствующими сложности формул.
Философия вырастает из интуиции, выстраивает логические конструкции далеко за пределами человеческого опыта, и именно в этом сверх-опытном пространстве встречается с математикой, создавая иллюзию понимания. Такое безопытное представление - из слов, категорий и понятий- вызывает на помощь диалектику, которая обращается к Бытию вообще, выходит за пределы мезокосма - и что же она может помыслить о нем? "Быть - значит, ...отличаться и иметь границу..." Бытие - нечто единое в покое и раздельности, соответственно, иное (не-Бытие, не-Сущее) - "неразличимое и сплошное, подвижность бесформенно-множественного"- Понимание ли это? Подлинное понимание приходит только с опытом. Понимание всегда отражает опыт, будь это личный опыт - память или опыт предшествующих поколений: так было, значит, известна его ценность. Представленный мир, лишенный стратификации по ценностному признаку - хаос, а не космос, набор цифр, профанация того, что выдвинуло человека вперед всего Живого - Знания.
Знание неотчуждаемо. Я никого не могу признать выше и умнее себя - то есть на каком-то этапе это происходит, но потом я вырастаю из учеников и понимаю, что все оперируют своим человеческим опытом. Отчего же я должен кому-то верить больше чем себе?.. И что здесь значит ВЕРА? Что она хочет скрыть?
Интересно и важно, что люди, разделенные своей причастностью к Сфере Разума, живут несмотря на это единой общностью, что гений, достигший Откровения, не становится непонятым изгоем, но светочем для всех остальных людей. Вряд ли обычный человек способен постичь откровения Галилея, Ньютона или Гюйгенса, не говоря уже о Нильсе Боре и Эйнштейне. Но он верит им, получая в доказательство чудеса, совершаемые открытыми ими законами, - чудеса, возможно, куда более чудесные, чем те, что заставили уверовать рыбаков Галилеи. Наверное, это и есть религиозность - способность ощутить себя в единстве с теми, кто вырвался далеко вперед. Откровение гениев вытягивает веру простых людей на себя, религиозность этих людей связывает их с откровением. Гении же связаны с откровением знанием, непосредственным опытом понимания.
Человеку, которому доступно членораздельное понимание технологий жизни, достаточно такого понимания. Из него же родится восприятие большого и значительного Мироздания; что-то в Нем может быть названо Богом. - Человек, которому членораздельное понимание сложных технологий недоступно, удовлетворяется верой в Бога - абстракцию, что заменяет всю полноту мироздания, принимает ее на себя, но теряет при этом членораздельность. Остаются вопросы Личности Бога, обращения к Нему, поклонения Ему, но это земные вопросы: поддержание в обществе веры в Добро, социальные конфликты и адаптация к ним.
Вера в Бога закрывает таинство появления и развития жизни на Земле. "Мир создан Богом," - что тут непонятного? Но как Он его создал? Какой технологией? Вопрос механизма эволюции термином "Бог" не снимается. И если взять шире: так ли важен здесь вопрос существования Бога? Не фетиш ли это, призванный указать границы непознаваемого? С точки зрения понимания технологий бытия, нет принципиальной разницы между случайным миром и миром предопределения - это один и тот же мир с различным к нему отношением. Случай - это стечение обстоятельств; с точки зрения технологии не все ли равно, лично ли такое стечение?
Вера в знахарство и колдовство закрывают знание их технологий - мнимых или подлинных. Я же верю, что всякое явление в истории, даже самое сокровенное, может быть раскрыто во всей непотаенности, таинство его - исторично и ограничено человеческой ограниченностью. - Такова моя вера. Что же такое Иисус Христос? Это легенда (ибо есть все-таки сомнение в абсолютной подлинности описываемых событий) о великом человеке широкой души и острого ума, который смог понять мир и человека в нем, его страхи и чаяния. Что должно объяснить здесь слово "Бог"? Иисус Христос - от Бога. Вера в Христа - это вера в человека, каким он может быть - каким он может быть создан Богом / каким он может явиться в мире.
Люди не могут без веры. Отринув Бога, они начинают верить в нечто с теми же функциями - квази-Божество. Многие ли большевики дотягивали до прозрений Ленина, Троцкого, Бухарина? Вера в умных и непогрешимых вождей сформировала большевицкую религиозность, и мы до сих пор сталкиваемся с ее осколками. Интересно, что Бухарин, Троцкий и отчасти Ленин были не первым звеном новой религии, но сами верили в откровения Маркса. Эти откровения взбудоражили большое число людей не в одной только России, но именно в России марксизм приобрел характер религиозной секты вплоть до создания культа со своими служителями, Священным Писанием, своими пророками и своими догматами, которые вдалбливались в школах и институтах ("три источника, три составные части марксизма"). Марксизм, однако, шире той формы, которую придали ему Ленин сотоварищи. В некотором роде ленинизм- его гностическая ересь марксизма, наподобие богумильства, альбигонства или последователей Савонаролы в христианстве, а собственные личностные особенности Ленина вкупе с развязанным колоссальным зарядом злобы и неудовлетворенности придали Смуте ХХ века особенно кровавый и ужасный характер.
Кто особенно нуждается в вере? Люди, стоящие на краю бытия, которым угрожает смерть и небытие: солдаты, больные. Многие, наверное, воюют из-под палки, по принуждению; они особенно ощущают абсурдность войны. Но вопрос: ради чего сложить свою голову? - императивно требует понимания. Далеко не все способны проникнуть в технологию войны. Остается вера в собственную правоту и вера полководцам как священнослужителям войны. Война становится предметом культа; в армии, как нигде, силен фетишизм званий, знамен. Начитавшись Ремарка и Л.Ренна, я был несказанно удивлен, что в германских окопах Первой мировой войны было и другое мировоззрение, "воинственно-героическое" (о нем я узнал из биографий немецких генерал-фельдмаршалов). Именно оно было сокрушено поражением, именно оно требовало реванша и стало движителем милитаризма и отцом новой войны. О культе войны в СССР я уже не говорю. -
Взятая в таком ракурсе, вера пронизает всю ткань общества: просто мамы любят своих детей, а дети верят родителям. Там где этого нет, мир рушится (очевидно, чтобы начаться строиться заново). - Без веры врачам нет медицины, без нее не может обойтись ни один настоящий больной. Утратив веру, он просто переносит ее на "народную медицину", на знахарей, на соседей, которые могут что-то подсказать. Существует вера правителям, которая поддерживает народ в повиновении лучше всякого принуждения. Все дети считают, что их родители - самые лучшие. И подражают им - это святое, на этом держится мир. И мы гордимся своей страной. Сколько надо узнать и пережить, чтобы перестать верить своей стране. Я до сих пор не разочаровался в своем отце, хотя все остальное - общество, государство, народ, - потеряло для меня сакральность. Может, поэтому я до сих пор - неисправимый оптимист.
Такая насквозь религиозность общества отражает факт его разнообразия, его сложности, смешения "здесь и сейчас" множества уровней бытия. И вера же скрепляет мир в нашем представлении перед лицом его дискретности, сиюминутности любого опыта, краткости любого знания - представляя мир в его мифологическом обличьи. Начинаясь от самого порога жизни, от рождения и веры родителям, вообще старшим как носителям чего-то недоступного детям, она сопровождает человека всю жизнь, а на закате успокаивает его смерть. Даже будучи неоправданной, вера скрывает под собой уровень или уровни бытия, недоступные знанию в силу недостаточной энергетики. А там где нет знания, нет членораздельности - нет Разума.
Вера в Слово скрывает бытие, но само наличие Слова позволяет вернуться к бытию. Да и как из положения человека в бытии возможно без веры? Нас окружает тьма непознанного, которое нам враждебно или дружественно. Можно не верить в Бога - трудно представить себе, что Он такое. Но можно верить в Добро и что Добро побеждает Зло, можно верить в себя, во что угодно, из чего вырастает огромное здание нашего мировосприятия и адаптации.
Свобода рождает анархию, анархия приводит к деспотизму, деспотизм возвращает к свободе. Миллионы существ погибли, так и не добившись торжества ни одной из этих систем. Разве это не порочный круг, в котором вечно будет вращаться нравственный мир?